Все боятся. Анэ чувствует этот страх в воздухе – тяжелый сгусток ужаса. Сквозь доносящиеся до нее голоса, порой более громкие, чем вой неизвестных животных, она слышит один простой вопрос.
Что же будет дальше?
Идя и стараясь не рассматривать свет и тени в маленьких домах, Анэ все возвращается мыслями к Апитсуаку. Не к тому, кто неловким шагом зашел в комнату ангакока и захотел ей помочь, а к тому, кто сидел рядом и гладил ее по окровавленной голове. Чей голос стал единственным источником тепла в холодной комнате, наполненной запахом крови и слабыми стонами. От этого образа веет добром, прежде ей незнакомым.
Анэ не требуется много времени, чтобы найти багровый дом. За эти дни она как будто смирилась с необычно большими размерами Инунека. Лестница почти полностью погребена под сугробом, но Анэ удается его расчистить дрожащими руками и быстро зайти в дом.
Внутри ее встречает темнота. В глубине коридора, за какой-то из множества дверей, Анэ слышит стон Тупаарнак и незнакомый женский голос.
Она продвигается медленно, боясь кого-то испугать – но больше всего боясь вопросов об Анингааке. Голоса становятся все громче. Она различает отдельные слова: «не переживай», «все будет хорошо», «объясни мне»… Они неизбежно сливаются в единый тревожный гул, перемежаемый тяжелыми вздохами.
И когда Анэ подходит к нужной двери, когда неуверенно берется за ручку, когда с тихим скрипом открывает ее и окунается в свет комнаты – она видит распластавшуюся на кровати Тупаарнак и сидящую рядом с ней грузную женщину.
1800, 19 апреля, 22:00
Тишина. Темнота, прерываемая едва заметным свечением китового жира в лампе – маленький дрожащий огонек посреди мрака. За входом в снежную хижину воет ветер, и кажется – еще чуть-чуть, и он настигнет Анэ с отцом, и поглотит их, и унесет в далекий Адливун[6].
Анэ сидит и смотрит на отца, чья фигура немного освещается теплым светом. Он неподвижно сидит перед бубном – руки замерли, волосы скрыты маской, с которой свисают полоски кожи и длинные разноцветные нити. Его лицо надежно закрыто от огня и чужого взгляда, на голове восседают рога. Отец не издает ни одного звука, ни одного вздоха. Над ним стоит карлимаацок, на которого Анэ перестала обращать внимание, и держит костлявую руку на его плече. Вокруг руки образуется небольшой круг желтого света – как от догорающей лампы. Тусклый вечный свет.
Мертвец сипит медленно и протяжно. Мгновение тишины и несколько мгновений его тяжелого дыхания. Каждый мертвый вдох раздается по хижине громом – и Анэ пытается стоять ровно, не шевелясь и не мешая отцу, но все равно неизменно вздрагивает и закрывается руками.
Вновь тишина. Анэ обволакивает душный черный воздух, и взгляд прикован к желтому свечению из костлявой руки.
Карлимаацок громко рычит.
Анэ сглатывает и закрывается еще крепче, сжимая дрожащими руками свое слабое тело.
Отец почти не дышит – Анэ подавляет в себе желание проверить, точно ли он еще живой. И в то же мгновение он начинает раскачиваться – маленькими, едва заметными, но ритмичными движениями. Сейчас отец в совершенно другом мире, и это в очередной раз наполняет Анэ тихим восхищением – простые движения, бубен и погружение в полусон-полуявь. Звучит так просто, но так недосягаемо.
Как и всегда, она охраняет отца. От чего, он не объяснил. Вряд ли она сделает что-то полезное, если на них кто-то нападет, а отец не сможет проснуться.
Вдруг он начинает петь – и песня его тянется медленно и тревожно. Анэ не знает, на каком языке он поет, но она давно уже привыкла – просто стоит, покачивая головой в такт его голосу, наблюдая, как разгорается огонь в лампе. Постепенно свет топящегося жира выхватывает из темноты не только закрытые глаза и спокойное, почти что мертвое лицо отца. Анэ теперь еще лучше видит его анорак и едва заметные движения рукой, будто он рисует что-то в воздухе.
Анэ не замечает, как отец заканчивает петь и открывает глаза. Видит лишь, как он встает и бросает на нее долгий грустный взгляд. Карлимаацок с сипением и дрожью отходит от него, скрываясь во тьме хижины.
– Тебе придется кое-что для меня сделать, – говорит отец, глядя ей в глаза, и Анэ тут же поднимается с пола. – Это может быть неприятно, но это необходимо. Я лишь надеюсь, что ты меня поймешь.
Она кивает. А как иначе?
– Итак… – Отец разводит руками и оглядывается по сторонам, словно спрашивая у воздуха совета.
Анэ смотрит на его бороду и волосы, длинные и тяжелые, и почти чувствует их жесткие волоски на своей коже. Все темнеет и сужается до его головы. Отец отходит за мешком, который бросил у стены, и Анэ провожает его взглядом, не отрываясь ни на миг, – смотрит, выжидает, чувствуя, как твердеет спина и потеют ладони.
Никогда еще он так не говорил. Всегда лишь приказывал.
Отец склоняется над мешком и достает огромный кусок медвежьей шкуры, с которого еще сочится кровь.
– Я хочу, чтобы ты это надела.
Анэ медленно переводит взгляд на темную фигуру мертвеца, у которого четко видит глаза, горящие неестественным светом. Смотреть туда сейчас гораздо проще, чем на отца. Она медленно кивает, сжав кулаки, пытаясь представить себя, облаченную в кровавую шкуру, но ей становится слишком неуютно и страшно.
Отец наклоняется и аккуратно берет ее за руку, отчего Анэ тут же вздрагивает и едва не отпрыгивает в сторону. Он смотрит на нее нежно, мягко. Даже выдавливает из себя улыбку. Анэ знает, что все это натужное, но у нее нет выбора.
– Не бойся, все хорошо. Просто я хочу, чтобы ты начала участвовать в моих ритуалах.
Анэ вновь кивает. Ей постепенно становится не важно, чего отец от нее хочет, – лишь бы продолжал смотреть так же мягко, лишь бы избежать его сильной руки. Она, конечно же, сделает все, что ему нужно.
Вечная смерть
Смерть Анингаака перестает быть тайной: всему Инунеку быстро становится ясно, что произошло. Храбрый ангакок сгинул в битве с духами, защищая жителей поселка. И все опускают головы, улицы затихают, и плотно запираются двери в домах – Инунек смолк, остался без защиты, и никто не понимает, что делать дальше.
Правду знает только Анэ – и эта правда темна и уродлива. Мертвы все ангакоки. Она не может не винить себя в этих смертях: убила ли их та же сила, что нарушила ритуал отца?
Весь мир кажется плотной и безжизненной пеленой ужаса. Анэ пытается протянуть вперед руки, прорваться сквозь этот туман – но он лишь затягивает ее, все сильнее и сильнее, пока мир не умрет, не исчезнет в черном страхе. И Анэ смутно видит бесконечно снующие туда-сюда фигурки людей, которых она не понимает и к которым не может подобраться. Людей, которые приняли ее почти без вопросов. Людей, живущих в деревянных домах, выросших на месте хижин.
Исхудавшая ладонь Тупаарнак сжимается на груди. Анэ знает, что в ней спрятан медвежий зуб, который она заметила на Анингааке, – и почти чувствует в нем погибшего ангакока. По всему ее телу медленно разливается тепло – и она неотрывно смотрит на эту ладонь.
– Спасибо, что побыла с ней! – врывается в комнату сестра Тупаарнак, Атангана.
Анэ вздрагивает и переводит на женщину взгляд. В руке у нее какие-то мокрые тряпки, стакан с водой и тарелка с нарезанными полосами, в которых Анэ сразу же угадывает китовое мясо.
– Ужас, что творится…
Она тихо подходит к сестре и смачивает лоб. Пытается что-то сказать, но Тупаарнак поворачивает голову к стене и закрывает глаза. С тех пор как прогремели новости об ангакоке, она не сказала ни слова.
– Что теперь делать? – шепчет Анэ, сидя у кровати Тупаарнак и не зная, куда податься.
Чужие чувства все еще кажутся ей сплошной загадкой – гораздо сложнее, чем песни отца на незнакомом языке или даже сражения с существами из-за гор.
Голова уже почти перестала болеть. Анэ медленно поправляет рукой повязку, проверяя, не сочится ли сквозь нее кровь, но нет, все чисто, и рана совсем уже затянулась. Анэ облегченно улыбается – спасибо, спасибо телу за такие способности. В горле еще застревает ком и глухо болит в груди, но это не сравнится с тем, что она чувствовала тогда, в снегу, упав на камни.
Она в безопасности. Все остальное не так страшно.
– Да ничего. Можешь забрать у Анингаака все, что хочешь. Ему это явно теперь не нужно, – последние слова Атангана проговаривает сквозь зубы. – Тебе бы к Апитсуаку. Я так поняла, вы друг другу можете помочь. После Анингаака… вы, можно сказать, наша последняя надежда.
Атангана вертится вокруг сестры, смачивая ей лоб и предлагая воду, – и все безуспешно. Анэ проводит взглядом по ее темной одежде – словно не одеяния из будущего, а множество меховых тряпок, сшитых вместе и наброшенных на женщину. Она снова ловит себя на мысли, что не так много за двести лет и изменилось – да, появились деревянные дома и совершенно другие лодки, но ведут себя люди так же. Боятся. Мерзнут. Бегают туда-сюда.
Анэ тут же одергивает себя, переводя взгляд с Атанганы на маленькое окно, откуда пробивается ночной лунный свет. Это не так. Люди еще и сражаются, учатся, заботятся друг о друге. Через пыль и грязь на окне она видит пустую заснеженную улицу, видит в воздухе искры, что бьются друг о друга, исчезают и появляются вновь. Отец заботился о ней точно так же – но из-за его сурового взгляда, синяков и одиноких вечеров воспоминания о заботе расплываются, тускнеют и меркнут.
Что бы там ни происходило – люди точно справляются лучше, чем она сама.
– А почему.
– А подожди, постой здесь еще немного! Я сейчас. – И Атангана тут же выбегает из комнаты.
Анэ вздрагивает и наклоняется к Тупаарнак, которая лежит спокойно и дышит тихо-тихо – словно заснула. Не зная зачем, она осторожно протягивает руку к ее сжатой ладони, чуть расправляет ее и забирает медвежий зуб. Такой маленький и блестяще-белый. Пульсирующий от внутренней силы. Тупаарнак все равно ничего не сможет с ним сделать.