Больше не смотря ни на женщину, ни на окно, Анэ быстро встает и выходит за дверь – она уже не может сдержать частое сбивчивое дыхание, словно только что украла что-то у отца. Но с зубом ей как будто спокойнее. Она представляет, что за спиной у нее стоят две фигуры – отец и Анингаак. Два ангакока, от которых веет мудростью и спокойствием – и силой, бесконечной древней силой, которая может все. И только эта сила даст ей шанс выжить и разобраться в происходящем. Только с ней Анэ сможет сделать то, чего жаждут ее душа и сердце, – вернуться домой.
Хоронить людей в снегу не получается. Пока то и дело воет буря, а почва никак не поддается лопатам, приходится сгребать трупы и забрасывать их камнями.
Анэ молча смотрит, как сгорбленные черные фигурки кладут камни на такие же черные фигурки – только вторые не движутся. Детей и женщин отвели в дома, остались только мужчины – и она, потому что никто не осмелился ничего ей сказать. Мужчины тащили тела аж до холма – Анэ кажется, что шли они недолго, молчали, смотрели строго себе под ноги или на холм впереди.
Гаснет солнце. Все вокруг покрывается розовой дымкой, и даже тела кажутся не такими мрачными, словно эти бледные, измученные, покрытые синяками лица лишь находятся во сне. На остальные части тела Анэ не смотрит – только туда, где были лица. Сейчас они полностью закрыты оленьими шкурами – чтобы мертвецы не запомнили дорогу до дома, – но Анэ помнит, какими они были, и сквозь коричневую шкуру воссоздает их образ. Женщины, девушки, молодой парень, один ребенок. Всего семь тел. Они кажутся легкими, невесомыми – просто оболочки.
Анэ приходит в маленькое грустное место, которое все называют кладбищем. Рядом разгорается и трещит костер, совсем небольшой – такой, чтобы можно было быстро потушить и убежать. Мужчины по очереди начинают бросать в него еду. Анэ знает, что они вызвались проводить души сами, не пустив на кладбище ни своих жен, ни детей. За холмами все еще бесчинствует буря, и если внимательно прислушаться, то в глубине ее можно расслышать тихий-тихий стук костей ачкийини. Тех, что больше не приближаются, но стучат и танцуют вдалеке, отделяя Инунек от всего мира. Земля едва заметно дрожит у Анэ под ногами, и она понимает: все это слышат, все это чувствуют – но слишком боятся говорить.
После того как последний из мужчин кидает мясо в костер, в воздухе разливается тепло. В шкурах тут же становится жарко, и ни ветер, ни холодное дыхание далекой бури больше не достигают кожи. Анэ знает, что души благодарны им за простой обряд.
На лицах мужчин возникает такое странное выражение, какое бывает у людей, коснувшихся зла. Потерянное. Они выглядят совсем как дети, впервые открывшие для себя мир. Они смотрят и смотрят на эти тела, не осмеливаясь взглянуть друг на друга, – и стоят, словно прижатые ногами к холодной снежной земле.
Анэ берет с виду самый крупный и тяжелый камень, хватается обеими руками за его шершавую поверхность и с трудом поднимает над мерзлой землей. Все тело ее болит и напрягается, по рукам проходит дрожь, но она делает два шага вперед и опускает камень на ближайшую покрытую шкурами фигурку.
Тогда мужчины словно просыпаются – и, все еще не смотря друг на друга, вновь принимаются за камни. Совсем скоро все семь тел оказываются полностью погребены – словно самые настоящие могилы, только над землей и в снегу. Анэ хочется засмеяться – эти мужчины постоянно охотятся, забивают оленей, медведей и китов, ездят на собачьих упряжках сквозь бури и горы, но выглядят точно дети на похоронах.
Но она понимает. Помнит, каково это – видеть множество мертвых тел и не знать, куда себя деть от этой темноты. Заглядывать в глаза мертвецов и чувствовать, что оттуда на тебя тоже что-то смотрит – а потом ловить на себе этот взгляд везде, куда бы ни пошла. В самой суровой буре, в которой нельзя даже открывать глаза без страха ослепнуть, в темноте хижины и особенно – в отце.
До Анэ доносится едва слышный гул. Почти не ощутимый – он тянется как тонкая песня, как дрожащая нить, которая вот-вот оборвется. Анэ всматривается в могилы, не понимая, откуда мог появиться гул, но чувствует сильнейшую усталость. Не хочет вновь разбираться, вытягивать из памяти обрывочные знания о ритуалах, просить у кого-то помощи, и главное – ставить под угрозу свою жизнь. И она наблюдает за этим гулом, и тело откликается мурашками, и сила скапливается в груди, желая выйти наружу и уничтожить всех врагов, – но Анэ не может.
После недолгого молчания каждый поднимает с земли случайный камешек. Анэ отвлекается от могилы и только теперь вспоминает, что ничего не надела на руки, и вздрагивает от резко напавшего на нее холода. Пальцы красные от снега, их начинает сводить, но она плотно сжимает маленький камень и, бросив последний взгляд на могилы, поворачивается к домам. Там, впереди, еще теплится жизнь.
– Многие спрашивают про тебя, – говорит Апитсуак то ли Анэ, то ли самому себе.
Его ладони неподвижно лежат на коленях, плечи расправлены, взгляд – пустой и направлен на стену.
Они вновь сидят в комнате Анингаака – вернее, Анэ сидит, спрятавшись в углу и бесконечно рассматривая его амулеты. Апитсуак же пришел сюда неожиданно – она не стала спрашивать почему, верно угадывая непонимание и потерянность на его лице. Одно его присутствие наполняет комнату теплом, и ей этого достаточно.
В комнате ангакока темно, и редкие лучи солнца из едва зашторенного окна освещают лишь два маленьких бубна. Второй, самый большой, лежит темный и забытый где-то в углу, и Анэ старается на него не смотреть.
Она глядит лишь на пылинки, танцующие в солнечных лучах, и сквозь них – на задумчивого Апитсуака. Его шрам красным пятном светится на худом лице.
– Я не очень хочу с кем-то разговаривать. Да и я здесь ненадолго, – с уверенностью говорит она, но мизинец ее предательски подрагивает.
– Слушай… ты понимаешь, из-за чего все это происходит?
Апитсуак сидит на табурете и вертит в руках маску вдвое больше своей ладони. Анэ пытается представить, как смотрелся бы Анингаак с этой маской, но в голову приходит лишь темная макушка отца в ослепительно-белом сугробе. Снова и снова.
– Подозреваю, что я не просто так оказалась здесь, – тихо отвечает Анэ, а сама тут же уходит, уворачивается от этой мысли. Она горчит на языке, оседает тяжестью на плечах.
– Слушай… я тебе кое-что сказать должен. Мы тут чуть ли не последние, кто сохранил традицию ангакоков. Ты, может, видела красное здание на отшибе, со шпилем? – И, встретившись с непониманием в глазах Анэ, продолжает: – Ну… с длинной такой штукой на крыше. В общем, это церковь. Христианская. Это… ну, вместо ритуалов и ангакоков. Такие теперь везде есть, в каждом поселке и городе. Но туда давно уже никто не ходит.
Анэ внимательно смотрит на Апитсуака, пытаясь понять, говорит ли он серьезно. Но на лице его – ни тени улыбки. Часть слов она не понимает, но суть улавливает быстро: люди верят во что-то другое, а ангакоков почти не осталось.
– Почему? – задает она единственный вопрос, который приходит ей в голову.
– Потому что мы знаем, где скрывается настоящая тьма. И знаем единственного, кто может нас защитить. И это ангакок. Но я это к тому, что в других городах не так. Скорее всего, остальные на острове не знают, что и почему происходит, и не могут спасти себя.
– Что такое… «городах»?
Апитсуак замирает на мгновение, а потом расплывается в улыбке.
– Город. Ну, это как наш Инунек, только гораздо больше.
«Куда еще больше?» – думает Анэ, но стесняется спросить.
– В других… городах… тоже умирают люди?
– Да. Мир изменился. – Он снова легонько улыбается и протягивает ей руку. – Но тебе повезло оказаться здесь. Среди нас.
Анэ подходит к окну и полностью открывает штору – свет падает на центр комнаты и целиком освещает ковер. Апитсуак недовольно закрывает лицо одной ладонью, но в другой продолжает крепко держать маску.
– Зачем?
– Хочу больше видеть.
Но видит она лишь ту же опустевшую заснеженную улицу. Пытается понять, каково людям, у которых нет никакой природной защиты, – и что случилось бы с Инунеком, не окажись там Анингаака, Апитсуака и ее самой. Гадает, сколько людей уже умерло на острове? Как с этим связан отец? Могла ли она, Анэ, почувствовать что-то неправильное в ритуале и остановить его вовремя?
Слишком много вопросов, от которых гудит голова.
– Все сидят дома. Готовятся. Я чувствую, что нашествие духов – это только начало.
Анэ вздрагивает и поворачивается к нему. Апитсуак натягивает на себя маску, но она быстро сползает с его лица.
– Как?
– Ангакок мертв, остался только я. И ты. Неужели ты думаешь, что мы сможем справиться со всеми духами? – Апитсуак грустно улыбается и аккуратно кладет маску на место. – Я… не хочу быть вторым Анингааком. Я бы лучше отправился в прошлое с тобой.
Анэ застывает на месте, и взгляд ее движется от трясущегося колена Апитсуака до его шрама. Перед глазами вспыхивает огромный кожаный бубен отца, его бесконечный звон, неподвижное тело, длинная игла, которой отец наносил ей какиниит[7], резкая и жгучая боль в щеке от его сильной ладони, черная макушка – и снова, снова, снова. Одинокие вечера в хижине, ледяные завывания ветра, долгое, бесконечно долгое наблюдение за другими детьми. И вновь все повторяется по кругу.
– Можешь ничего не говорить. Но ничего хорошего из этого не выйдет. Нам лучше правда просто взять и вернуться с тобой в прошлое, – говорит он с усмешкой, и Анэ уже не знает, шутит он или нет. И у нее совсем нет сил это выяснять.
– П-почему?
– Я не хочу быть ангакоком, – пожимает плечами Апитсуак и отворачивается, демонстративно перебирая какие-то вещи Анингаака.
«Отец тебя убьет убьет убьет он будет говорить что вылечит тебя но ты постепенно умрешь и никто никогда не узнает почему», – вот и все, что вертится, кружится, кричит у нее в голове, но Анэ нема, язык ее неподвижен и мертв, и лишь руками она невольно тянется к Апитсуаку, но ничего не может сделать.