В комнате повисает тишина, лишь ненадолго прерываемая движениями парня. Анэ слышит, как воет за окном ветер, как бредут по сугробам какие-то люди, тяжелыми шагами расталкивая снег. Она чувствует на своих щеках горячий холод.
– Ты справился с серым… серым существом, – неуверенно говорит Анэ, ощупывая свою новую одежду, которую Тупаарнак ей выдала, назвав «футболкой». Черная, с надписью, которую Анэ не смогла разобрать. И она так и не привыкла к тому, что на коже ее не шкура животного, а что-то другое. Ткань. Более яркая, более аккуратная, более… чужая.
– Делаю что могу, – с усмешкой отвечает Апитсуак. – Но это ничто. Эта штука мне едва не откусила руки. Смотри. – Он заворачивает рукав и показывает ей правую руку, которую она уже мельком видела на холме, – всю испещренную тонкими красными ранами и точечными следами острых зубов.
Анэ тут же представляет себе эту боль – а вслед за ней и ту самую, черную, ритуальную. Тело отзывается дрожью.
– Но… если ты справился с ним, то справишься и с другими.
– Ага. Мне просто повезло. В другой раз может и не повезти. – Он сворачивает рукав и тяжело вздыхает.
Они молчат долго. Апитсуак рассматривает свою руку, иногда поднимая рукав, иногда – трогая пальцами щеку. Анэ же щупает футболку и смотрит в окно, где сквозь белую пелену падающего снега пролетает черный ворон.
– Знаешь, почему вороны не умеют говорить? – вдруг спрашивает Анэ, поворачиваясь к Апитсуаку.
Тот отвлекается от руки и вопросительно смотрит на нее.
– Ты никогда не слышал эту историю?
– Не так много сказок в будущем, – усмехается он.
Анэ, почти его не слушая, опускает взгляд на свои руки. Что бы она сделала, если бы к ней прилетел ворон, как к той девушке из рассказа отца? Согласилась бы улететь туда, где тепло и всегда много еды?
– Раньше вороны умели говорить. Но каждое слово их было ложью. Даже если они хотели поблагодарить человека – они всегда говорили плохие слова… оскорбляли и лгали. Такова была их природа. Даже с благими намерениями они источали яд, – со вздохом говорит Анэ и смотрит на свои ладони так долго, что перед глазами все начинает размываться. Смаргивает наступившие слезы, закрывает глаза, стараясь не представлять во тьме образ отца. Он несет лишь грусть. – Пока они не прилетели к старику, уставшему ангакоку. Тот не стал их терпеть и навсегда лишил дара речи. Теперь вороны могут лишь визжать и каркать… но никогда не говорить.
– Вот бы сделать так с некоторыми людьми, – протягивает Апитсуак после недолгого молчания.
– Вороны так и остались лжецами, – задумчиво шепчет Анэ, вспоминая обманутую вороном красивую девушку.
В коридоре резко открывается дверь. Мгновение – и в дом вваливаются шум, гул и громкие шаги.
Анэ с Апитсуаком быстро встречаются взглядами – то ли испуганными, то ли готовыми к действию – и не сговариваясь выбегают из комнаты.
На пороге появляется мужчина, придерживающий за плечи юную девушку. Анэ видит ее лицо – бледное, впалые щеки, подрагивающие веки закрытых глаз – и опущенную вниз руку, такую тонкую, словно кожу натянули на кость.
Апитсуак тут же проводит незваных гостей в комнату Анингаака, а Анэ остается на месте – зная, помня, к чему это всегда приводило их с отцом. Он едва заметно кивал Анэ, и она быстро бежала готовить хижину. К отцу приводили детей, девушек, стариков, обычных здоровых людей, которых постигли неудачи, – и все они смотрели на него с одинаковым восхищением и страхом, и избегали его взгляда, в отличие от самой Анэ. Она всегда неотрывно смотрела и на отца, и на все, что он делал с этими людьми, и ловила каждое его слово. Она знала, что скрывалось за готовностью отца помочь. Знала, что с каждым ритуалом он забирал себе частицу человеческой души, и с каждым годом у него это получалось все лучше и быстрее. Раз в несколько лет они переезжали, и каждый раз туда, где ангакока либо не было, либо он очень быстро умирал. И все повторялось по кругу.
Анэ смотрит на фигуру отца в углу коридора, и он указывает ей на комнату Анингаака, куда уже увели больную девушку, – и она знает, чувствует, почти слышит его голос, приказывающий ей забрать силу, использовать, чтобы вернуться домой.
И не может ни пошевелиться, ни кивнуть.
– Анэ! – кричит Апитсуак, и она вздрагивает, пробует шагнуть вперед, но ноги ее не слушаются. Они словно сделаны из камня, а она сама – как инуксук[8], стоящий на земле испокон веков и указывающий путь всем, кроме себя самого.
– Иду, – шепчет Анэ, больше обращаясь к самой себе, и силой заставляет себя сделать первый шаг. Не ради себя, не ради девушки – ради Апитсуака, которому нужна помощь.
А потом и второй. И третий. И так, пока она не подходит к порогу комнаты, где уже носится Апитсуак, подготавливаясь к ритуалу.
– Она нашла череп… – говорит мужчина, придерживая безжизненную голову девушки.
– Человеческий?
– Да, похоже на то.
– Где?
– На берегу.
Апитсуак на мгновение замирает с бубном в руке, а потом начинает бегать по комнате, собирая предметы.
– Анэ, помоги, пожалуйста, – бросает он ей, а потом замирает вновь и поворачивается к мужчине. – Что вы сделали с черепом?
– Выбросили обратно.
Анэ смотрит на мужчину, его короткую седую бороду и морщинистые руки, снующие по голове девушки, ее щекам и плечам. Наверное, его дочь или внучка. Он не отрывает от нее взгляда, но не дрожит, стоит ровно.
– Нельзя было так делать, – шепотом говорит Апитсуак, но Анэ прекрасно его слышит.
Нельзя подбирать неизвестные черепа. Нельзя без уважения относиться к мертвым. За любые ошибки последует наказание – тяжелое, жестокое, но необходимое.
Девушка стонет и медленно открывает глаза. Анэ уже думает о том, как больную придется лишить всего имущества и переселить в другой дом, подальше от всех. Как перенесет ее далеко на холм, как вновь будет призывать неизвестных духов… но все заканчивается очень быстро. Девушка выглядит вполне живой. Она приподнимается и смотрит на них потерянным взглядом.
Мужчина поглаживает дочь по голове, приговаривая, что она не должна напрягаться, – но все время бросает обеспокоенные взгляды на Анэ.
– Я… я не могу. Мне нужен воздух, – бормочет бледный Апитсуак, держась за голову, и тут же выходит из комнаты.
Анэ с мужчиной и его дочерью остаются наедине.
– Ей… нужно отдыхать. И отвести к… как его… к врачу, – неловко говорит Анэ, переминаясь с ноги на ногу.
У этого мужчины те же глаза, тот же взгляд, который она уже много раз видела у отца. Вот только он никогда по голове ее не гладил и не просил не напрягаться. Все было с точностью наоборот.
– Отдохнет. Отведем, – говорит мужчина, теперь безо всякого стеснения смотря прямо Анэ в глаза. – Меня зовут Уярак.
– Анэ.
Он кивает:
– Знаю, слышал. Вы… вы не отсюда.
Руками он продолжает придерживать дочь, пока та едва слышно вздыхает и стонет.
И от того, с какой бережностью он заботится о дочери, Анэ хочется рассказать ему все.
– Я из прошлого. Двести лет назад мой отец провел ритуал, и я оказалась здесь. Теперь пытаюсь вернуться, – говорит Анэ, с каждым словом ощущая, насколько это опасно, но все равно продолжает говорить.
В висках стучит. Щеки горят. Она не выдерживает взгляд Уярака и смотрит на деревянную стену, на одну из масок, на костяные амулеты на полках.
– Расскажите мне про ритуал, – просит он мягко, но уверенно, и его властный голос уносит Анэ во времена, когда каждым ее движением управлял отец. И тело будто смягчается и теряет вес, и она открывает рот, чтобы начать говорить, – но у нее выходит только тяжелый вздох.
Уярак понимающе улыбается.
– Вы меня не бойтесь. Я привел к вам дочь как раз потому, что вам с Апитсуаком доверяю. Ничего плохого уж точно не сделаю.
Анэ кивает, но все равно не может смотреть на мужчину. На своих плечах она будто чувствует руки отца – твердые, шершавые ладони, испещренные шрамами и облитые медвежьей кровью.
– Был берег. Море. Там отец развел костер, куда кинул траву… буковник, кажется. Да, буковник. И туда же вошел карлимаацок. А потом я оказалась… здесь.
– Анингаак мне что-то рассказывал… – после недолгого молчания говорит Уярак. – Буковник. Да. Ритуал с буковником. Это что-то из высших умений, но… я кое-что помню. Знаете, для чего он нужен?
Анэ молчит.
– Это для ритуала с временем. Зачем-то ваш отец решил его провести. Буковник, если все сделать правильно, позволяет бросить все и переместиться.
Анэ смотрит на Уярака, и весь мир вдруг темнеет – только его лицо, только его черная борода, только взгляд, прикованный к ней самой. Тишина. За окном громко воет ветер. Собаки лают и рвутся с цепей.
– Что он здесь делает?
Анэ поворачивается туда, куда смотрит Уярак, – и видит череп. Большой человеческий череп, одиноко лежащий посреди комнаты на бубне Анингаака. Его освещает широкий луч света из окна – и Анэ видит, какой он блестяще-белый, полностью очищенный морской водой.
Она слепо хватается за рукав Уярака. Мужчина тут же сжимает ее плечо, уверенно и крепко, и Анэ наконец-то может дышать. Они оба не отрывают от черепа взгляд и стоят неподвижно, пока в комнату не заходит Апитсуак.
– Что у вас… – Его слова тонут в воздухе.
Воздух становится душным, вязким и тяжелым. Каждый вдох дается все труднее. Пыль забивается в ноздри, щеки горят, тело потеет в легкой тканевой одежде. Череп смотрит на них своими пустыми глазницами и вдруг начинает раскачиваться – как на ветру, только в застывшем спертом воздухе.
– А-нэ… – раздается громкий стон, и уши Анэ взрываются болью.
Она вскрикивает и хватается за них руками, выпуская из хватки Уярака, и ладони ее мгновенно намокают.
Она опускает одну руку и видит на ней красное пятно.
Крик застывает в горле. Анэ хрипит.
– А-нэ. – Громкий, оглушающе громкий мужской голос.
Она слышит голоса Уярака и Апитсуака, но не слышит их речь. Как сквозь толщу льда до нее доносятся обрывки их слов: «что», «как», «надо».