– Отдайте девочку, – повторяет она, уже не уверенная в том, что когда-либо увидит Малу.
– По-мни… про… Сед-ну… – хрипит существо.
«Отец отец отец это все связано с ритуалом отца иджирак все знает!» – вопит у нее в голове, но Анэ отмахивается от этих мыслей, от этой боли, и цепляется за темный образ отца, который желает ей только лучшего.
Мимо пещеры, мимо Анэ и иджираков, с громким фырканьем проносится олень. Быстрая черная тень. Анэ едва выхватывает взглядом его длинные рога, как он тут же скрывается в гуще снега и искр.
За ним следует второй.
Олень останавливается, поворачивается к ней. Анэ встречается с ним взглядом – и вновь видит те же светящиеся красные глаза. Они сливаются с искрами и горят, горят, и смотрят на нее в упор.
Анэ тяжело дышит. Голова взрывается болью – вот-вот расколется на части. Анэ крепко сжимает предмет в руках, держась за него как за спасательную соломинку, и выхватывает замутненным взглядом низкую фигурку Малу – крошечное пятно во тьме пещеры. Девочка сломя голову бежит вперед, но затем ойкает и останавливается.
Иджирак издает последний хрип и растворяется в воздухе, а вслед за ним и остальные. Олень, громко фыркнув, убегает вдаль. Буря возвращается очень быстро – несколько мгновений, и перед Анэ снова все летит, и ее окружают блестящие искры, и ветер шумит, хлещет, едва ли не подбрасывает ее из стороны в сторону.
У нее болит голова и обмякает тело, но руками она держится за фигурку, а глазами все ищет, ищет маленькую Малу, которая вновь бежит к ней…
Вечное тепло
Цветные дома – расплывающиеся перед глазами пятна. На земле искрится снег – сплошное белое полотно.
Крики. Черно-коричнево-бурые фигуры людей обступают Анэ и говорят, кричат наперебой, пытаются обнять, пожать руку. Вздохи, отовсюду вздохи. Анэ растерянно осматривает каждого человека, пытаясь ухватиться хоть за чье-то знакомое лицо, вернуть себе память и чувства, – но ни на чем не может сосредоточиться.
Рука невольно сжимает тяжелый предмет: Анэ выхватывает взглядом увесистую каменную фигурку – старую женщину с отрубленными ладонями.
Анэ хватают за руку, и камень с треском падает на землю.
Она не сопротивляется – на это нет ни желания, ни сил. В ушах звенит бубен и плескаются волны. Анэ медленно понимает, что ее куда-то тянет Апитсуак. И вот она уже далеко от людей, чьи голоса кажутся единым гулом, со всех сторон дует ветер, хлестая по щекам. Только это заставляет ее проснуться. Анэ несколько раз моргает, вертит головой, проводит по лицу дрожащими руками – и наконец может рассмотреть Апитсуака. Он смотрит на нее взглядом, к которому Анэ все не может привыкнуть, – она видит в нем тепло.
– Подумал, тебе после иджираков не нужен лишний шум, – говорит Апитсуак, улыбаясь.
– После кого?
И тут к ней возвращаются воспоминания. Обрушиваются тяжелой холодной волной. Анэ мысленно проносится сквозь искры и бурю и пытается вспомнить иджираков – тех самых духов, что застряли на границе миров и похищают детей.
Но вспоминает только маленькую напуганную девочку, чью руку она крепко держала в своей. А потом тишина. И темнота.
– Ты ничего не помнишь? – Апитсуак осторожно прижимает ее к себе, обеспокоенным взглядом осматривая с ног до головы. И отстраняется. – Ну да. Конечно. Я и забыл. Эти твари память стирают.
– Да… – протягивает Анэ, все вспоминая и вспоминая те крохи, что рассказывал отец. Кидаясь спасать Малу, она совсем не учла, что все забудет.
– Ладно. Главное, что Малу жива. Теперь тебе надо поспать, пока есть возможность… а то неизвестно, кто еще нападет.
И, не дожидаясь ответа, Апитсуак берет ее за руку и куда-то ведет – Анэ неважно куда, лишь бы была теплая кровать и меховое покрывало, под которым можно спрятаться и забыть обо всем. Отделиться от людей.
И главное – укрыться от темной фигуры, тихо и неподвижно стоящей где-то на краю. Но стоит Анэ повернуться – как фигура исчезает.
Анэ идет за Апитсуаком, не издавая ни звука. И с каждым шагом все больше чувствует на спине чужой внимательный взгляд.
Она видит черноту – темное пятно на краю зрения. Длинную фигуру. Зловещий красный свет. Он рядом всегда – как бы Анэ ни вертела головой. Хочется вытянуть из памяти хоть один слабый образ – но Анэ не помнит ничего, кроме ребенка и бесконечной белой бури. Никаких фигур, никакого красного света.
И по телу ее бегут неприятные мурашки, и в груди зарождается болезненная тревога, которую невозможно унять.
Тишина. Искры мелькают в окне. В котелках вываривается костный жир. Анэ чувствует знакомый запах суаасата[12], но он вызывает лишь смутные воспоминания об отце и женщинах, что приносили им еду в качестве благодарности за очередной ритуал. Апитсуак тихонько разговаривает с матерью в соседней комнате, и там же бегает маленькая Тулугак. В воздухе разливается приятное тепло.
Анэ не знает, сколько так просидела, пока не открывается дверь и в комнату не заходит Ная. Грузная женщина с красным и влажным от пота лицом. Каждое свое движение она сопровождает вздохами, постоянно вытирает руками лоб и щеки. Она встречается взглядом с Анэ – и, дождавшись ее кивка, садится рядом на стул.
– Я так и не успела тебя поблагодарить, Анэ, – со вздохом говорит женщина. – Хотела сказать тебе спасибо за то, что помогаешь Апитсуаку. И… защищаешь нас. Я не знаю… справился бы мой мальчик сам.
Анэ неуютно. Она смотрит в окно, туда, где все больше разгорается буря, и думает о том, кто пойдет разбираться со следующими существами – она или Апитсуак?
– Я… в общем, спасибо тебе, Анэ. – Ная пытается протянуть ей руку, но Анэ опускает ладонь. Чужие чувства все еще кажутся чем-то непонятным и пугающим.
– Анорерсуак, – шепчет она, пытаясь разглядеть в сугробах черную макушку. – Меня зовут Анорерсуак.
«И я не хочу никого спасать. Тем более взрослых. Я просто хочу домой, к отцу», – добавляет она про себя.
На этой мысли она неосознанно хватается за медвежий зуб в кармане. Кожа наливается нежным, искрящимся теплом.
– Почему тебя так назвали? – как будто издалека раздается голос Наи, едва пробиваясь сквозь пелену мыслей Анэ.
– Потому что так звали мою мать, – отвечает она, не успев даже обдумать сказанное.
Эти слова вырываются наружу. Анэ вздрагивает, отталкивая образ матери, и хватается за первую попавшуюся мысль:
– А каким был Анингаак?
Теперь она поворачивается к женщине и, не решаясь заглянуть в глаза, смотрит на ее плечи и руки. Крепкие, сильные. Похожие были у отца. И в Анэ пробуждается детское, слабое желание увидеть в Нае совсем другого человека, хорошего и светлого. И пусть ее крепкие руки будут признаком душевной силы, никак не угрозы.
– Знаешь, Анэ… Анорерсуак. Есть люди, с которыми тебе становится… спокойно. Ты знаешь, что этот человек тебя защитит. И неважно, что он ангакок. Просто так бывает. Вот Анингаак был таким. Даже несмотря на то, что он делал. – Ная пустым взглядом смотрит на полуоткрытую дверь, за которой с сестрой возится Апитсуак. – С ним всегда было спокойно и хотелось остаться подольше. Тупаарнак. Тупаарнак, она была такой доверчивой. Я видела, как она росла. Анингаак быстро втерся ей в доверие. Да что уж там… кому угодно бы втерся. Если б захотел.
– И Апитсуаку тоже?
Анэ наблюдает, как женщина быстро перебирает пальцами края своей кофты. У нее кривые и изгрызенные ногти. И маленькие пальцы.
– Апитсуак… мой мальчик никогда с ним толком и не разговаривал, пока не начал видеть странные сны. Я очень хорошо помню, что он мне рассказывал, до самых мелких деталей. Да. Ему снилась пещера. И свет. Очень яркий, как он говорил. Когда просыпался, он жмурился и боялся даже огня… И в этой пещере он дрался с животными. – Ная грустнеет и опускает взгляд, сжимая руки в кулаки. – В какой-то момент у меня не осталось выбора. Сны были такими страшными, что я подумала… что это духи… и показала его Анингааку. – Женщина крепко жмурится, по щеке ее течет одинокая слеза. – С этого все и началось.
– Что началось? – Анэ уже знает, чувствует, чем закончится разговор. Но хочет услышать эти слова. Хочет понять, что значит эта пещера на самом деле.
– Мой мальчик должен быть ангакоком. Всегда должен был. Эти сны. Анингаак выбрал его своим учеником почти сразу, как только об этом услышал. Я думаю… я думаю, что он все понял, когда мы только зашли к нему в дом.
– Но Апитсуак не хотел?
Ная поворачивается к Анэ и смотрит ей в лицо таким грустным взглядом, что тут же хочется исчезнуть.
– Он не хотел. Мы знали, что обучение будет трудным. Ты… ты же и сама это знаешь.
Анэ неохотно мотает головой.
– Но… ты же.
– Что это было за обучение?
Ная опускает глаза и на одном дыхании проговаривает:
– Ему нужно было голодать. Днями. Неделями. Без… без еды и воды. Молчать. Недели проводить в одиночестве. Отказаться от всех личных вещей. И… Анингаак его бил.
Анэ тянется к своей щеке, но, нащупав лишь гладкую кожу, опускает руку и тяжело вздыхает.
– Но было последнее испытание. То, что Апитсуак… не успел пройти.
– Какое? – спрашивает Анэ тихо-тихо.
Женщина молчит. В комнате темнеет. Солнце ушло, по коже бегут мурашки, и лишь треск китового жира напоминает о том, что это все еще чей-то дом, где должно быть тепло, вечно должно быть тепло.
– Он должен был умереть. Его должен был разорвать дух. И… после смерти… он бы возродился.
Женщина начинает плакать, и Анэ резко встает и выхватывает взглядом из окна багровый дом Анингаака. Красное пятно, частично погребенное сугробом. Холодное и неподвижное – и чем больше Анэ смотрит на этот дом, тем громче в ее голове кричит дух отца и стонет Тупаарнак.
Плач Наи доносится обрывками.
Анэ понимает. Настоящая сила всегда обретается в страдании – такова плата ангакока за знания и возможности, что открываются перед ним. Он проходит через лишения и страдания, чтобы почувствовать и увидеть скрытое от всех людей. Это то, что говорил Уярак, говорил ей отец, и то, что она сама слышала в легендах и рассказах.