То, что она никогда не подвергала сомнению, пока не появился Апитсуак. Живой, чувствующий и ничего из этого не желавший человек.
– Почему… почему никто не. – Анэ хочет закончить на слове «заступился», но закрывает руками рот.
Все становится так понятно и так грустно одновременно. Никто не вступился за нее саму, пока ее бил отец. Все видели, как маленькая одинокая девочка сидит целыми днями в снежной хижине, как ходит за руку с отцом и со страхом смотрит на него снизу вверх, как часами наблюдает за играющими детьми, но никогда к ним не подходит. Запуганный ребенок, который изо всех сил тянется к обычной детской жизни, но не может ее получить. И все это видели. Все знали.
Но никто не заступился.
Почему же что-то должно измениться сейчас?
– Двести лет, – шепчет Анэ, и приглушенный плач Наи вторит ее неразборчивым мыслям.
Прошло двести лет, но люди остались такими же.
Бросив последний взгляд на багровый дом, она быстро выходит из комнаты. Хлопает дверью громче, чем хотела, и вздрагивает, когда под ней сотрясается пол. За несколько мгновений находит дверь, за которой слышит Апитсуака, и еще за несколько мгновений оказывается на кухне.
Сквозь клубы пара она видит его тощую фигуру – он играет с сестрой во что-то, что Анэ не может распознать.
– Апитсуак, – шепчет она, но он ее не слышит. Анэ повторяет громче: – Апитсуак.
Парень отрывается от сестры и оборачивается.
– Что такое, Анэ?
– Ты… ты… тебя должны были защитить. Должны были заступиться. И за… за… – Анэ сдерживается изо всех сил. Она хватается одной рукой за другую, держит их крепко, но все равно не может заставить себя говорить.
Апитсуак тут же встает и подходит к ней, но не решается ничего сделать. На лице его проступает знакомая эмоция – та же, что она сама много раз видела в своем отражении.
– Люди… они одинаковые. Всегда. Неважно, сколько лет прошло. Мой отец… он… он был прав, что их не жалел. – Анэ старается говорить как можно более твердо. – Я теперь все понимаю.
Апитсуак тихо вздыхает и медленно, осторожно обнимает ее.
Анэ вздрагивает и хочет отстраниться.
– Я знаю, – шепчет Апитсуак и больше ничего не говорит.
Где-то за дверью все еще плачет его мать.
Они стоят так долго. Тулугак бросает на них внимательный взгляд и быстро уходит. Анэ едва-едва слышит бульканье в котлах. Котлы здесь совсем другие – серебристые, блестящие. Сквозь руку Апитсуака она смотрит на самую разную утварь, беспорядочно лежащую на столах, и смутно вспоминает слова, которым учила ее Тупаарнак, – кухня, плита, кастрюля, сковородка. Слова эти теперь здесь, на теплой кухне, перемешиваются с громким дыханием Апитсуака и затихающим плачем его матери. Наконец Анэ отстраняется – все это кажется ей неправильным и незаслуженным, хотя и бесконечно приятным, – и указывает на котелки.
– Суаасат?
Апитсуак с улыбкой кивает.
– Я пойду посмотрю, как там мама. – И тут же уходит, бросая вдогонку: – Сейчас вернусь!
Анэ остается одна. Под звук булькающей воды, через горячий, разносящийся в воздухе пар, она медленно ходит по кухне. Сквозь окна на ковры ложится мягкий солнечный свет. Стены светло-зеленые, огромный круглый стол накрыт красной скатертью, на полках повсюду – яркие бумажные картинки. Анэ подходит к одной из них и аккуратно берет в руки – картинка заключена в холодный металл. На нее смотрит улыбающийся Апитсуак, держащий в руках младенца – видимо, Тулугак. Анэ запоздало понимает, что в будущем люди научились переносить жизнь в картинки, и с опаской ставит предмет на место.
Здесь много таких же улыбающихся Апитсуаков. Они смотрят на Анэ со всех сторон – в разное время года, в разной одежде. В длинных разноцветных кофтах, в шкурах. С собаками, с санями, в лодке на море – и, видимо, с его друзьями.
Счастливые люди, любящие семьи. Анэ неуютно под их радостными взглядами. Одиночество сгущается вокруг нее, заключает в невидимую ловушку – она почти видит, почти может пощупать толстую стену, встающую между ней и улыбающимися лицами на картинках.
На некоторых рядом с Апитсуаком или его мамой стоит мужчина. С ровно таким же улыбающимся лицом. Но в глазах его Анэ видит что-то более знакомое – черную пустоту, неуловимую, не поддающуюся объяснениям. Она ее быстро узнает. Пустота, смешанная с безнадежностью и грустью, – такой взгляд она иногда видела у людей, которым помогал отец, и особенно часто на похоронах.
Шаги Апитсуака заставляют отвлечься. Он быстро заходит на кухню – высокая светлая фигура в темном проеме.
– Поможешь мне с суаасатом.
Анэ с готовностью кивает. Она согласна заняться хоть чем-то, лишь бы не думать об ушедших отцах и злых духах. Они все равно незримо нависают над ней – и взирают с высоты, не отпускают, мучают, – но хотя бы на мгновение ей хочется почувствовать обычную тихую жизнь.
Анэ пытается нарезать тюленье мясо, но нож постоянно выскальзывает у нее из рук. Жирными пальцами она вновь и вновь хватается за него, пока не срезает себе кожу. Короткая боль – и из нее вырывается случайный смешок.
То, что происходит дальше, Анэ не вполне понимает – ей уже даже и не больно, но Апитсуак все равно выливает какую-то жидкость ей на палец, из-за чего она вскрикивает. Обматывает его белой тканью. А потом возвращается к котелку, который уже дрожит и трясется от жара, и из-под крышки ритмично вытекает горячая вода.
– А вы едите что-то… новое? – вдруг спрашивает Анэ.
Только теперь, в тепле и спокойствии, ей в голову начинают приходить самые разные вопросы.
– Новое… – бормочет Апитсуак и, накрыв котелок крышкой, подходит к шкафам. Оттуда он достает какой-то железный предмет. – Ну вот консервы.
Анэ смотрит на предмет во все глаза. Апитсуак с громким скрипом отрывает от него крышку и показывает, что внутри, – а там мясо. Жирная розовая масса, запертая в банке.
– Так продукты долго хранятся. Очень долго.
Апитсуак откладывает банку на стол. Анэ не может перестать на нее смотреть.
– Я иногда забываю, что ты правда из прошлого.
– Я тоже, – шепчет Анэ, и они улыбаются друг другу.
Следующие полчаса проходят за готовкой: они нарезают мясо, посыпают солью бульон и смотрят, как из пресной воды в котелке рождается вкусный суп. Кусочки тюленьего мяса плавают и медленно размягчаются в воде, вместе с какими-то скудными овощами, которым Анэ не может вспомнить или дать названия. От суаасата веет жаром и домом – стоя над котелком, Анэ закрывает глаза и тут же переносится в знакомую хижину. Она улыбается, но улыбка быстро исчезает с лица, стоит ей открыть глаза и оказаться в чужой комнате.
Анэ отворачивается и скользит взглядом по стене.
– На фото смотришь? – подает голос Апитсуак.
Анэ понимает, что невольно поглядывает на его отца, и опускает взгляд на кипящий суаасат.
– Фото? – спрашивает она, чтобы хоть немного перевести тему.
Апитсуак подходит к одной из полок и берет «фото» – то самое, где он улыбается рядом с отцом.
– Это мой отец. Туаяк. – Он осторожно проводит пальцем по изображению и, помолчав, вновь обращается к Анэ: – Это называется фотография. Берешь специальный аппарат, нажимаешь на кнопку и получаешь изображение. У всех такие фото есть.
Анэ вздыхает и ищет, за что бы зацепиться взглядом.
– Он убил себя несколько лет назад. Когда Тулугак еще не родилась… моя мама была беременна. Раньше я много думал об этом… но сейчас это просто факт.
Воздух становится нестерпимо душным. Анэ протирает ладонью мокрый лоб, убирает с него налипшие волосы.
Слова Апитсуака словно ударили ей прямо в сердце.
– Мне… жаль, – тихо говорит она, надеясь, что Апитсуак заговорит о чем-то другом.
Неужели он так легко об этом вспоминает? Неужели он может подобрать нужные слова, чтобы рассказать о своем отце? Анэ в жизни не нашла бы ни слов, ни силы.
– Мне тоже было жаль, – пожимает плечами Апитсуак и кладет фото на стол. – Знаешь, когда ты вернулась от иджирака с Малу, я кое-что понял. Ты перенеслась в будущее. Ты ничего не знала о нашем мире и могла сдаться. Ну, я не говорю, что ты могла убить себя… скорее, что могла бы просто сидеть и ждать, когда тебя спасут. Но ты из раза в раз спасала людей. Даже пошла к иджиракам, чтобы вернуть Малу. Ты могла сдаться, но решила по-другому. И ты была одна. У моего отца были мы, была хорошая жизнь, но он все равно бросил нас. И я понимаю… понимаю, что это сложно и нельзя вот так просто об этом говорить. Но факт остается фактом – он сдался.
Апитсуак возвращается к котелку и, открыв крышку и понюхав суаасат, берет большую ложку и начинает помешивать. Анэ усиленно пытается придумать, что сказать, но потом выдыхает и погружается в самую глубину слов Апитсуака. Разговоры про отцов и смерти похожи на черного призрака, который всегда в углу комнаты, всегда стоит рядом и наблюдает – его нельзя увидеть, но можно почувствовать, нащупать в тяжелом воздухе, стоит только замереть.
– Почему он это сделал? – спрашивает Анэ, стараясь говорить спокойно.
Апитсуак кладет ложку и оборачивается, опираясь руками о стол. Анэ пытается разглядеть в его лице грусть, сожаление, горе – но замечает лишь задумчивость. Взгляд направлен на нее – но Анэ он как будто не видит.
– Я не знаю, – со вздохом говорит Апитсуак, поправляя волосы. – Могу, конечно, догадаться. Здесь все дни одинаковые, словно в тюрьме. Живешь изо дня в день, уже заранее зная, что произойдет. Но все ведь было нормально… обычная жизнь, семья, еда на столе. Я, конечно, младше был, мог чего-то не понимать… но перед его смертью точно не случилось ничего страшного. Просто был человек – и нет человека. По собственному желанию. Я раньше долго об этом думал… думал, волновался ли он вообще о нас. Я его любил и ненавидел, но сейчас я просто не хочу быть как он.
И вновь Апитсуак поворачивается к котелку – Анэ догадывается, что он делает это просто потому, что ему от такого разговора неуютно.
– Почему ты решил мне рассказать? – задает она второй неудобный вопрос, который даже произносить трудно, но правда ее пугает и манит одновременно.