Медленно пережевывая мясо и глотая жирный бульон, Анэ пытается вспомнить все хорошее, что знает об отце. Он дал ей дом. Давал пищу. Она никогда не голодала, ей никогда не приходилось о чем-то просить. Отец растил ее сам, несмотря на смерть матери. Возил с собой и защищал от всего – и от духов, и от диких животных, и от враждебных людей.
Все вокруг могли оказаться врагами, и только от отца не исходила опасность. Они вдвоем – против всего мира.
Но вспоминать отца становится все тяжелее и тяжелее.
Анэ долго смотрит на темный бульон, лениво помешивая его ложкой, наблюдая, как перекатываются кусочки мяса. Вспоминает, что точно такой же суаасат она ела и с отцом, двести лет назад, – только гораздо более пресный. В новом времени все кажется ярче и вкуснее – и чем лучше ей становится, тем больше она сомневается во всем. И в этой неопределенности ее вновь тянет к отцу – туда, где можно найти укрытие. В одинокую темную хижину, где не происходит ничего нового. Любые духи и ритуалы вдруг кажутся Анэ гораздо понятнее, чем люди.
– А что вы ели в ваше время? – вдруг подает голос Ная, и Анэ ловит на себе ее заинтересованный взгляд.
Поколебавшись, она все-таки начинает рассказывать. Про охоту, про огромные тела китов, которые они разделывали прямо на берегу со всеми соседями. Про то, как отец охотился на медведей, и его упряжку с жутко громкими собаками. Про то, как они закапывали мясо в земле на зиму.
Анэ видит, что у Наи еще много вопросов – ее глаза загораются с каждым предложением. Но женщина молчит. Лишь кивает, улыбается и в конце концов переводит разговор на какие-то обычные вещи. Анэ понимает, что ей и нечего больше рассказать – не говорить же о том, как она часами ходила вокруг хижины и наблюдала за детьми. И уж тем более не стоит говорить про камни, которыми она играла.
Когда тарелки пустеют, Анэ бросает последний взгляд на фото Апитсуака с отцом – и вспоминает те простые слова. «Я просто смирился… но это же все-таки мой отец».
Вставая из-за стола, Анэ вновь выхватывает самым краем глаза темную фигуру. Она стоит за окном. Анэ тут же поворачивается к окну и до боли в глазах всматривается в дома и раскинувшуюся впереди улицу – но нет, все пусто, и лишь редкие люди проходят по заснеженной земле.
Она поворачивается к Апитсуаку – и вновь замечает ту же черную тень.
– Все в порядке? – спрашивает парень, явно видя – что-то не так.
Анэ медленно кивает.
Тень все так же неподвижно стоит за окном. И смотрит. Безжизненный и бесплотный черный дух. Анэ с дрожью выдыхает теплый воздух, плотно зажмуривает глаза – а когда их открывает, то ничего вокруг уже не видит. Только привычную светло-зеленую кухню.
Она понимает, что кто-то действительно наблюдает за ней, но отбрасывает от себя эту догадку. Анэ хочет еще хоть день побыть в тепле и спокойствии, без ритуалов и злобных духов. Без воспоминаний об отце.
И, изобразив улыбку, Анэ отправляется помогать Нае с посудой. Пусть готовка и уборка, очень изменившиеся за двести лет, будут ее самым большим удивлением.
…Ей только удается закончить все дела и вернуться в пустую комнату, как в дом кто-то врывается. Анэ слышит голос Наи и еще один – очень знакомый, женский, громкий, вместе с тяжелыми шагами и причитаниями.
Дверь открывается, и внутрь быстро заходит Атангана. Она дышит тяжело, словно быстро бежала от самого багрового дома; в глазах у нее стоят слезы.
– Анэ… – говорит она тепло, протягивая каждое слово. – Пожалуйста, скажи мне, ты нигде не видела зуб?
Все замирает. Кружится голова. Анэ быстро тянется в карман, сквозь меха нащупывая горячий, пульсирующий амулет Анингаака.
– К… какой зуб? – Она сжимает его крепко-крепко, тут же представляя себе тяжелую, теплую руку отца на своей ладони.
– Амулет Анингаака. Тупаарнак… – Атангана замолкает, проводя руками по лицу и дыша так тяжело, что Анэ становится ее жаль. – Она проснулась. Но ей… ей тяжело. Ей нужен амулет.
– Она знает, что Анингаак…
– Я… ей говорила. Но не знаю, поняла ли она. Кажется, что горе лишило ее разума и сил.
– С ней все будет хорошо? – тихо спрашивает Анэ, держась за амулет, украденный у Анингаака, как за единственную опору в этом мире.
В ушах звенит голос Тупаарнак. Ее крик, метания по скрипучей кровати, кровь в ногах и громкий стон, слышный в каждой комнате дома. Ее искаженное отчаянием и страхом лицо. Дверь, Атангана и вся комната впереди расплываются, превращаются в дрожащее светлое озеро – и на его месте появляется улыбка Анингаака, его руки, уверенно сжимающие бубен, и глаза, светящиеся, сверкающие глаза. А затем – беспомощная макушка отца в снегу.
Зуб в кармане почти что жжется, и ей тут же хочется его выбросить, сделать вид, что он просто где-то упал, но ее останавливает непреодолимое желание оставить себе зуб навсегда. Она вновь вспоминает, как потерянно выглядел отец во время ритуала. Как кричал ей остановиться. Как она его послушалась – к горькому сожалению. Лицо горит, во рту сухо, по лбу стекают капельки пота.
Атангана протягивает к ней руку – но тут же останавливается и тяжело вздыхает.
– Это очень важно, Анэ. Ты не помнишь, где амулет? Это же амулет Анингаака. Он… – Атангана опускает голову.
За стеной о чем-то говорят Апитсуак с матерью. Анэ вдруг представляет, как Апитсуак узнает обо всем – о том, что она украла зуб, что скрывала его до последнего, что хочет и сейчас оставить его себе, несмотря на страдания Тупаарнак. Очень четко видит разочарование и грусть на лице того, кто верил в нее и защищал. От этого Анэ хочется провалиться сквозь пол и навсегда исчезнуть, стать частью холодной черной земли.
– Он бил Тупаарнак. Только во время беременности перестал. А она теперь… думает, что потеряла его вещь. Боится, что он разозлится и будет бить снова.
– Так он же.
– Я знаю! – кричит Атангана и вновь смотрит ей прямо в глаза – но в этом взгляде нет гнева, лишь огромная боль и усталость. – Но она совсем недавно потеряла ребенка. Не в себе она еще. И нам нужно найти этот амулет.
– Нам? – спрашивает Анэ и, пока Атангана молчит, вспоминает гримасу страха на лице Тупаарнак. Ее стон, ноги, испачканные в крови. Ее улыбку, когда она сидела у кровати Анэ и пыталась ей помочь. Огромный живот.
Анэ тут же хочется ударить себя посильнее и выбросить этот зуб как можно дальше, спрятать его в снегу, чтобы Анингаак больше не смог причинить никому вреда.
– Ладно, я… я постараюсь найти, – тут же бормочет Анэ, и Атангана медленно кивает.
Больше ничего не говоря, она выходит из комнаты.
Дверь открывается и закрывается. Едва не плача, чувствуя, как становится все жарче и жарче в этой одновременно светлой и темной комнате, Анэ забивается далеко в угол, достает из кармана зуб и прижимает его к лицу, крепко зажмурившись. Через ее тело проходят бесчисленные пульсации, и зуб зовет ее, и голос отца зовет ее, и мысли перемешиваются в голове, и единственный четкий образ, который еще сохраняется в памяти, – это суровые, ледяные волны, что накрывают ее, и отца, и Анингаака, и бубен, и все-все-все, что есть в этом поселке и на этом острове.
Но постепенно она вспоминает все хорошее, что видела в людях. Как женщина прижимала к себе испуганного ребенка, вместо того чтобы его наказать или ударить. Как истошно кричала мать Малу, поняв, что ее дочь пропала в буре. Как все улыбались Анэ, благодарили и смотрели с искренним восхищением.
Нащупав в себе силы, она встает, аккуратно кладет зуб в карман. Атангана уже ушла. В доме вновь тихо и спокойно, и тишину эту хочется сохранить надолго.
Сев на кровать и привычно обхватив руками колени, она пытается вспомнить как можно больше из ритуала – и видит перед глазами все. От медвежьих шкур до зеленого буковника. Единственное, что никак не получается вытащить из памяти, – это песню отца, на таком языке, который Анэ не может узнать даже близко. Он никогда не пел ничего подобного.
Она пытается понять, сколько отец готовился к этому ритуалу. Сколько продумывал, сколько силы копил благодаря погибшим людям. Что, если все эти жертвы были принесены исключительно ради ритуала? Что, если все злые духи и бури на острове были задуманы самим отцом?
Чего он хотел достичь – вот что Анэ непонятно. Вот что она больше всего на свете хочет узнать – и одновременно хочет убежать от этой правды, неприятной, тусклой и липкой, дурно пахнущей и пропитанной ужасным, мерзким предчувствием. Анэ пытается дотянуться до нее, выудить хоть какой-то намек из глубин памяти, но стоит ей только приблизиться к правде, как все тут же меркнет, и ей приходится закрываться руками от того, о чем так хочется и не хочется узнать.
…Когда с громким стуком в комнату заходит Апитсуак, Анэ натягивает на лицо улыбку. Но она, кажется, искренне рада его видеть.
– Мы тут кое-что сделали для тебя, – говорит он.
Анэ поворачивается к нему и видит теплую улыбку.
– Пойдем.
Она встает, разминая затекшие ноги. Апитсуак протягивает ей руку, и Анэ, хватаясь за нее, выходит из дома.
За порогом ее встречают люди. Очень много людей. Черные фигурки посреди холмов и снега. Анэ осматривает каждого – мужчины, женщины, держащие за руки маленьких детей. Они все оглядываются по сторонам и дергают родителей за рукава, но их держат крепко. Люди стоят в два, в три ряда – она их видит, но не может рассмотреть лиц. Взгляд неизбежно падает на одежду, ноги, на шапки детей – куда угодно, только не на лица.
Кто-то выходит вперед. Анэ вглядывается и понимает, что это Уярак. В руках он держит пояс с нацепленными на него предметами. Большинство из них она не узнает – но видит разноцветные ткани, что-то, похожее на детскую игрушку, даже чьи-то волосы.
Анэ медленно переводит взгляд с Апитсуака, стоящего рядом, на Уярака, с одной темной фигуры на другую. Люди смотрят на нее с разными чувствами – кто-то с недоверием, кто-то с улыбкой, кто-то с неожиданным теплом. Она даже не может понять до конца, что именно люди к ней испытывают, что они думают хотя бы отдаленно – но теперь ей хочется верить, что их эмоции искренни.