Как никогда сильно ей хочется умереть. Чтобы ее тело навсегда разорвалось и растворилось. Чтобы она обрела покой там, где всегда мирно и тихо – и нет ни отца, ни его сурового взгляда, ни правды, удушающей и до дрожи холодной.
Седна все смотрит куда-то в сторону, и волосы ее медленно, плавно оплетают пещеру. Анэ понимает, что богине совершенно ни к чему спешить, – если та захочет, то ни Анэ, ни Анорерсуак никогда не вернутся к живым людям.
– Зачем тебе меня убивать? – спрашивает Анэ единственное, что приходит ей на ум.
Седна смеется и вытаскивает обрубки рук из-под тяжелой копны волос. Они слегка кровоточат, и багровые капли опускаются на волосы, на ее тело, на землю.
– Ты с ним заодно, – все, что она говорит.
На Анэ накатывает страх. Сердце бешено стучит в груди, ладони потеют, волосы липнут к щекам и ко лбу.
Если она умрет прямо сейчас – отец окажется прав. Его ритуал получится, хотел он того или нет.
Анэ готова была умереть за отца, но не теперь. Когда рушится земля под ногами и прошлое оказывается ложью, жизнь обретает новый смысл. Она по-новому чувствует свое возрожденное из смерти тело, по-новому слышит дыхание – и совершенно по-новому цепляется за жизнь.
Чтобы выбраться из Адливуна. Чтобы вернуться в прошлое, туда, где все началось, – и исправить то, что еще можно исправить.
– Я. Не. С ним, – твердо говорит она.
Седна поворачивает на нее огромную голову и смотрит – долго и пристально. Белое свечение ее глаз словно протыкает голову и проникает внутрь, все стремясь найти правду.
Но правду Анэ уже сказала.
Возможно, в первый раз в своей жизни она чувствует, что полностью честна. Ей за многое еще придется перед собой ответить – но в ритуале отца ее вины нет.
Анэ вдыхает глубоко и громко. Мертвый, сырой воздух оседает в легких.
– Ты правда не знала? – хрипло протягивает Седна, и Анэ тут же кивает.
Они смотрят друг на друга – морская богиня и ангакок. Преданные своими отцами, обладающие особенной силой – они обмениваются взглядами, одновременно понимающими и глубокими, невыносимо грустными. У них общая боль – и даже сила, кажется, почти что общая.
Анэ смотрит на обрюзгшее старое лицо – и видит в нем ушедшую молодость, доброту и доверие к отцу, которого он не заслужил. Она не знает, о чем думает Седна, но видит, что взгляд ее будто смягчается и волосы плавно опускаются.
Богиня отводит взгляд. По воздуху к ней подплывают огромные синие рыбы, чтобы тут же скрыться в волосах. В темных прядях Анэ слышит копошение, от которого ей становится дурно.
– Когда мой отец… убил меня, – Седна словно выплевывает каждое слово; белым взглядом она впивается в ближайшую стену, – я сделала все, чтобы стать той, кем вы меня называете. Седной, Нерривик, Нулиаюк.[15]сделала все, чтобы обрести силу и подчинить себе Адливун. Чтобы быть везде в море. Чтобы вы приходили ко мне и просили милости. Я сделала это, чтобы забрать своего отца. Чтобы он… он испытал это на себе. Я отпускаю души всех, кроме него. Он это знает. Он мучается.
Анэ опускает голову, видя перед собой ровную темную поверхность. Блестящую, словно искры в снежной буре. Она старается не думать о голове отца, выглядывающей из сугроба, и о его черепе, истошно кричавшем ей имя богини.
Но мысли так и приходят в голову. Словно крабы, ползающие по плечу.
– Как вы с отцом… договорились? – задает она вопрос, от которого ей на самом деле хочется убежать и скрыться.
Седна глубоко вздыхает.
– Он сам пришел ко мне. Как обычно вы это делаете… Просил наслать животных. Я согласилась… и что-то в нем почувствовала. Что-то… неуловимое. Силу. То, как он расчесывал мне волосы… и я предложила. – Седна опускает голову и протирает лицо кровавыми обрубками. Красная влага растягивается по лицу, падает на шею, скатывается по волосам. – Я долго думала, какому ангакоку это предложить, но твой отец оказался сильнее остальных. Он согласился и сказал, что будет готовиться… долго. Он должен был получить часть моей силы и стать самым могущественным в мире ангакоком. Должен был… должен был научиться делать то, чего никто из вас не может. Это его и привлекло… и погубило меня. – Седна поворачивается к Анэ и протягивает к ней свои волосы. Они мелькают перед глазами, опутывают ее тело. Анэ молчит, внутренне крича и вырываясь, но не подавая ни звука, ни намека на сопротивление. Знает, что нельзя. Не время. – Я не знала, что он захочет занять мое место. Стать богом.
Последние слова Седна говорит совсем тихо – и волосы отползают обратно. Анэ шумно выдыхает. Перед глазами мелькают темные, страшные образы отцовских ритуалов: бесконечные кладбища, засыпанные камнями могилы, слова отца о необходимых жертвах. Слабые лица и безжизненно свисающие руки убитых.
Белые совы. Мертвые совы. Синие кулачки.
Все то, что отец якобы делал для своего могущества, все жертвы, на которые он шел и на которые вместе с ним шла Анорерсуак, – все ради того, чтобы в конечном счете сделать его богом.
И убить ее.
Анэ становится так мерзко и душно, что она едва не падает на землю. Ноги подкашиваются, она обхватывает руками живот – просто чтобы сдержать боль, не дать ей вырваться. Она клубится, жжется изнутри.
– И я! Ничего! Не заподозрила! – взрывается Седна, одним тяжелым движением вставая с земли и расправляя по сторонам обрубки.
Кровь с них течет все сильнее, единым потоком. Пещера сотрясается, где-то вдалеке лопается котел. Шипит вода, волосы Седны со свистом поднимаются в воздух.
– Каким был мой отец? – спрашивает Анэ лишь затем, чтобы хоть немного отвлечь богиню.
Седна садится обратно, и земля содрогается под ней.
– Сильным, – твердо отвечает она. – Безжалостным. Мы не раз виделись за время его подготовки, и всегда он казался мне… готовым на все. Достойное поведение для будущего бога… но я ничего не видела, не хотела признавать. Слишком хотела… хотела наверх. Я бываю там очень редко… почти никогда. Никто не умеет меня призывать.
В голове постоянно мелькают образы – такие темные, насквозь пропитанные одиночеством. Образы ее детства. Они восстают словно призрачные тени – разговоры с камнями, пустые вечера в снежной хижине, редкие ночи в ожидании отца с охоты, ночной ритуал с окровавленными медвежьими шкурами, мактак в тоненьких ручках, смех детей, играющих далеко, играющих рядом, играющих со всеми, но только не с ней.
…Долгие снежные бури. Анорерсуак с отцом, запертые в хижине, одни на всем белом свете. И лампа горит так ярко и отчаянно, и запах китового жира разносится по воздуху, и костры разгораются все сильнее и сильнее, пока оранжевое пламя не накрывает весь мир.
…Черные синяки, красные щеки. Жесткие волосы, неловко отрезанные отцом. Бесконечные упражнения, до боли в конечностях, до жара в грудной клетке, до судорог. И снова синяки.
В Анэ пробуждается злость. Она медленно закипает, разгораясь словно ленивый костер.
– Он ведь и назвал тебя только из-за нашего ритуала. Анорерсуак… надвигающийся шторм. Потому что шторм – это предвестник моего прихода на землю. Я ждала так долго.
Боль разрушает ее изнутри. Медленно натягивает кожу, рвется наружу. Анэ хочется разрушить все, что связывало ее с отцом, но получается плохо. Словно силой отрывать от себя куски своего же тела – и так, пока от нее не останется лишь половина, а затем и вовсе жалкие остатки. Каждый участок ее кожи как будто неотрывно связан с отцом – и чем больше она от него отдаляется, тем более пустой становится и тем сильнее сгущается мрак.
– Когда я поняла, что оказалась здесь, в будущем… я поняла всю задумку твоего отца. Он подготовил буковник и ритуал, чтобы уберечь себя. И… не знаю, чего он хотел, но перенеслись мы. Ты и я. И я не могу вернуться обратно… он запер меня здесь. Но ты, как я вижу, умерла и возродилась в новом теле… я хотела убить тебя, чтобы разрушить ритуал твоего отца, но сделала тебя ангакоком. А когда все поняла, то захотела убить всех вокруг. Уничтожить… этот мир. Я больше не посылаю вам животных, не сдерживаю духов. Вы задохнетесь в буре, вас разорвут духи, и не будет больше ни ангакоков, ни предательства людей.
Анэ крепко сжимает кулаки и делает глубокий вдох. Морозный воздух устремляется в легкие, обжигая тело. Она старается держаться – сжимая кулаки все сильнее, она воссоздает в памяти образы Апитсуака, жителей Инунека, косичек Арнак. Матерей, прижимавших к себе испуганных детей вместо того, чтобы их наказать. Тупаарнак, сжимавшей в руке зуб как самое главное сокровище. Уярака, бережно обнимавшего больную дочь. То, с каким трепетом и болью Апитсуак рассказывал ей об охоте на тюленя с отцом. Фото счастливого Анингаака, нависавшие над Тупаарнак. Шрамы, тяжелое прошлое тянутся в Инунеке за всеми, следует за людьми как проклятие, как темный дух… и в то же время в этой тьме проглядывает свет.
И за этот свет стоит бороться даже с самой Седной. Не за отца – так за обычных людей, которым она всю свою жизнь давала умирать.
Но не теперь.
Глядя на огромное жилистое тело Седны, на ее волосы, напоминающие единую морскую волну, на мертвых рыб, едва копошащихся внутри, она понимает, что не может бороться открыто, напрямую. Нужно начать с того, что их объединяет, что тревожит и ранит Седну даже сквозь века и не дает зажить ее уродливым обрубкам.
– Мой отец здесь?
Тишина. Сердце пропускает десятки ударов. Анэ впивается взглядом в округлое, морщинистое лицо Седны, пытаясь разглядеть в ней хоть какой-то намек на ответ. Еще немного – и она вернется в комнату к Апитсуаку. Или богиня все-таки ее убьет.
Мгновение. Еще одно.
Отдаленный вой.
– Нет. Он что-то сделал во время ритуала. Его души здесь нет. Он мог оставить ее со своими костями…
Анэ выдыхает так громко, что Седна усмехается.