сывали; но вот ему предстала переносная лампа перед неким подобием дома, поднимавшегося над водой.
Что это, знак?
Король приближался с осторожностью, пока не убедился, что засады нет, — и вот дворец грека предстал ему полностью.
Настала его очередь застать грека врасплох; он вытянул концы шестов на помост — этого усилия, как мы уже знаем, хватило, чтобы прервать речь Демида о том, как он намерен добиться любви Лаэль.
При всем своем хитроумии, грек позабыл потушить лампу или унести ее с собой в дом. Король опознал и ее, и лодку и все же предусмотрительно вытащил собственный плот из воды. После этого он сперва попытался сломать запор, а потом дверь. В итоге пришлось использовать шесты в качестве тарана.
Когда он шагнул под люстру, между ней и синим платком у него на голове почти не осталось свободного места; вид его устрашил бы и человека, полностью лишенного воображения: обнаженный торс, черная кожа, блестящая от воды, штаны, облепившие бедра, расширенные ноздри, глаза, извергающие пламя, оскал белых зубов, — и повинному греку он показался демоном мщения.
Впрочем, у Демида были кольчуга и кинжал, это почти уравнивало силы; он не дрогнул, а значит, битва предстояла славная. Однако, пока они молча вглядывались друг в друга, Лаэль узнала африканского царя и, не в силах сдержаться, прянула к нему с радостным криком. Демид инстинктивно вытянул руку, чтобы удержать ее; гигант заметил это движение; два шага слились в один прыжок — и вот он уже держал вооруженную руку соперника за запястье. Невозможно описать словами звук, сопровождавший этот наскок: хриплый нечеловеческий фальцет, которым немой выразил свой триумф. Пусть читатель вообразит, что над ним стоит тигр, дышит ему в щеку и ревет в ухо, — он примерно поймет происходившее. Берет слетел у грека с головы, кинжал с бряцанием покатился по полу. Черты его исказила внезапная боль — железная хватка крушила ему кости, — но он не сдавался. Свободной рукой он выдернул из-за пояса ключ и взмахнул им, однако удар был перехвачен, ключ вырван из его руки. Тут силы оставили Демида — от смертного ужаса лицо его сделалось пепельно-серым, а глаза едва не выскочили из орбит. Он не мог, как гладиатор, примириться с неизбежностью смерти.
— Спаси меня, спаси, о княжна!.. Я сейчас умру… О Господи, ты видишь, ты слышишь… он ломает мне кости!.. Спаси меня!
Лаэль в этот момент стояла на коленях за спиной у короля и возносила Небесам благодарность за свое спасение. Она услышала мольбы Демида и, как и любая женщина, при виде его страшных страданий забыла о всех нанесенных ей обидах.
— Пощади его, Нило! Ради меня, пощади! — воскликнула она.
Она забыла не только про свои обиды, но и про то, что мститель ее не слышит.
Но если бы и услышал, то вряд ли бы выказал повиновение; как мы помним, он переживал не столько за нее, сколько за своего хозяина — точнее, за нее, но в его интересах. А кроме того, то был миг победы, миг, когда разница между человеком, рожденным и вскормленным в лоне христианства, и дикарем, как правило, исчезает.
Пока она взывала к негру, тот еще раз издал тот же неописуемый вопль и, подхватив Демида, поволок его к дверям и наружу. У края помоста он запустил пальцы в волосы заходящейся в крике жертвы — любезная Демиду философия сейчас была так малопригодна, что он позабыл о ней вовсе, — опустил несчастного в воду и держал там, пока… но довольно, мой славный читатель!
Лаэль не вышла из дома. В лице негра она прочитала неизбежное. Упав на постель, она заткнула уши руками, стараясь не слышать молений, с которыми обреченный взывал к ней до последнего.
Наконец Нило вернулся, один.
Он поднял с пола плащ, завернул в него Лаэль и знаками попросил следовать за собой; однако после недавних потрясений и последней ужасной сцены она почти лишилась чувств. Он поднял ее, как дитя. Она и моргнуть не успела, а он уже опустил ее в лодку. С помощью найденной в доме бечевки он привязал шесты сзади и отправился на поиски спуска к воде — на носу лодки путеводной звездой сияла лампа.
…Пока они молча вглядывались друг в друга, Лаэль узнала африканского царя…
До места они добрались благополучно, славный негр переправил свою нежную ношу во двор, потом спустился снова и забрал шесты, а с третьего захода вытащил лодку на нижнюю площадку. После этого лишь минута потребовалась на то, чтобы дойти до входной двери, отпереть ее и впустить Сергия.
Изумление и восторг, которые испытал послушник при виде Лаэль, а она — при виде его, вообразить не трудно. В такие моменты редко соблюдают условности. Он перенес ее в дом, усадил на стул хранителя, а потом, вспомнив о своем столь тщательно составленном плане, вернулся с Нило во двор, все еще освещенный заревом.
Повернув царя лицом к себе, Сергий спросил:
— Где хранитель?
Король подошел к паланкину, отворил дверцу и, вытащив наружу мертвеца, бросил его на мостовую.
Сергий лишился дара речи, ибо в мыслях своих увидел все то, чего не видел победитель: аресты, официальное дознание, пришедшую в движение безжалостную машину закона — а каков будет результат, ведомо одним лишь Небесам. Сергий не успел оправиться, а Нило уже прикрепил к паланкину шесты и бодро, деловито сделал послушнику знак браться за передний край.
— А где грек? — осведомился послушник.
Король сумел ответить и на этот вопрос.
— Утоплен в цистерне! — вскричал Сергий, преобразуя ответ в слова.
Король гордо выпятил грудь.
— Господи! Что же с нами теперь будет?
С этим восклицанием поднялся занавес над сценой разбирательств, и, спасаясь от нее, христианин закрыл лицо руками. Но Нило вновь напомнил ему о насущных заботах. Вскоре Лаэль уже сидела в паланкине, и они несли ее прочь.
Прежде всего Сергий направился в дом Уэля. Дело шло к утру, и только зарево скрывало первые проблески зари на востоке. Сергий быстро оценил, какое страшное бедствие постигло город, он понял, что дома Уэля и индийского князя, вместе с тысячами других, превратились в горы пепла, которые теперь взвихряла все не утихавшая буря.
Что было делать с Лаэль?
В ответ на этот вопрос Сергий направился к городской резиденции княжны Ирины. Там юную еврейку приютили, Сергий же поспешил на лодке в Терапию.
Княжна прибыла в город, и под ее крышей Лаэль ждали сочувствие, отдых и безопасность. В должное время Ирине передали завещание Уэля, а с ним — кошель с драгоценностями, оставленный индийским князем, и она взяла под свою опеку осиротевшую девушку.
Книга VМИРЗА
Глава IХОЛОДНЫЙ ВЕТЕР ИЗ АДРИАНОПОЛЯ
Стояла середина февраля 1451 года. Константин чуть больше трех лет провел на троне и показал себя справедливым человеком и разумным правителем. Что касается подлинного величия, его еще представляло продемонстрировать, ибо пока случая не выпало — не произошло ничего, что позволило бы испытать его высшие качества.
В положении императора имелась одна особенность. Столбовая дорога из Галлиполи на Адрианополь, огибавшая древнюю столицу с юга, находилась в руках у турок, и они использовали ее для всевозможных надобностей — военных, торговых, государственных, — использовали как свое безусловное владение; в итоге, в территориальном смысле, Константин находился в окружении и имел единственного соседа: султана Мурада.
Годы изменили мусульманского правителя; мечты о завоеваниях сменились мечтами о мирном досуге в затененных покоях и благоухающих розами садах, в обществе певцов, сказителей и философов, а также женщин, родственниц гурий, устилающих коврами путь в Рай; не будь восстания Кастриоти, он бы и вовсе отложил в сторону свой ятаган. Жить в дружестве с таким соседом было несложно — от императора требовалось лишь встречное миролюбие. Более того, после смерти Иоанна Палеолога брат Константина, Димитрий, тоже предъявил права на трон. Мурада призвали разрешить спор, он решил его в пользу Константина, чем связал его узами благодарности.
Обезопасив себя извне, император начал искать себе супругу; читателю уже известно о его действиях в этом направлении, остается лишь добавить, что грузинская княжна, которую в итоге долгих поисков выбрал для него Франза, скончалась на пути в Константинополь. Впрочем, то были скорее личные дела императора, и по своей важности они не шли ни в какое сравнение с другой унаследованной им проблемой: сдерживать религиозные секты столицы, чтобы они не разорвали друг друга в клочья. Решение проблемы требовало качеств, которыми император не обладал, — и он понимал это. Он позволял сектантам громить друг друга проповедями, трактатами и отлучениями — каковые, как порочащие религию, следовало бы искоренить в самом начале; неспособность императора сделать это привела к предсказуемому результату: сектанты постепенно взяли над ним верх.
Впрочем, теперь легкому периоду правления приходит конец; на императора обрушилось одновременно две чрезвычайно серьезные невзгоды, одна внутренняя, одна внешняя; а поскольку обе станут важнейшими вехами нашей истории, необходимо незамедлительно о них поведать.
Бразды правления, выпавшие из рук Мурада, были тут же подхвачены Магометом; иными словами, Магомет стал султаном, и старый режим, с его миролюбивой политикой и придворными любезностями, ушел в прошлое — в связи с этим возникла необходимость пересмотреть отношения между двумя империями. Каковы они будут? В этом состоит внешняя проблема.
Поскольку для греческого правителя вопрос этот имел жизненно важное значение, ему надлежало проявить инициативу в выработке условий сосуществования. Прекрасно понимая, сколь опасная сложилась ситуация, он занялся этим вопросом. В ответ на запрос, переданный через адрианопольского посла, Магомет торжественно заверил Константина в своем стремлении сохранить все существующие договоренности. Похоже, этот ответ придал Константину даже слишком большую уверенность в своих силах. В позлащенную залу совета во Влахернском дворце были призваны его личные друзья и официальные советники — они выслушали императора с терпением и достоинством. После ряда бесед и обсуждений, вылившихся, по сути, в одно долгое заседание, император одобрил две меры. Первая из них выглядела столь необычайно, что не оставляет никаких сомнений: ее предложил Франза, который, к нескончаемой скорби и омерзению нашего друга, почтенного церемониймейстера, вернулся ко двору и вновь исполнял эти обязанности.