флагом, оповещающим о стоянке эмира, привлекли внимание и других, помимо всадников из бени-ярб; все желающие выбраться из мешанины обратились в их сторону, зрелище переместилось чуть ли не к самым ногам Скитальца, отчего он подумал с участившимся биением сердца: «Последователи Пророка приходят показать мне то, что они в этот день собой представляют». Потом он сказал шейху:
— Стань рядом и рассказывай мне, когда я буду тебя спрашивать.
Содержание их беседы вкратце таково.
Поток, который хлынул следом, отчетливо видимый во всех подробностях, являл собою все обычаи и национальности, характерные для паломничества. Местные жители пустыни на неоседланных верблюдах, держась за верблюжий горб одной рукой, другой колотили противника; местным жителям на красавцах-конях не было нужды ни в хлысте, ни в шпорах; у местных жителей на дромедарах — таких стремительных, крепконогих и сильных — не было поводов для страха. Мужчины, а зачастую женщины и дети на потертых чепраках или в изысканных паланкинах, изредка особы, чье богатство и высокое положение в обществе удостоверялось великолепием носилок, в которых они размещались, раскачиваясь между широко шагающими дромедарами из Аль-Шарка.
— Клянусь Аллахом! — воскликнул князь. — Вот оно, воплощение варварства. Посмотрите!
Те, о ком он говорил, приближались беспорядочной массой на спинах дромедаров без всякой сбруи… Во главе ехал всадник под зеленым знаменем, исписанным белыми буквами, и бил в огромный барабан. Они были вооружены длинными копьями из индийского бамбука, украшенными под наконечниками пучками страусовых перьев. Каждый вез за спиной женщину, пренебрегавшую чадрой. Ликующий женский визг вторил воплям мужчин, словно поощряя безрассудство, с которым те рвались вперед. Горе тем встречным, кто плохо держался в седле! В мгновение ока они вываливались из него. Не лучше приходилось и тем, кто управлял верблюдами. Треск сломанных паланкинов, резкие хлопки рвущихся веревок, предупреждающий крик, одобрительные возгласы, драки мужчин, стычки животных — в результате таких столкновений на земле оставались обломки крушения.
— Это ваххабиты, о хаджи, — сказал шейх. — Видишь пучки перьев на их копьях? Это знак геенны.
— А те, что идут сейчас? — спросил князь. — Их вытянутые белые шапки напоминают мне о Персии.
— Это и есть персы, — ответил шейх. Он скривил губы и сверкнул глазами. — Они будут рвать на себе одежды, царапать свои бритые макушки и вопить «Горе мне, о Али!», потом целовать Каабу, касаясь ее грязными бородами. Да пребудет над ними проклятие Аллаха!
Князь понял, что это мнение суннита о шиитах.
Тем временем другие караваны из Багдада двигались вслед за презренными сынами Ирана, а именно: деканийцы, индусы, афганцы, народы с Гималаев и следом за ними из Катая и Сиама — все народы, лучше знакомые князю, чем шейху, который говорил о них так:
— Тебе должно знать твоих собственных людей, о хаджи! Ты для них — отец!
Далее, в беспорядочной мешанине, где соседей не выбирают, вперед вырвались главные караваны — мавры и эфиопы, египтяне, сирийцы, турки, курды, кавказцы, арабы из всевозможных племен, каждое во множестве, и так продолжалось все послеполуденное время.
К заходу солнца спешка и суета заметно ослабли. Впереди, в западном направлении, начали ставить палатки, и горизонт заволокло дымом многочисленных костров. Все выглядело так, будто ночной привал отползает назад, к востоку, откуда началось нашествие.
В тот момент, когда интерес князя к этому зрелищу начал ослабевать и он уже подумывал о возвращении к своему шатру, последние партии пилигримов вступили в долину. Они состояли из пеших и всадников на ослах и значительно уступали в скорости предыдущим группам. Персы в высоких шапках и турки, чьи чалмы усохли до выцветших фесок, шли впереди; за ними вплотную следовала толпа представителей племени такрури — безденежных оборванцев, питающихся мясом отбившихся от стада животных. Последними были больные и умирающие, упорно тащившие по дороге свои немощные тела. Только бы им добраться до Святого города! Если бы они умерли там, то стали бы мучениками, для которых двери в рай всегда открыты. С ними в ожидании легкой добычи, подобно стервятнику, описывающему медленные круги над головой, крались нищие, воры, парии и убийцы; но ночь наступила быстро, обеспечивая им надежное укрытие, потому что зло и ночь были соучастниками испокон веков.
Князь наконец вернулся в свой шатер. Он увидел достаточно. Он увидел закат солнца над долиной Эль-Зариба; он увидел поток караванов. Они расположились здесь, в этой долине. Они нужны ему и для его собственных целей. Мусульманский мир неизменен, он все тот же — по своему составу, обычаям, догматам веры, — только теперь Скиталец достиг более ясного их понимания, чем когда-либо. Магомет, представляя Бога человеку заново, навязал людям свою веру, ее основную идею, ее центральную фигуру — высшей святости и, что самое главное, — единую! Осознанно или нет, он оставил после себя образец религиозного совершенства — себя. И согласно этому образцу, вор, следующий за большими караванами, обирающий умершего, головорез, душащий жертву оттого, что она слишком медленно умирает, были достойны рая и попадали в него, ибо верили в него. Вера в Пророка значила больше, чем вера в Бога; такова была вдохновляющая идея ислама. Упадок духа овладел несчастным Скитальцем. Он ощутил приступ горечи — провозвестницы неудачи в предприятии, которое, в чем бы оно ни заключалось, целиком владело его душой. В таких случаях человек инстинктивно повсюду ищет помощи и в отсутствие ее — покоя и утешения; что остается ему сейчас — обратиться в христианство? Что сказали бы христиане о его идее? Потерялся ли Бог в Христе, как потерялся он здесь, в Магомете?
Глава VIКНЯЗЬ И ЭМИР
В приемной половине княжеского шатра зажжены светильники; один закреплен на центральном столбе, вокруг него еще пять — на воткнутых в землю шестах; все они ярко горят. Ярким светом подчеркивается богатство цветовых оттенков на навесе из шалей. В пространстве, обозначенном пятью светильниками, на пушистом ковре в уюте и прохладе расположились мистик и эмир, оба в одеяниях ихрама, а ночь снаружи все еще сохраняет дневной жар.
Собеседники сидят лицом к лицу, между ними низкий деревянный столик, выскобленный до белизны слоновой кости. Ужин подошел к тому, что мы называем десертом.
На столике расставлены легкие корзинки с виноградом, инжиром и финиками — отборнейшими плодами садов Медины. Банка меда, всевозможные печенья и два кувшина — один с водой, другой с гранатовым соком; чаши для питья завершают убранство стола.
В наше время восточные любители неспешного застолья могут взбодриться кофе и табаком, но в том веке, о котором мы повествуем, ни один из этих наркотиков еще не был известен. Однако не следует думать, что фрукты, мед и напитки не доставили им удовольствия. Позади хозяина стоит негр, которого мы уже знаем под именем Нило. Он чутко ловит малейшее движение господина.
Поскольку гость и хозяин к этому моменту уже преодолели некоторую скованность только что состоявшегося знакомства, их беседа течет непринужденно и свободно; время от времени то один, то другой поворачивает голову так, что отблеск света вспыхивает на свежевыбритой макушке.
Эмир заговорил о чуме.
— В Медине мне сказали, что она отступила, — заметил хозяин.
— Верно, о хаджи, но теперь она вспыхнула с новой силой. Прежде ее жертвами всегда были самые слабые, а теперь она поражает всех без разбора. Вчера моя арьергардная стража наткнулась на высокопоставленного паломника. Его носилки были брошены, и он лежал на них мертвый.
— Может, этого человека убили.
— Нет, — сказал эмир, — при нем нашли золото в большом количестве.
— Но у него, несомненно, была и другая собственность.
— Огромной ценности.
— Как с нею поступили?
— Ее доставили ко мне, и сейчас она вместе с другими вещами, которые хранятся в моем шатре; закон древнего установления наделяет правами на нее эмира аль-Хаджа.
Выражение лица еврея сделалось серьезным.
— Я имею в виду не владение собственностью этого человека, — сказал он, махнув рукой. — Я знаю закон, но у чумы, этого бедствия, ниспосланного Аллахом, свои законы, и согласно одному из них, нам предписывается сжечь или зарыть в землю то, что было найдено вместе с телом.
Эмир, видя доброжелательную озабоченность своего гостя, ответил с улыбкой:
— Но есть высший закон, о хаджи.
— Не думаю, что какая-либо опасность могла бы поколебать тебя.
Хозяин подвинул вперед корзинку с финиками, и эмир, полагая, что не фрукты были на уме у хозяина, стал ждать продолжения его речи.
— Это напомнило мне о другом предмете, о отважный эмир, но, поскольку это тоже нечто личное, я колеблюсь. Разумеется, я не стану говорить об этом, кроме как с разрешения.
— Как пожелаешь, — сказал собеседник. — Я буду отвечать — и да поможет мне Пророк!
— Будь благословен Пророк! — с благоговением произнес князь. — Твое доверие делает мне честь, и я благодарю тебя; в то же время я не стал бы слишком полагаться на это, если бы твой язык менее напоминал о земле, чье имя — сама музыка — Италия. Мне известно, о эмир, что султан, твой хозяин — да хранит его Аллах, — имеет у себя на службе много отличных воинов из иных стран, в том числе христианских, но при этом правоверных. Не расскажешь ли о себе?
Вопрос не смутил эмира.
— Отвечу кратко, — сказал он без колебания, — потому что и сказать-то нечего. Я не знаю своей родной страны. Иноземный акцент, который ты заметил, был замечен и другими, а поскольку они, подобно тебе, признали его итальянским, я не прочь считать себя итальянцем. Обрывочные сведения, которые с течением времени дошли до меня, подтвердили это, я воспользовался благоприятной возможностью научиться языку. В нашем дальнейшем разговоре, о хаджи, если хочешь, ты можешь пользоваться им.
— Ради твоего удовольствия, — ответил хозяин, — хотя опасности быть подслушанными нет. Нило, раб, стоящий за мной, нем от рождения.