Что касается облачения графа в то утро, достаточно будет сказать, что на нем были обычные его легкие доспехи, а в доказательство серьезности намерений он, помимо копья, прихватил и боевой топор, который приторочил к луке седла, кривой меч, значительно длиннее, хотя и не шире ятагана, лук с колчаном стрел — они были закинуты за спину, а к колчану прикреплен небольшой щит. Под графом был любимый гнедой араб — его голову и шею покрывала кольчуга.
Девять его спутников были, как и он, в полном вооружении, вот только головы их были защищены плотно прилегающими коническим шапками, а вместо металлических поножей на них были просторные красные шаровары.
Надлежит также добавить, что, судя по положению в седле — с очень высоко поднятым стременем, — они были родней бедуинов из пустыни.
По возвращении с последней встречи с Магометом в Белом замке граф начал тщательно готовить команду своей галеры к воинской службе на суше. Девять матросов оказались прекрасными наездниками, и, отобрав их, как наиболее многообещающих, он стал обучать их владению оружием, которое они сейчас и держали в руках. В задачи этого маленького отряда входило скорее прикрытие с тыла, чем нападение. Образно говоря, при атаке графу предстояло стать наконечником копья, а им — его древком: по ходу поединка с противником восемь из них должны были прикрывать его справа и слева и по мере необходимости то рассыпаться цепью, то сходиться плотнее. Девятому полагалось сражаться с тыла. Этому простому боевому порядку он дотошно обучал их несколько месяцев. Они добились поразительных успехов, а поскольку занятия проходили на Ипподроме, при стечении публики, они заодно вдохновляли и других.
Надо сказать, что заключенное с Магометом пари придало графу телесных и душевных сил. Он осмыслял возможные исходы сражения, понимая, что ждать осталось недолго, и верил в то, что город может и устоять. В любом случае сам он сделает все, что в его силах, и если не судьба им победить, в том не будет его вины.
Опасность — ее он видел с болезненной отчетливостью — проистекала прежде всего из религиозного разлада между греками, и все же он уповал на то, что первая же серьезная атака турок, первое кровопролитие объединит враждующие фракции, хотя бы во имя общего спасения.
Здесь самое время поговорить о взглядах и чувствах тех людей, которых граф Корти собирался защищать. В целом о них можно сказать следующее: было совершенно невозможно убедить константинопольцев в том, что султан действительно замыслил пойти на город войной.
— А даже если и пойдет? — рассуждали они. — Кому, кроме безголового недоросля, может такое прийти в голову? А пойдет — мы покажем ему хоругвь Богоматери со стен.
Если речь заходила о башне на Асометонских высотах — столь высокой, что можно было встать на крытую железом крышу и, поглядев вперед, по сути, заглянуть в Константинополь, — беспечные обыватели прибегали к преувеличению:
— Среди правителей встречаются такие же недоумки, как и среди обычных людей. Таращиться на нас — одно, стрелять в нас — другое. Башню со стенами в тридцать футов толщиной с места не сдвинешь.
В один прекрасный день в город проник слух, будто одна из пушек прибрежной батареи нового турецкого форта потопила проходившее мимо судно.
— А какой на судне был флаг?
— Венецианский.
— Ну, тогда все понятно, — успокоились зеваки. — Султан хочет вытеснить венецианцев из Черного моря. Турки испокон веков воевали с венецианцами.
Чуть позднее появились сведения, что султан, якобы задержавшийся в Баш-Кегане потому, что воздух на берегах Босфора лучше, чем в Адрианополе, заключил с галатским подеста договор, по которому город обязался соблюдать нейтралитет; впрочем, и это не повлияло на беспечность византийцев.
— Очко в пользу генуэзцев. Славно они обошли венецианцев.
Порой какой-нибудь странник, возможно, купец, но скорее шпион, забавлял лоточников на базарах рассказами о том, что султан отливает пушки такого размера, что из каждой можно выстрелить шестью связанными вместе людьми. Греки только посмеивались. Некоторые говорили:
— Ага, похоже, Махмуд затеял отсалютовать лунному человечку в месяц Рамадан!
Другие считали так:
— Да, он еще больший безумец, чем мы полагали. На пути в Адрианополь много гор, а у подножия каждой горы — мост. Чтобы доставить пушки сюда, ему придется изобрести для них крылья, но даже и после этого еще долго придется учить их летать.
Иногда по городу прокатывались слухи из азиатских провинций на другом берегу пролива: мол, султан собирает невиданное войско; у него уже полмиллиона бойцов, однако ему нужен миллион.
— А, он, похоже, надумал усмирить Хуньяди и его венгров. На это действительно нужна большая армия.
Следует отдать обывателям должное: их беспечное отношение к явной опасности подпитывалось одним обстоятельством: городские ворота, как на суше, так и на море, оставались открытыми днем и ночью.
— Видите, — звучало повсюду, — император не тревожится. А кому больше терять, как не ему? Он хотя и азимит, но настоящий боец. У него есть посланники к султану — для чего, как не давать ему советы?
Этот довод был далеко не беспочвенным.
Но в конце концов Магомет изгнал греческих посланников. Это было во время его пребывания в Баш-Кегане. Эту новость они принесли лично. Она звучала зловеще, однако обывателей не обеспокоила. В церкви, в особенности в Святую Софию, женщин набивалось больше обычного, да и только, — а ворота не только оставались открытыми, но и движение через них было беспрепятственным, в том числе и в направлении турецкого лагеря, ибо византийцы соперничали со своими соседями из Галаты за право поставлять туда припасы. В этот период каждое утро отряд императорской гвардии сопровождал из Влахерна в Баш-Кеган повозку, нагруженную отборными яствами и винами; принимавшему ее офицеру командир отряда неизменно докладывал:
— От его величества императора римлян и греков — его величеству Магомету, турецкому султану, с пожеланием долгой жизни и благоденствия.
Если то были пустые комплименты, если отношения между двумя властителями разладились, если назревала война — что было в мыслях у императора?
За полгода до начала строительства укрепления напротив Белого замка Константина предупредили о том, что Магомет задумал поход на его столицу. Предупреждение озвучил Халиль-паша — что им двигало, жалость, дружба или алчность, значения не имеет; точно одно: император предпринял соответствующие действия. Он созвал совет и предложил начать войну, однако ему порекомендовали направить к врагу посланца с изъявлением протеста. Тот вернулся с презрительным ответом. Видя робость своих сановников, император решил действовать в согласии с ними и с этой целью роптал, молился, посылал подарки, славословил — и тем самым удовлетворял свою свиту, однако одновременно он по мере сил готовился к войне.
С самого начала он заставил себя осознать две важнейшие вещи: во-первых, большинство его подданных, годных по возрасту и телесной крепости для военной службы, надели рясы и ушли в монастыри; во-вторых, священнослужители и их приспешники были его врагами, многие из них в открытую предпочитали турок азимиту. Трудно представить себе более плачевное положение дел. У Константина оставалась последняя надежда. В Европе не было недостатка в солдатах-наемниках. Может, папа, употребив свое влияние, пошлет ему необходимые подкрепления? Проявит ли его святейшество должный интерес? Отважный император отправил в Рим посланника, пообещав перейти под эгиду папы и именем Христа взывая о помощи.
Тем временем его посланцы рассыпались по всему эгейскому побережью, скупая припасы, оружие, военные машины и материалы всевозможного рода. Соответственно, при деле оказались и остатки военного флота. Каждый день в гавань входило судно и пополнялись склады под Ипподромом. На тот момент, когда закончилось строительство крепости Румелихисар, по крайней мере одна из тревог императора несколько поутихла. Однако прочие были серьезнее. Все стали замечать, что он чаще прежнего поднимается на башню Исаака и проводит долгие часы, глядя с тоской к югу, на зеркальную гладь Мраморного моря. Его мужественное и рыцарственное сердце, стенавшее от унижений со стороны надменного турка, измученное, в частности, неспособностью его собственных подданных ощутить грозившую им опасность и встретить ее с должным героизмом, находило отдых в размышлениях, когда он мерил шагами широкую смотровую площадку и пытался вычислить, когда грянет буря.
Это отступление — ответ читателю, которого озадачивает бездействие императора в те дни, когда султан укреплял свою азиатскую твердыню. Его ждало одно: осада. Вот к чему принудили последнего из римлян. Он не был уверен, что подданные его смогут удерживать ворота, а уж тем более — драться в открытом поле.
Земли вокруг Константинополя были возделанными. Пока шел сев и рос урожай, турки не обижали и не тревожили греческих земледельцев. Однако в июне, когда изумруд злаков начал обращаться в золото, на поля выпустили целые стада мулов и кавалерийских лошадей, а сторожей, которые выскочили из своих шалашей на холмах, чтобы отогнать скотину, избили солдаты. Земледельцы пожаловались императору, тот отправил посланника к султану, моля пощадить урожай. В ответ на это Магомет приказал сыну Исфендиара, своего родича, уничтожить посевы. Крестьяне сопротивлялись, причем небезуспешно. На юге и в полях рядом с Хисаром на севере были потери с обеих сторон. Когда об этом доложили Константину, он призвал к себе графа Корти.
— То, чего мы давно ожидали, настало, — произнес он. — Пролилась кровь. Моих подданных атакуют и убивают на их же полях; тела их лежат там непогребенными. Откладывать войну долее нельзя. Да, подкрепление от его святейшества так и не прибыло, но обязательно прибудет, а до тех пор мы должны защищаться сами. Да, мой народ проявляет холодность и безразличие. Я предприму последнее усилие, чтобы его воспламенить. Ступай в сторону Хисара, забери убитых. Пусть трупы привезут неприукрашенными. Я выставлю их на Ипподроме. Возможно, кровь и раны произведут должное впечатление, если нет — помоги Господи этому христианскому городу. Я выделю тебе сопровождение.