ежду тесными рядами турок; последние дали ему проход, да и острия христианских мечей опустились вниз — в самой гуще боя мужчины вдруг превратились в праздных наблюдателей, такую мощь нес в себе потусторонний взор этого призрака.
— Или нет тут христианина, который меня убьет? — вновь вскричал император.
Человек в черном бархате остановился перед ним.
— Индийский князь!
— Ты узнал меня? Вот и хорошо; теперь я знаю, что ты не лишился памяти.
Голос был резкий, пронзительный, он резал и пронзал.
— Помнишь тот день, когда я воззвал к тебе с просьбой признать Бога и отдать ему должное? Помнишь тот день, когда я на коленях просил помочь мне спасти мое дитя, похищенное с целью, которая в любом народе считается святотатством? Перед тобой твой палач!
Он отступил назад, воздев руку; и никто из стоявших рядом не успел даже воззвать к Богу, как Нило, который, слепо выполняя приказ своего повелителя, незаметно следовал за ним, — Нило, во всем варварском великолепии Каш-Куша, прыгнул на место своего хозяина. Он не нанес удар, но с бесконечно жестокой ловкостью — это не заняло и доли секунды — взмахнул ассагаем у лица изумленного императора. Константин — он не был великим до момента смерти, но в этот миг навеки обрел величие — упал вперед на свой щит, успев испустить глухой крик:
— Прими, Господи, мою душу!
Дикарь опустил стопу на изувеченный лик императора, из-под нее выступила лужа крови. Но в тот же миг сквозь ошеломленную толпу, расшвыривая ее направо и налево, прорвался граф Корти.
— За Христа и за Ирину! — прогремел его клич, и он вонзил шип на яблоке своего щита в глаза Нило, а потом обрушил свой меч на увенчанную перьями корону, и негр повалился поверх императора.
Не замечая ничего вокруг, граф Корти опустился на колени, поднял голову императора, слегка повернул его лицо — одного взгляда оказалось довольно.
— Душа отлетела! — произнес граф, но, пока он нежно опускал голову Константина на землю, за меч его ухватилась чья-то рука.
Он вскочил на ноги. Если это враг — горе ему! Меч, не знавший пощады, был занесен для удара, щит защищал выдвинутую вперед ногу — между ним и его обидчиком осталась лишь полоска воздуха и малая толика времени; граф втянул воздух, глаза мстительно блеснули, но — некая незримая сила остановила его руку, память озарила вспышка узнавания.
— Индийский князь! — вскричал он. — Никогда еще ты не был так близок к смерти!
— Ты — лжешь! Смерть… и… я…
Слова прерывались долгими тяжкими вздохами, речь свою он не окончил. Язык его отяжелел, потом и вовсе отказался служить. Черты, и без того искаженные, набрякли и страшно почернели. Глаза закатились, руки взметнулись вверх, разверстые пальцы одеревенели, тело пошатнулось, онемело, а потом, скользнув по щиту графа, рухнуло на мертвого императора.
Бой тем временем продолжался. Корти, смутно ощущавший, что душу князь отдал Богу как-то загадочно, как и все, что делал при жизни, задержался на миг, чтобы взглянуть на него, а потом пробормотал:
— Мир и ему тоже!
Оглядевшись, он понял, что христиане, теснимые спереди и сзади, стягиваются к телу Константина и их сопротивление превращается в последнее усилие храбрецов, у которых нет иной цели, кроме как подороже продать свою жизнь. После этого он осознал, что исполнил свой долг, что честь его не запятнана; и тогда сердце его, всколыхнувшись, обратилось к княжне Ирине, дожидавшейся его в часовне. Он должен вернуться к ней. Но как? Может, уже поздно?
Глаза закатились, руки взметнулись вверх, разверстые пальцы одеревенели…
Некоторым людям опасность придает быстроту мысли. Протолкавшись через толпу, граф дерзко встал перед янычарами и крикнул, предупреждая нацеленные на него удары:
— Прекратите, безумцы! Или вы не видите, что я один из вас, эмир Мирза? Прекратите, говорю, и дайте мне дорогу. Мне нужно передать послание падишаху!
Он говорил по-турецки, а поскольку когда-то в казармах его боготворили — он искуснее всех обращался с мечом и вызывал столько же любви, сколько и зависти, — его узнали и тут же расступились, дав ему пройти.
Сквозь пролом, которым воспользовался Джустиниани, граф вырвался из страшного ущелья и, обнаружив берберов и своего коня на прежнем месте, во весь опор поскакал к резиденции княжны Ирины.
В этой битве из христиан не выжил никто. Грек, генуэзец и итальянец полегли в одной страшной куче с ордынниками и мусульманскими воинами вокруг своего императора. Отдав жизнь, они остались верны своему кличу: «За Христа и Святую Церковь!» Давайте верить, что их ждет достойное воздаяние.
Примерно через час после того, как пал последний из них, — в узком проходе не осталось ни одной живой души, ибо победители ушли вперед в поисках поживы, — индийский князь поднялся и стряхнул облепившие его тела. Стоя на коленях, он обвел взглядом мертвых, потом окрестности, потом поднял глаза к небу. Потер руки — убедился, что цел; ему не полностью верилось — не в то, что он жив, а в то, что он — прежний. Он даже задавался вопросом: кто я такой? А вопрос этот был связан с незнакомыми ощущениями, которые он испытывал. Что струилось по его жилам? Вино? Эликсир? Некий новый состав, сокрытый доселе в закромах природы, а ныне явленный ему? Бремя лет исчезло. Во всем теле — костях, членах, сочленениях, мускулах — он вновь различал дивные порывы юности; что же до его разума — он вздрогнул, — те мысли, что обуревали его ранее, начали возвращаться — и память тоже! Она нахлынула, вернулась в покинутые чертоги, подобно волне — ведь и ей, гонимой сильным ветром, случается отхлынуть от знакомого берега. Князь увидел, хотя поначалу и несколько смутно, те события, которые навсегда остались мысами и высокими вершинами, выступающими над линией его долгого бытия. А потом — ЭТОТ ДЕНЬ и ЭТО СОБЫТИЕ! С какой отчетливостью они ему предстали! Это они, точно они — перед взором встала толпа, восходящая на Голгофу, и Жертва, покачивающаяся под бременем Креста; услышал вопрос трибуна: «Эй, это ли путь на Лобное место?» Услышал собственный ответ: «Я провожу вас» — и он плюнул на изнемогающего Мужа скорбей и ударил его. А потом слова: «Медли, ожидая моего прихода» сделали его тем, кто он есть. Он взглянул на свои руки — они почернели от того, что раньше было кровью другого человека, однако кожа под грязью сделалась гладкой, немного воды — и она обелится. А что там у него на груди? Борода — борода чернее воронова крыла! Он вырвал из головы клок волос. Волосы тоже запеклись от крови, но были так же черны. Юность — к нему вернулась юность, жизнерадостная, кипучая, целеустремленная, исполненная надежд! Он поднялся, и петли в суставах не издали привычного ржавого скрипа; он понял, что увеличился ростом на несколько дюймов; из груди у него вырвался крик:
— О Господи, хвала тебе!
Но на этом гимн оборвался, ибо между ним и небом, возносясь ввысь, возник Распятый; его глаза, ныне лишенные грусти, но исполненные величественного укора, смотрели на него сверху вниз, а с губ срывались слова:
— Медли, ожидая моего прихода!
Князь закрыл лицо руками. Да, да, к нему вернулась юность, но разум его и природа остались прежними — юность свидетельствовала о том, что наложенное на него проклятие, в смертном смысле, может оказаться вечным! И, вырывая молодыми руками черные волосы, дергая себя за черную бороду, он осознал, что претерпел четырнадцатое превращение и что связи с предыдущим оно не прервало. Старость канула, оставив условия и обстоятельства своего ухода новообретенной юности. Новая жизнь с самого начала оказалась обременена всем грузом и всеми горестями прежней. И вот, копошась среди мертвецов, уронив голову на грудь императора, которого он, воспользовавшись Нило как орудием, умертвил, князь размышлял о чисто земных последствиях своего преображения.
Прежде всего, он утратил прежнюю личность и вновь сделался Скитальцем без друзей и знакомых, без единой близкой души на свете. К кому теперь обратиться в надежде, что его узнают? Первым делом душевный порыв бросил его к Лаэль, ведь он любил ее. Предположим, он отыщет ее и надумает заключить в объятия: она его оттолкнет. «Ты — не мой отец. Он был стар, а ты молод». А Сиама, который, по причине недалекого ума, вполне мог бы стать его конфидентом в нынешних ужасных обстоятельствах, — если он обратится к Сиаме, честный слуга отвернется от него. «Нет, мой хозяин был стар, с седыми волосами и бородой, а ты совсем юнец. Ступай отсюда». А Магомет, которому он столь услужливо подарил еще одну империю, а с ней и славу, которая останется с ним на веки веков, — если он вновь явится к Магомету, тот скажет: «Ты — не индийский князь, не мой несравненный Посланец звезд. Он был стар, седоволос и седобород, а ты еще мальчик. Эй, стража, взять этого самозванца и поступить с ним так же, как вы поступили с Балтой-оглы: распять на земле и запороть до смерти».
Ни в детстве, ни в старости нет для нас ничего мучительнее одиночества. Кто станет отрицать, что именно из-за этого создавались миры и населяющие их люди?
Эти размышления лишь отсрочили позыв, который тоже помог ему понять, что он прежний: позыв встать и идти вперед; идти на поиски утешения.
— Да, таков приговор, — произнес он, угрюмо улыбнувшись, — однако закрома мои полны по-прежнему, а Хирам из Тира остается моим другом. За плечами у меня — опыт тысячи с лишним лет, а теперь к нему прилагается еще и юность. Я не могу улучшить человеческий род, а Бог отказывается от моих услуг. Тем не менее я изыщу новые возможности. Земля кругла, и на другом ее конце должен находиться другой мир. Возможно, я смогу найти какого-нибудь отважного человека, жаждущего приключений и открытий, — кого-то, кому Небеса склонны будут благоволить более, чем мне. Но в этой точке схождения дряхлых континентов, — он огляделся, потом поднял глаза к небу, — я на прощание оставляю проклятие навеки проклятого. Мечта всех народов, она вечно будет приносить им одни несчастья.
Потом он увидел под грудой трупов Нило и, тронутый воспоминаниями о беззаветной преданности несчастного дикаря, разоблачил его и склонился к его сердцу — оно все еще билось. После этого он отшвырнул шапочку и накидку, заменил их на окровавленную феску и плащ из ангорской шерсти, выбрал себе копье и не спеша зашагал в город. Он уже видел Константинополь, опустошенный христианами, теперь ему было любопытно видеть его разграбление мусульманами — кто знает, может, сходство между двумя этими событиями дарует ему новое утешение.