Глава XIIIМАГОМЕТ В СВЯТОЙ СОФИИ
Как вы понимаете, граф Корти не жалел ни своего скакуна, ни коней своих берберов; тому была причина, о которой он, правда, еще не ведал, когда покидал ворота Святого Романа. Турки прорвали в гавани оборону христианского флота и ворвались в город через ворота Святого Петра (Фанарские), которые были до опасного близко к резиденции княжны Ирины.
Мародеры уже принялись опустошать город. Не раз и не два граф проносился мимо них — сбившись в стаи, они рыскали по улицам в поисках домов, где, вероятнее всего, могли поживиться. Довелось ему нагнать ордынников, которые уже, к своей радости, обзавелись «цепочками рабов» — то есть греков, в основном женщин и детей, привязанных за руки к веревке, — их немилосердно гнали вперед. Рыдания и молитвы несчастных поражали графа в самое сердце, он рвался броситься им на помощь, однако уже отдал почти все силы на спасение города — и не преуспел; теперь только с Божьей помощью ему предстояло спасти одну женщину, дожидавшуюся его со всей той верой, которая проистекала из данного ей слова и его чести. Поскольку мародеры не изъявили ни малейшего желания с ним связываться, он остался глух и слеп к их бессердечию и только мчался вперед.
Когда он наконец осадил коня у ворот княжны, район, в котором она жила, уже был захвачен. В смертном ужасе он соскочил на землю и бесцеремонно толкнул створки. В приемной зале было пусто. Неужели он опоздал? Или она уже в Святой Софии? Граф помчался в часовню — и там на одном дыхании благословил Бога, Христа и Богоматерь. Ирина стояла перед алтарем, окруженная своей свитой. Рядом с ней находился Сергий — из всех только они двое сохраняли присутствие духа. На плечах у княжны лежало белое головное покрывало, помимо этого, она была с ног до головы в черном. Бледность ее лица, вызванная, вне всякого сомнения, долгими неделями тревог и забот, слегка умалила данную ей от природы красоту, однако, похоже, горе и опасность лишь усилили благородное достоинство, которое всегда было присуще ее речам и манере.
— Княжна Ирина, — начал граф, поспешно проходя к ней и почтительно целуя руку, — если ты все еще согласна искать убежища в Святой Софии, прошу тебя, отправимся в путь.
— Мы готовы, — отвечала она. — Но поведай мне о судьбе императора.
Граф низко склонил голову:
— Ему более не грозят обиды и унижение. Душа его отошла к Богу.
В глазах ее блеснули слезы, и отчасти для того, чтобы скрыть смятение, она обернулась к образу над алтарем и произнесла тихим прерывающимся голосом:
— Пресвятая Богородица, прими душу его и пребудь со мной ныне, ибо судьба, меня ждущая, мне неведома.
Ее окружили молодые дамы и, встав на колени, огласили часовню рыданиями и сдавленными воплями. Граф, пытаясь сохранять самообладание, смотрел на них — и в кои-то веки почувствовал смятение.
Их было два с лишним десятка. Головы у всех были покрыты, однако по нежности кистей рук он мог представить себе их лица, а элегантный покрой одежд явственно выдавал их высокое рождение. Мало в городских стенах добычи, столь же лакомой для дикарей. Как в безопасности доставить их в собор, как защищать там? Корти привык решать боевые задачи, решимость стала его второй натурой; однако испытание предстояло тяжкое — никогда еще не случалось ему так растеряться.
Княжна завершила молитву к Богоматери.
— Граф Корти, — сказала она, — отдаю себя и сестер своих по несчастью под твое рыцарское покровительство. Позволь мне только призвать еще одну. Сергий, ступай, приведи Лаэль.
Еще одна!
— Господи, помоги! — невольно вырвалось у него, и призыв, похоже, был услышан. — Княжна, — заговорил он, — улицы захвачены турками. По пути сюда я видел, как они тащат пленников; судя по всему, они уважают право каждого на добычу. Возможно, и я могу рассчитывать на то же отношение. Принеси еще два покрывала — для того, чтобы связать всех дам вместе.
Она заколебалась, но он добавил:
— Прошу прощения, но по улицам вам придется идти пешком, выдавая себя за пленниц.
Покрывала тут же принесли, и княжна связала своих дрожащих спутниц попарно, а потом позволила связать себя саму с Лаэль. Сергия крепче прочих связали с дряхлым Лизандром, после чего домочадцы княжны двинулись в путь.
Женская часть процессии отчетливо осознала, что происходит, только когда оказалась на улице, — и дамы разразились слезами, рыданиями и громкими призывами к святым и ангелам милосердия.
Граф ехал верхом впереди; с каждой стороны колонны следовало по четыре его бербера, а шейх Хадифа охранял тыл; трудно было вообразить себе более безутешную группу пленников. Только веревки, протянутой от первой пары до последней, не хватало для полного сходства с рабским караваном, вроде тех, которые тянулись в тот день почти по всем улицам Константинополя.
Рыдающему кортежу то и дело случалось разминуться с бандами мародеров.
Им встретилась другая цепочка, двигавшаяся в противоположном направлении: женщин и детей, женщин и мужчин — всех гнали, точно скотину, жалобы их разрывали сердце. Тех, кто падал или спотыкался, избивали. Казалось, невозможно представить себе большего варварства.
Один раз графа остановили. Воин высокого ранга, в сопровождении телохранителей, приветствовал его по-турецки:
— Богатая тебе досталась добыча, друг.
Незнакомец подошел ближе.
— Даю двадцать золотых монет вот за эту, — заявил он, указывая на княжну Ирину, которая, по счастью, не понимала его слов. — А за эту — пятнадцать.
— Ступай своей дорогой, да поживее, — сурово отвечал Корти.
— Ты мне угрожаешь?
— Да, клянусь Пророком — угрожаю своим мечом и падишахом.
— Падишахом? Ох ты! — Незнакомец побледнел. — Велик Аллах, и да славится имя его!
Наконец граф спешился перед главным порталом собора. Судьба оказалась благосклонна, а может, дело было в том, что храм находился ближе к морю, в районе, пока не захваченном ордынниками, но на паперти не было никого, кроме стремившихся внутрь беглецов; стоило графу постучать в двери и назвать имя княжны Ирины — и их впустили.
В притворе женщин развязали, после чего они проследовали во внутреннюю часть храма, а там обнялись и воздали хвалу окончательному — так им представлялось — избавлению от смерти и опасности; в пылу облегчения они снова и снова припадали губами к мраморным плитам пола.
По ходу этой трогательной сцены Корти внимательно осмотрелся. Даже самое искушенное перо способно лишь в общих чертах описать увиденное — и это лишь воспламенит воображение читателя.
Было около одиннадцати часов утра. Дым битвы, накрывший ранее городские холмы, рассеялся, и солнце, почти забравшееся в зенит, заливало просторный неф наклонными лучами, падавшими с юга на север, и тонкая, почти неощутимая завеса пыли висела в неподвижном воздухе под куполом, а каждый луч выделялся яркой полупризмой на фоне затемненных частей помещения. Колонны галерей, оказавшиеся на пути лучей солнца, блистали подобно рубинам и изумрудам. Однако глаза графа не видели ничего, кроме набившихся в храм людей.
— Господи! — вырвалось у него. — Что же будет с этими несчастными?
Византия, как мы помним, знала и славные дни, когда все греки собирались вместе, как евреи по своим священным праздникам; вне всякого сомнения, сборища те были многочисленны, однако не шли в сравнение с этим, вызванным обстоятельствами. То был день погребения империи!
Пусть читатель попробует представить себе тех, кого увидел граф: мирных жителей, воинов, монахинь, монахов — монахов с бородами, монахов бритых, монахов с тонзурами, монахов в камилавках с длинными наметами, монахов в рясах, очень похожих на женские платья: тысячи монахов. Ах, если бы они хотя бы попытались исполнить на стенах свой мужской долг, дело Христа, которому они столь истово служили, не подверглось бы столь постыдному поруганию! Что же касается остального народа, пусть читатель вообразит богачей рядом с бедняками — нарядных дам, которых не заботит, что одежды их запятнаны, подобно пеленам Лазаря, слуг, в кои-то веки вставших на одну доску с надменными хозяевами, сенаторов и рабов, вельмож, матерей с младенцами; старые и молодые, высокородные и простолюдины, все собрались здесь: в день крушения общественных устоев Святая София стала им последним прибежищем. И далеко не самым странным было то, что эти люди — пусть встанут они перед мысленным взором читателя — стояли на коленях, безмолвные, точно призраки в гробницах; лишь время от времени плач младенца разрывал зловещую тишину; пусть читатель посмотрит им через плечо, не на алтарь, а в сторону входной двери, пусть осознает, что все в этом неоднородном собрании — все, кто еще сохранил способность мыслить, — дожидались, что вот-вот свершится чудо.
Тут и там мелькали фигуры священников с воздетыми над головой распятиями, время от времени они останавливались и негромко произносили:
— Успокойтесь, о возлюбленные братья и сестры во Христе! У древней колонны явится ангел. Если силы тьмы не способны одолеть Церковь, что может сотворить человек против меча Господня?
Вот собравшиеся и ждали, что обещанный ангел спасет их от варваров.
Решив, что алтарная часть, то есть пространство в апсиде, за решеткой, больше подходит его спутницам, чем переполненная срединная часть храма, — отчасти потому, что там их проще будет защищать, но также и потому, что, явившись, Магомет наверняка станет искать княжну рядом с алтарем, — граф не без труда провел их за бронзовую преграду справа от царских врат. Вторжение берберов в святилище вызвало ропот, но не протесты; оказавшись на месте, княжна и ее спутницы обратились в ожидании к молитве.
Вскоре восточные двери были заперты служкой на засов.
Через некоторое время в них постучали — с силой, свидетельствовавшей об авторитете стучавшего. Служка прикинулся глухим.
Еще через некоторое время в храм из притвора долетели громкие вопли, и застывшую в ожидании толпу охватила дрожь, не столько от предчувствия беды, сколько от мучительных сомнений. Вряд ли ангел Господень стал бы столь неподобающим образом объявлять о свершившемся чуде. Те, что находились ближе к выходу, забормотали молитву, снизу она перекинулась на галереи. Она распространялась, но и вопли становились все громче и яростнее. Вскоре дверь начали взламывать. Грохот размеренных ударов страшным предупреждением прокатился по зданию, посеяв панику.