Уэль, сын Яхдая, привык носить в нагрудном кармане письмо, полученное от таинственного незнакомца. Трудно сказать, сколько раз на дню он вынимал это письмо, чтобы сызнова рассмотреть. Глядя, как множатся следы пальцев на письме, он в конце концов поместил его в конверт из желтого шелка. Не будь оно столь высоко ценимо, он довольствовался бы простым полотном.
Некоторые подробности в послании особенно интересовали его. Например, место, откуда оно было послано, представляло непреходящую загадку; подолгу размышлял он и над предложением, в котором содержался тонкий намек на родство по отцовской линии. Более пристального внимания требовали и части письма, связанные со сроками возможного появления этого человека. Согласно указанию, он отметил дату доставки письма и был крайне удивлен, обнаружив, что посыльный прибыл в последний день отведенного ему срока. Возможно, в пунктуальности слуги проявилось подражание добродетели, присущей его хозяину. Если так, то в самом крайнем случае прибытия незнакомца следовало ожидать через шесть месяцев после получения письма. Хотя мог он появиться и раньше. Подобные путешествия были связаны с огромными расстояниями, путь пролегал по диким и опасным странам, да еще и по морю. Только бывалый путешественник способен был выдержать все это; осуществить же такое за столь короткий срок представлялось чем-то сверхчеловеческим.
Поэтому сын Яхдая поначалу был мало озабочен. Месяцы — три, четыре, пять — пролетели незаметно, шестой был на подходе; и тут уже его интерес возрастал с каждым днем. Он ловил себя на том, что ждет появления незнакомца каждое утро, а днем предвидит это событие к вечеру.
Шестым и последним месяцем из назначенных был ноябрь. Прошел первый день месяца, а незнакомец не появился. Уэль начал тревожиться. На пятнадцатый день он передал заботу о своей лавке другу. Зная, что путь из Александрии пролегает по морю, он отправился с Сиамой к бухте Золотого Рога, где располагалась гавань, известная как ворота Святого Петра и в то время часто посещаемая египетскими мореходами. Там он и ожидал, глядя, как солнце восходит над холмами Скутари, и это было утро самого последнего дня. Сиама все предыдущие дни занимался последними приготовлениями в доме, приобретенном для господина. В отличие от Уэля, он ничуть не волновался, поскольку не сомневался в приезде хозяина в установленный срок.
Не имело большого значения то, что он никогда не видел этого человека. Он так много думал о нем, когда бодрствовал, и так часто видел его во сне, что не сомневался — он узнает его в лицо. Воображая наружность незнакомца, мы чаще всего переносим на нее наше уважение к нему, при этом мы по большей части совершаем самые нелепые ошибки.
Никто, похожий на воображаемый портрет, так и не появился. Наступил полдень — и все еще никого; повергнутый в уныние и разочарование, Уэль отправился домой, немного поел, пообщался, как заведено, со своей маленькой дочкой, а после полудня перешел через дорогу к новой резиденции. Велико же было его изумление при виде горки раскаленных углей в серебряной жаровне, уже изгнавшей холод из гостиной! Здесь и там, наверху и внизу — повсюду были признаки обитаемого дома. На мгновение он подумал, что хозяин как-то прошел мимо него или высадился в какой-нибудь другой городской гавани.
— Он здесь? Приехал? — возбужденно спросил он, но Сиама в ответ покачал головой. — Тогда зачем топить?
Сиама, быстро взмахнув рукой, словно изображая великое Мраморное море, прижал кончики пальцев к ладони другой руки, высказав таким образом просто и выразительно: «Он в пути — он скоро будет здесь».
Уэль улыбнулся: веру лучше не выразишь — и какой контраст она составляла с его собственной недоверчивостью!
Он помедлил некоторое время. Беспокойство одержало верх, и он вернулся домой, размышляя о собственном безрассудстве: как можно было полагаться столь безоговорочно на определение дня прибытия для такого непомерно длинного путешествия! Скорее всего, подумал он, кости путешественника белеют где-нибудь в песках пустыни или его съели дикари Каш-Куша. По слухам, они были каннибалами.
Недостаток уверенности, однако, не помешал лавочнику отправиться после ужина в дом таинственного незнакомца. Наступила ночь, и на улице промозглая тьма и порывы сырого зимнего ветра, дующего с Черного моря, пронизывали насквозь. Раньше жаровня с ее грудой жарких углей изумила его; сейчас весь дом был залит светом! Он поспешил наверх. В гостиной горели лампы, иллюминация была ослепительной. Сиама встретил его — спокойный и улыбающийся, как всегда.
— Как, он уже здесь? — сказал Уэль, глядя то на одну, то на другую дверь.
Слуга покачал головой и сделал отрицательный знак рукой, словно говоря: «Еще нет — потерпи, бери пример с меня».
Изнывая от любопытства, Уэль сел. Немного погодя он попытался получить от Сиамы объяснение его поразительной убежденности, но ограниченная и неопределенная «речь» немого слуги не принесла удовлетворения.
Около десяти часов Сиама спустился вниз и вскоре вернулся с едой и питьем на большом подносе.
— О боже! — подумал Уэль. — Он даже приготовил поесть. Что за слуга! Что за хозяин!
Он отдал должное приготовленной еде, которая состояла из пшеничных лепешек, холодной курицы, фруктового варенья и вина в глиняной бутыли. Все это Сиама расставил на круглом низком столике перед диваном. Белая салфетка и чаша для ополаскивания пальцев завершали сервировку, как полагал Уэль. Не тут-то было. Сиама вновь спустился вниз и вернулся с металлическим сосудом и небольшой деревянной коробочкой. Сосуд он поместил на углях в жаровне, и вскоре над ним поднялась тонкая струйка пара; бережно обходясь с коробочкой, как если бы в ней содержалась несказанная драгоценность, он поставил ее закрытой рядом с салфеткой и чашей. Затем, с выражением удовлетворения на лице, он тоже сел и отдался ожиданию. Единственным звуком в комнате был свист пара, вырывающегося из сосуда.
Уверенность слуги оказалась заразительной. Уэль начинал верить, что хозяин действительно появится. Он поздравлял себя с тем, что предусмотрительно оставил человека в порту, чтобы сопроводить путешественника должным образом, и тут услышал внизу шаги. Он прислушался в возбуждении. Там явно двигались несколько человек. Пол вздрагивал от шагов. Уэль с Сиамой встали. Лицо последнего вспыхнуло от удовольствия; бросив на лавочника торжествующий взгляд, словно спрашивая: «Ну не говорил ли я тебе?» — он поспешил вперед и оказался на верхней площадке лестницы как раз в тот момент, когда незнакомец поднялся. Мгновенно Сиама опустился на колени, целуя протянутую ему руку. Уэль не нуждался в подсказке — прибыл хозяин!
Приятно было смотреть на взаимное расположение, выказанное этими двумя людьми. Но лавочник оказался плохим зрителем, настолько его поразила наружность хозяина. Он воображал его, в соответствии с распространенными представлениями о князьях и воинах, высоким, величественным, внушающим трепет. Вместо этого он увидел человека несколько приземистого, сутуловатого, худого (по крайней мере, так тогда ему показалось), как будто потерявшегося под просторным темно-коричневым бурнусом, какой носят арабы. Голову незнакомца покрывал красноватый шерстяной платок, скрепленный алым шнуром. Край платка свисал на лоб, прикрывая лицо и оставляя на виду только пышную седую бороду.
В завершение приветствия на лестничной площадке хозяин ласково помог Сиаме подняться на ноги. Затем он подвергнул комнату быстрому осмотру и в доказательство своего удовлетворения похлопал счастливого слугу по плечу. Потянувшись к источнику огня и тепла, он приблизился к жаровне и, протягивая над ней руки, посмотрел на Уэля. Не выказав удивления, он направился прямо к нему.
— Сын Яхдая! — сказал он, протягивая руку.
Голос выражал безмерную доброту. Это свидетельство мирного настроя и благожелательности подкреплялось выражением больших глаз, глубокая чернота которых смягчалась теплым блеском удовольствия. На мгновение Уэль был покорен им. Однако тут же вспомнил он о странности нового знакомца, о том, что смерть не властна над ним, и уже не мог избавиться от мыслей об этом, как бы того ни желал. Он также почувствовал, что эти глаза обладают силой внушения. Без отчетливой мысли и, конечно, без всякого угодливого намерения, он, повинуясь мгновенному порыву, прикоснулся губами к протянутой ему руке. Выпрямляясь, он услышал слова хозяина:
— Я вижу, что оказался прав в своем суждении. Семья моих старинных друзей шла путями праведности по заповедям Господа нашего, пока не превратилась в нечто особенное. Я вижу также, что мое доверие оправдалось. О сын Яхдая, ты воистину помог моему слуге, как я о том просил; я, несомненно, обязан твоей доброте за этот дом, исполненный покоя, что так радостно после долгого пребывания среди чужих. Считаю себя твоим должником.
Так он высказался, чтобы облегчить смущение Уэля.
— Не надо благодарить меня, — отвечал тот. — Дело было несложное и для Сиамы вполне посильное. Этот добрый человек смог бы осуществить его и без моей помощи.
Хозяин, человек с богатым жизненным опытом, отметил почтительную манеру ответа и, со своей стороны, был приятно обнадежен этим.
— Очень хорошо. Не будет никакого вреда, если я воздержусь от ответа, — сказал он. — Добрый человек, как ты его называешь, готовит напиток своей родины, который он приберег для меня и который ты должен с нами разделить, поскольку этот напиток неизвестен на Западе.
— Позволь мне первым делом приветствовать тебя здесь, — ответил Уэль.
— О, я прочел приветствие по твоему лицу. Но давай подвинемся ближе к огню. Ночь холодна. Будь я владельцем сада под любым холмом вдоль Босфора, право, я опасался бы за свои розы.
Так быстро и с такой легкостью мудрый мистик вполне успокоил лавочника.
У жаровни они наблюдали Сиаму за церемонией, ставшей с тех пор повсеместно известной как «заваривание чая». Благоухание вскоре заполнило комнату, заглушив запах благовоний, и они пили, ели и держались дружески. Хозяин в общих чертах описал свои странствия. Уэль в ответ представил ему сведения о городе. Уходил лавочник с легким сердцем и упругой походкой; седая борода и патриархальные манеры этого человека развеяли его опасения, и будущее представлялось ему безоблачным.