— Мой повелитель не хочет, чтобы гостьи ощущали себя брошенными. Он помнит о том, что родственнице августейшего императора Константина нечем скрасить течение времени и это, вероятно, ее гнетет. Он смиренно просит ее принять его сочувствие, меня же он прислал сообщить, что сегодня днем в замок прибыл знаменитый сказитель, направляющийся ко двору султана в Адрианополе. Доставит ли княжне удовольствие послушать его?
— Какими языками он владеет? — осведомилась княжна.
— Арабским, турецким, греческим, еврейским и латынью, — прозвучал ответ.
— Какой мудрый человек!
Ирина посоветовалась с Лаэль и, решив развлечь девушку, приняла предложение, заодно попросив передать коменданту их благодарность.
— Приготовьте чадры, — напомнил евнух, пятясь к двери. — Сказитель — мужчина, и он явится прямо сейчас.
Ввели сказителя. Он медленным шагом приблизился к дивану, на котором сидели его слушательницы, — он знал, что за ним пристально наблюдают.
Караваны приходили в Константинополь едва ли не каждый день. Колокольчик на шее у осла, который вел длинную вереницу груженых верблюдов по узким улицам, можно было услышать всякий час, а шейх, возглавлявший такой караван, как правило, был арабом. Соответственно, княжна видела многих сынов пустыни и успела изучить особенности их облика, однако ни разу еще ей не доводилось видеть столь благородного представителя этой расы. Он подходил тем шагом, каким нынче ходят по сцене актеры, она видела его красные туфли, белую рубаху, спадавшую до лодыжек и перетянутую поясом, так что на груди образовался просторный карман, за плечами — плащ в красно-белую полоску. Княжна обратила внимание и на добротность тканей: рубаха была из тончайшей ангорской шерсти, плащ — из верблюжьего волоса, переливчатый и мягкий, как бархат. У пояса она заметила пустые ножны для ятагана, богато инкрустированные бриллиантами. Голову сказителя покрывал платок из шелково-хлопковой ткани, с кистями, в мелкую красную и желтую полоску, его удерживал обычный шнур; впрочем, все это княжна заметила лишь между делом, ибо сам вошедший приковал все ее внимание — рослый, величавый, царственный; она вглядывалась ему в лицо, не сознавая, что собственное ее лицо не прикрыто.
Черты его были правильными, кожа — обветренной до цвета красноватой бронзы, борода негустой, нос острым, щеки впалыми, глаза, хотя затененные бровями и платком, блестели, точно бусины из отполированного черного янтаря. Руки он сложил на груди, как это принято у восточных слуг в присутствии особ много выше их по рангу; приветствие его было исполнено безусловной почтительности, однако, когда он поднялся и встретился взглядом с княжной, глаза его задержались на ней, засветились — и он в тот же миг отбросил или позабыл свою смиренность, став даже величественнее эмира, владеющего тысячей шатров по десяти копий в каждом и по десятку верблюдов на каждое копье. Некоторое время княжна выдерживала его взгляд — ей померещилось, что она уже видела это лицо, но где, вспомнить не удавалось; когда же она поняла, что блеск глаз делается все острее, то испытала то же, что испытала под взглядом коменданта. Неужели это он? Нет, сейчас перед ней стоял человек зрелого возраста. Да и зачем коменданту такой маскарад? Впрочем, итог был тем же, что и на причале: княжна опустила покрывало на лицо. Тогда к сказителю вновь вернулось смирение, и он заговорил, потупив глаза и не разжимая рук.
— Сей преданный слуга, — он указал на евнуха, — мой друг… — евнух скрестил руки и принял позу благодарного слушателя, — поведал мне от лица своего повелителя — да ниспошлет Всеблагой и Всемилостивый опору этому благородному человеку здесь и его душе в лучшем мире! — что родственница императора, чья столица — это звезда мира, а сам он — несравненное светило, укрылась в его замке от бури и теперь, будучи его гостьей, тоскует от недостатка развлечений. Не расскажу ли я ей историю? Я знаю множество притч, историй и легенд, созданных самыми разными народами, но — увы, о княжна! — все они незамысловаты и могут позабавить бедуинов и бедуинок, заточенных у себя в пустыне, ибо воображение их по-детски податливо. Я опасаюсь, что у тебя они вызовут смех. Однако я явился, и как ночная птица поет после восхода луны, лишь потому, что луна прекрасна и ее должно приветствовать, так и я полностью тебе покорен. Отдавай распоряжения.
Он говорил по-гречески, в выговоре чувствовался едва различимый акцент; когда он умолк, княжна продолжала хранить молчание.
— Знаком ли тебе… — проговорила она наконец, — знаком ли тебе некий Хатим, прославленный среди арабов как воин и поэт?
Некоторое время княжна выдерживала его взгляд — ей померещилось, что она уже видела это лицо…
Евнух понял ее намерение и улыбнулся. Вопрос о Хатиме был лишь вежливым способом получить сведения о его повелителе; она не только неуклонно обращала к нему мысли, но и желала узнать о нем побольше. Сказитель изменил свою смиренную позу и спросил с живостью человека, которому предлагают поговорить на любимую тему:
— Благородная госпожа, ведомо ли тебе, что такое пустыня?
— Я там никогда не бывала, — отвечала княжна.
— В ней нет красоты, но она хранит многие тайны, — продолжал он, воодушевляясь. — Когда тот, кому ты поклоняешься едино и как Богу, и как Сыну Божьему — противопоставление, слишком сложное для нашей простой веры, — приуготовлялся к тому, чтобы явить себя людям, он на некоторое время удалился в пустыню. Так же и наш Пророк на самой заре своих дней направил стопы свои к Хиве, голой, мрачной, безводной скале. Зачем, о княжна, если не для того, чтобы очиститься, и не потому ли, что именно там повелел поселиться ему Бог — в безжизненном месте, где он мог в нерушимом одиночестве взлелеять в себе все самые лучшие помыслы? Учитывая это, сможешь ли ты принять мои слова о том, что сыны пустыни — благороднейшие из всех людей?
— И Хатим был одним из них!
— В Хиджазе и Неджде о нем рассказывают следующее: в те дни, когда Всемилостивый приступил к Сотворению мира — а для него это было лишь малое развлечение, занятие куда проще, чем для голубки строить гнездо, — решил он дать себе отдых. Горы, реки и моря уже пребывали на своих местах, и земля приобрела радующее его разнообразие — тут лес, там травянистая равнина; все было закончено, оставались лишь океаны песка, да и те нуждались лишь в одном — в воде. Он дал себе отдых.
Так вот, если пустыни с их небесами, где днем резвится солнце, а ночью выстраиваются парадом звезды, с их ветрами, пролетающими от моря до моря, не собрав ни единой пылинки, — если пустыни безлесны, если неведомы им красоты садов и разливы трав, то причиной тому не случайность и не забывчивость; ибо у него, у Милостивого и Милосердного, не бывает ни случайностей, ни упущений. Он неизменно бдителен, он присутствует во всем. Ибо как сказано в аяте Престола: «Им не овладевают ни дремота, ни сон… Его Престол объемлет небеса и землю, и не тяготит Его оберегание их».
Откуда же тогда желтизна и зной, одинаковость и безлюдность, земля, которая не ведает дождей и журчащих потоков, не знает ни дорог, ни тропинок, — откуда она, если то не случайность и не забывчивость?
Он велик и славен! Негоже Его обвинять!
В тот час отдохновения, не от усталости или тяжких трудов, но лишь потому, что задуманное было завершено и нужно было выразить это в словах, Он произнес, обращаясь к собственному всемогуществу как к близкому другу: «Какое есть, таким оно и останется. Придет время, когда среди людей меня, и само имя мое, забудут, как забывают цвет прошлогоднего листа. Тот, кто гуляет по саду, лишь о саде и думает, но тот, кто живет в пустыне и хочет постичь ее красоту, должен смотреть в небо, а глядя туда, он станет вспоминать обо мне и произносить вслух, точно влюбленный: „Нет Бога, кроме него, Милостивого и Милосердного… Он недоступен взору, но взор доступен ему; он — Благой и Всеведущий“… Итак, придет день, когда вера иссякнет, умрет, а на место ее придет суета идолопоклонства, когда человек станет взывать: „Бог! О Бог!“ — к камням и статуям, станет петь, чтобы услышать их пение и сопровождающую его громкую музыку. Раньше всего время это настанет в землях плодородия и свежести, в городах, наполненных роскошью и удобством, как соты наполнены медом после цветения пальм. Вот почему столь необходимы пустыни. Там обо мне никогда не забудут. И именно из пустыни, из ее безжалостного жара, из желтых просторов, объятых засухой, вера возродится вновь и, очищенная, покорит весь мир; ибо там я пребуду вечно, даруя жизнь. И в эти темные времена я сохраню людей там, лучших из них, и самые лучшие свойства их не иссякнут; они будут наделены мужеством, ибо мне могут понадобиться мечи; они будут верны своему слову, ибо я есть Истина, ею должны быть и мои избранные; они будут охотно делиться тем, что имеют, ибо в таких местах поделиться — значит выжить, делиться нужно дружбой, любовью друг к другу, любовью дарить подарки и проявлять гостеприимство, все это ключ к богатству и процветанию. Поклоняться они будут прежде всего мне, а потом — своей чести. Истина есть душа этого мира, ибо она — лишь одно из имен моих, и ради ее спасения будут они произносить пламенные речи, и каждый будет либо оратором, либо поэтом; живя в самом сердце смерти, они не станут страшиться меня, но станут страшиться бесчестия. Сыновья пустыни, Хранители Слова, Непобедимые и Непобежденные — они и мои сыновья! Именем своим назначаю их себе в Сыновья, а я есть Высший и Великий… И будут среди них появляться те, в ком во всей полноте своей воплотится одна-единственная добродетель, но время от времени, один раз за много веков, будут рождаться образцы для всеобщего подражания, те, в ком все достоинства будут слиты в неразрывное целое».
Так вот и явился Хатим из народа бене-тайи, лучезарный, как луна в Рамадан, увиденная страждущим взором с горных пиков, и превосходящий во всем остальных людей, ибо все добродетели целокупно лучше любой из них в отдельности, за исключением щедролюбия и любви к Богу.