— Погода ничем не грозит, — сказал он, — а нам надо поберечь время.
После полудня они увидели две огромные скалы: Оксию и Плати. Одна была безводная и голая, как серое яйцо, конусообразная, словно искаженная пирамида; другая — с плоской вершиной, вся в зелени и деревьях. На картах эти скалы обозначены как самая западная группа Принцевых островов.
Надо сказать, госпожа Природа временами тупа, а временами причудлива и непостижима. Кто-нибудь, глядя на острова этой группы из мягко покачивающейся на волнах лодочки во время короткой морской прогулки, вообразит, что природа предназначила их для летнего приюта. Но эти два острова — Оксия и Плати — особые острова: на них холодно зимой, они раскаляются в жаркие месяцы — для чего же они нужны? Не важно — применение им нашлось, и вполне подходящее применение. Отшельники в поисках суровейших, мрачнейших мест выбрали Оксию и, выдолбив ямы и пещеры на ее склонах, делили пристанища, с таким трудом завоеванные, с бакланами — самыми прожорливыми птицами на свете. Со временем близ вершины острова появился грубо выстроенный монастырь. А соседний остров Плати был превращен в Геенну для преступников, в ямах и подземельях которой целые жизни проходили в слезах и стенаниях об утраченной свободе. На одном острове слезы и проклятия — на другом острове слезы и молитвы.
На закате солнца галера усердно работала веслами между Оксией и европейским берегом — приблизительно там, где сейчас находится Сан-Стефано. Уже виднелся купол Святой Софии, за ним, на северо-западе, высилась Галатская башня.
— Дома — при свете лампы, благословенна Пресвятая Дева! — набожно говорили друг другу матросы.
Но не тут-то было! Господин пассажир послал за шкипером:
— Мне не хочется входить в гавань раньше утра. Такая чудесная ночь! Я хочу пройтись на малой лодке. Когда-то я занимался греблей и до сих пор неравнодушен к веслам. Вы побудьте где-нибудь поблизости. Повесьте два фонаря на мачту, чтобы я узнал ваше судно, когда захочу вернуться. А сейчас спускайте лодку.
Шкипер подивился странному вкусу своего пассажира, однако сделал, как ему было велено. Вскоре ялик — если позволите столь фамильярное название — отплыл с негром и его господином, причем последний сидел на веслах.
Для предстоящей экскурсии в маленькое суденышко спустили бурдюк, до половины заполненный водой, и принадлежащую чернокожему кожаную накидку. Лодка двинулась в сторону Принкипо, главного острова в этой группе, и растворилась в ночи.
Как только их не стало видно с палубы галеры, господин предоставил грести негру и, сев за руль, сменил направление на юго-восток, после чего ялик продолжил путь, пока прямо перед ним по курсу не появился Плати.
Южная оконечность Плати представляет собой чрезвычайно крутой обрыв. В давние времена здесь на голой скале была построена башня из камня — наблюдательный пункт и укрытие для часового на посту; у заключенных не было ни малейшего шанса для побега — так прочно и незыблемо было их заточение; меры эти предназначались против грабителей с восточной части материка и пиратов вообще. К башне вел крутой подъем, трудный для большинства людей в дневное время, и, судя по маневрам лодки, именно подъем притягивал к себе внимание хозяина. Наконец он обнаружил его и выбрался из лодки на каменный уступ. Кожаный мешок и накидка были переданы ему, и вскоре он и его спутник уже поднимались наверх.
На вершине господин обошел вокруг башни — теперь уже являвшей собой руины, бесформенную груду камней, местами поросшую жалкой, хилой лозой. Вернувшись к своему спутнику и задержавшись на минуту, чтобы осторожно слить воду из бурдюка, он на четвереньках пролез в проход, основательно заваленный обломками. Негр ждал его снаружи.
Он сделал два захода: в первый раз с бурдюком, а во второй — с завернутым в накидку мечом. Закончив, он с удовлетворением потер руки:
— Теперь они в надежном месте — драгоценные камни Хирама и меч Соломона! У меня еще три подобных хранилища: в Индии, в Египте, в Иерусалиме — да вдобавок гробница под Сидоном. Я никогда не буду нуждаться! — И он рассмеялся, очень довольный.
Спуск к лодке прошел без затруднений.
На другое утро, близко к восходу солнца, пассажиры высадились в гавани Святого Петра, на южной стороне Золотого Рога. Чуть позже господин уже отдыхал в своем доме в Византие.
В течение трех дней таинственный незнакомец, которого мы, за незнанием настоящего имени и титула, назвали господином, продал свой дом и домашнее имущество. В ночь на седьмой день, со своими слугами, примечательными тем, что все они были глухонемыми, он взошел на борт корабля и отплыл по Мраморному морю, направляясь только ему ведомо куда.
Посещение гробницы царственного друга Соломона, очевидно, предпринималось для добывания средств на путешествие, а то, что он предпочел драгоценные камни золоту и серебру, означало неопределенность времени и места этого путешествия.
Книга IIИНДИЙСКИЙ КНЯЗЬ
Глава IВЕСТНИК ИЗ ЧИПАНГО
Ровно пятьдесят три года спустя после путешествия к гробнице царя Хирама, а точнее, в пятнадцатый день мая тысяча четыреста сорок восьмого года в одну из рыночных лавок Константинополя (сегодня рынок назвали бы базаром) вошел некий человек и вручил письмо владельцу лавки.
Израильтянин, удостоенный такой чести, не спешил открывать полотняный конверт, пока разглядывал посыльного. Подобная вольность, следует заметить, не была обычным вступлением к общению в этом огромном городе, с его космополитизмом: иначе говоря — если чье-то лицо, фигура или покрой платья и останавливал на себе повторный взгляд какого-нибудь горожанина, это должно было быть что-то из ряда вон чужеземное. В данном случае владелец лавки позволил себе некоторое время разглядывать вошедшего. Он повидал, как ему казалось, немало представителей разных национальностей, но никто из них не походил на его нынешнего посетителя. Ни у кого из них не было такого румяного лица и таких раскосых глаз, так тщательно задрапированной шали, непривычной в мужском костюме; это еще больше бросалось в глаза из-за коричневой шелковой сумки, свободно свисавшей с его плеча и расшитой спереди и по бокам экзотическими листьями и цветами. Вдобавок ко всему на ногах у него были шелковые туфли с вышивкой не менее богатой, а над непокрытой головой — искусно расписанный зонтик из бамбука и бумаги.
Однако владелец лавки был слишком хорошо воспитан, чтобы продолжать осмотр чересчур долго или попытаться удовлетворить свое любопытство прямым вопросом, а потому он вскрыл письмо и начал читать. Его менее воспитанные соседи сбежались толпой и окружили незнакомца, который сохранял невозмутимый вид, явно полагая, что в нем нет ничего такого, что могло бы сделать его центром всеобщего внимания.
Бумага, вынутая из конверта, еще больше озадачила лавочника. Ее тонкость, мягкость и полупрозрачность не шли ни в какое сравнение ни с чем, что он когда-либо видел; все это было не просто чужеземным, но очень чужеземным.
Письмо, однако, было на самом обычном греческом языке. Прежде всего он заметил дату; потом его любопытство вышло из-под контроля, и, поскольку послание умещалось на одном листке, взгляд лавочника переместился вниз, на место подписи. Здесь не было имени — только печать: оттиснутое на бумаге желтым воском изображение мужской фигуры, обвисшей на кресте.
При виде печати глаза лавочника раскрылись еще шире. Он глубоко вздохнул, подавляя смешанное чувство — наполовину изумления, наполовину благоговейного трепета. Отступив к ближней скамье, он сел и мгновенно забыл о вестнике, о толпе — обо всем, кроме письма и того, о чем в нем говорилось.
Потребность читателя взглянуть на листок бумаги, который произвел такое впечатление на человека, бывшего всего лишь обыкновенным торговцем на восточном рынке, наверняка стала сейчас настоятельной, по каковой причине текст письма и будет тотчас представлен в вольном переводе. Лишь дата письма приводится в современной манере.
Остров за морем. Далеко на Востоке
15 мая лета Господня 1447-го
Уэль, сын Яхдая!
Мир тебе и всем твоим близким!
Если ты верой и правдой хранишь наследие своих предков, где-то в доме твоем находится сейчас дубликат печати, оттиск которой ты найдешь здесь прилагаемым; только та печать сделана из золота. Это должно подтвердить для тебя предмет, о котором я рад объявить, зная, что, по крайней мере, это побудит тебя навести справки: я знал твоего отца, твоего деда, и его отца, и других людей его семьи с таких отдаленных времен, что для меня разумней об этом и не упоминать; и я любил их, ибо все они были добродетельные и славные люди, усердно исполнявшие волю Господа Бога Израиля и не признававшие никакого иного бога и тем самым выказавшие главнейшие из прекрасных человеческих качеств. При этом, обращаясь к тебе, я добавлю, что свойства людей, подобно свойствам растений, передаются по наследству, сохраняя чистоту через многие поколения; они создают род. И хотя я ни разу не глядел в лицо твое, не касался руки твоей, не слышал голоса твоего, я знаю тебя и верю тебе вполне. Сын твоего отца не может сказать никому, что я нахожусь здесь с ним, или что подобное мне существо живет на свете, или что ему приходилось хоть в малейшей степени иметь дело со мной; как твой отец с радостью принял бы мои просьбы, даже те, что я сейчас обращаю к тебе, с неменьшей готовностью его сын примет их. Отказ стал бы первым шагом к предательству.
С этим предисловием, о сын Яхдая, я пишу без страха и свободно, сообщая, во-первых, что нынче пятьдесят лет с тех пор, как я ступил на берег этого острова, который, за неимением названия тебе известного, я пометил и обозначил как «Остров за морем. Далеко на Востоке».
Его люди, по природе своей, добры к чужестранцам и живут просто и добродетельно. Хотя они никогда не слыхали о Назарянине, которого весь мир упорно именует Христом, люди эти, по правде говоря, лучше следуют его учению, особенно в отношениях друг с другом, чем так называемые христиане, среди которых довелось родиться тебе. При всем том, однако, я устал от этого, более не по их вине, а по собственной. Стремление к переменам — это всеобщий закон. Только Бог один и тот же — вчера, сегодня, завтра — вечно. Так что я решился ступить еще раз на землю наших отцов, Иерусалим, для которого у меня сохранились слезы. В его совершенстве он более чем прекрасен, в его развалинах он более чем священен.