оей не идущем в сравнение с произведениями земных зодчих; если он спросит подробнее, ответь, что знаю я о нем лишь одно: чертог этот создан не человеческой рукой. Скажи ему, что я не отвергаю подобной возможности полностью, ибо все доброе и благородное неизменно вызывает у меня приязнь, а потому душа моя может склониться к его душе; однако ныне Бог и Сын его Христос, Богоматерь, ангелы и страждущие мужи и жены полностью занимают мое сердце и воображение, и, служа им, я не помышляю ни о каком ином счастье. Возможно, я стану чьей-то женой, но не поддавшись искусу власти или зову любви — причем словами этими я отнюдь не высказываю презрения к нежному чувству, поскольку, как и все признанные добродетели, оно имеет начало от Бога, — нет, шейх, дабы проиллюстрировать то, что в противном случае может остаться для принца не до конца ясным, скажи ему, что я бы, может, и стала его женой, если бы тем самым смогла спасти веру, которой придерживаюсь, или как-то ей поспешествовать. Вот тогда, если бы я даровала ему любовь, жертва моя спасла бы ее от всякого дурного налета. Сможешь ли ты все это запомнить? Сможешь верно передать смысл?
К моменту, когда она договорила, вид шейха разительно изменился: голова его опустилась на грудь, а поза и выражение лица свидетельствовали о полном отчаянии.
— Увы, княжна! Как могу я передать такие слова тому, чье сердце алчет твоих милостей?
— Шейх, — произнесла она сочувственно, — мне представляется, судя по твоим поступкам, что ни у одного повелителя не было еще слуги равного тебе преданностью. То, как ты передашь своему повелителю мои слова, станет, если сохранится в истории, служить образцом для всех будущих посланников.
С этими словами она поднялась, протянула ему руку — он ее поцеловал и, поскольку княжна осталась стоять, встал тоже.
— Сядь, — повторила она, и через миг оба вновь заняли свои места, она же повела разговор дальше: — Ты спросил меня, шейх, слышала ли я историю о том, как Осман завоевал любовь и руку своей Мал-хатун; ты сказал, что это турецкая история о любви. Насколько мне известно, Осман был основателем рода принца Магомета. Если ты не слишком утомился, расскажи мне эту историю.
Поскольку рассказ предоставлял ему возможность выразить в поэтических строках свои нынешние чувства, шейх с радостью принял предложение и, по причине соответствующего состояния его духа, проявил выдающееся красноречие. Слушая, княжна то и дело роняла слезы. Когда сказитель закончил, было уже больше трех часов пополудни. Аудиенция завершилась. На всем ее протяжении не была княжна столь любезна, как когда вела его меж колоннами портика, а прелесть ее раскрылась во всей своей глубине, когда она прощалась с ним на верхних ступенях.
Стоя меж колонн рядом с креслом, она смотрела, как он вернулся на лодку, вытащил что-то из ящика под скамьей и вновь подошел к ее воротам, где некоторое время приколачивал что-то камнем. Ее удивил этот поступок, и, когда шейх скрылся из виду — лодка ушла по глади вод за изгиб мыса, — княжна отправила Лизандра выяснить, что к чему.
— Неверный приколотил медную табличку к правому столбу надвратного павильона, — сварливо доложил дряхлый слуга. — Возможно, она содержит проклятие.
…И вновь подошел к ее воротам, где некоторое время приколачивал что-то камнем.
Княжна призвала своих дам и вместе с ними отправилась посмотреть на медную табличку. Действительно, она висела над головами, на высоте вытянутой руки, плотно приколоченная к столбу, — крепилась она подвернутыми кончиками. На отполированной поверхности был выгравирован следующий знак:
Не в состоянии его расшифровать, княжна послала за дервишем, давно проживавшем в городе, после чего вернулась в портик.
— Княжна, — начал старик, осмотрев загадочную табличку, — прибивший ее сюда — турок, и, будь он в преклонных летах, я бы сказал, что ты, сама того не ведая, принимала у себя Мурада, султана султанов.
— Этот человек был молод.
— Тогда это сын Мурада, принц Магомет.
Княжна побледнела.
— Что заставляет тебя говорить столь уверенно? — осведомилась она.
— Это — тугра, и на всем свете, о княжна, пользоваться ею имеют право только два человека.
— Кто именно?
— Султан и Магомет, его непосредственный преемник.
Последовало молчание, после чего Лизандр предложил снять сомнительную табличку. Дервиш воспротивился.
— Да будет тебе известно следующее, о княжна, — произнес он почтительнейшим тоном. — Кто бы ни был дарителем этой таблички, Мурад или Магомет, или даже если она прикреплена всего лишь по указанию одного из них, то, что ее сюда повесили, свидетельствует не просто о дружбе или благосклонности: это — охранная грамота, подтверждение того, что ты сама, твой дом и его насельники находятся под покровительством повелителя всех турок. Если завтра разразится война, ты можешь остаться в своем дворце с садом, не страшась решительно никого, кроме собственных соплеменников. А потому крепко подумай, прежде чем пойти на поводу у этого дряхлого безумца!
Тут-то княжне Ирине и открылась истина. Под именем Поющего шейха скрывался принц Магомет!
Он появлялся перед ней дважды: сперва — в Белом замке, теперь — в ее дворце; признавшись ей в любви и предложив брачные узы, он одновременно позволил ей лучше себя узнать, а кроме того, отбыл не в полном отчаянии. Потому и табличка на воротах! Все эти обстоятельства были новыми и удивительными. Чувства, которые обуревали княжну, в смутности своей не поддавались определению, однако она не сердилась.
Магомет же, вернувшись в древний замок, вступил в спор с самим собой. Он полюбил княжну Ирину со всем пылом души, не привыкшей к отказам и разочарованиям, и, еще не достигнув Румелихисара, он дал мусульманскую клятву завоевать Константинополь — не столько ради ислама и славы, сколько ради нее. С этого часа мечты об этом свершении захватили его полностью, вытеснив все остальное.
В Румелихисаре он поднялся на гору и, остановившись на валганге над пропастью перед тем местом, где ныне находится Роберт-колледж, отметил, как узок в этом месте Босфор, однако, дабы его пересечь в обстановке военных действий, потребуется защита с обоих берегов; после этого он выбрал на европейском берегу, напротив Белого замка в Азии, место для закладки нового укрепления. В свое время мы еще увидим, как возводились стены и башни могучей крепости, которая и поныне стоит между Бебеком и Хисаром, — памятник его рассудительности и энергичности, превосходящий все остальные, воздвигнутые им в Константинополе.
Книга IVВЛАХЕРНСКИЙ ДВОРЕЦ
Глава IВЛАХЕРНСКИЙ ДВОРЕЦ
Индийский князь никогда не предавался праздным ожиданиям. Обманывая других, он не обманывался сам. Благодаря опыту он умел во всех делах, в которых правят обычные для людей побуждения, заранее предрекать развитие событий. Он был твердо уверен в том, что император призовет его, причем скоро.
На третий день после приключений в Белом замке у дверей князя появился в сопровождении Уэля верховой — незнакомец, при оружии, в пышном одеянии. Будучи препровожден в кабинет, он заявил, что принес благожелательное послание от его величества, которое завершалось приглашением во Влахернский дворец. Его величество готов принять благородного индуса в три часа пополудни, если гостю это удобно. У Главных ворот его будет дожидаться офицер стражи. Разумеется, князь принял оказанную ему честь в надлежащих выражениях.
Когда князь спустился в вестибюль на первом этаже, где ему предстояло сесть в паланкин, стало ясно, что одевался он с величайшим тщанием. Борода сияла безупречной белизной. Шарообразный тюрбан из белого шелка, на котором блистали спереди яркие самоцветы, был великолепен. Поверх рубахи из тончайшего льна, украшенной у горла и на груди воланами из шелка, был надет простой камзол из плотного черного бархата, застегнутый на шее, а далее раскрывавшийся, обнажая желтый кушак на талии. Помимо кушака, на князе был еще и пояс, богато расшитый золотом и украшенный жемчугами. Пряжка и ножны кривой сабли сияли бриллиантами на фоне голубой эмали. Шаровары, просторные, точно юбка, были из белого атласа и спадали к лодыжкам пышными складками. Дополняли облачение остроконечные красные туфли, сверкающие россыпью золотого бисера.
Двинувшаяся в путь процессия поражала воображение. Возглавлял ее Нило, во всей варварской роскоши, подобающей королю Каш-Куша; затем следовал паланкин на плечах у четырех носильщиков в белых ливреях; в арьергарде — двое слуг, одетых в манере Чипанго: их своеобразные синие облачения облегали тело настолько плотно, что мешали ходьбе, но при этом один из них нес бумажный зонтик хозяина и его просторный плащ, а другой — пухлую подушку; самодовольства у обоих было хоть отбавляй. Сиама, одетый в подобный же наряд, но из более дорогой материи, шел рядом с паланкином, готовый в любой момент открыть дверцу или отреагировать на любой знак, поданный изнутри.
Появление этой свиты на улицах сильно позабавило любопытствующих и зевак, которые сбегались, будто бы вырастая из-под земли, причем в таких количествах, что, еще не достигнув прямой дороги, которая вела со стороны города к Главным воротам Влахерна, позолоченный паланкин на плечах у носильщиков стал на расстоянии напоминать судно, покачивающееся на волнах.
По счастью, настроение у зевак было доброжелательное, а поскольку никто не стал чинить им никаких обид, они позволили князю совершить свой путь невозбранно. Его, собственно, радовало столь многочисленное сопровождение — он затруднился бы сказать, что его тешит сильнее: способность возбуждать столь уважительное любопытство или возможность его должным образом удовлетворить. Возможно, будь с ним Лаэль, он испытывал бы другие чувства.
Высочайшая резиденция — так обычно именовали Влахернский дворец греки — была индийскому князю хорошо известна. Восклицание, с которым он опустился на сиденье паланкина: «Вновь, вновь, о Влахерн!» — говорило о давнем знакомстве с императорским имением. На всем протяжении пути он постоянно повторял: «О Влахерн! Прекрасный Влахерн! Цветут ли, как прежде, розы в твоих садах? Текут ли в алебастровых двориках ручейки, напевая песни мозаичным ангелам на стенах?»