ось все необходимое для его удобства, в том числе вино и вода на небольшом треножнике.
Прежде чем усесться, князь подошел к краю террасы, откуда увидел под собой, в сгустившейся тьме, часовню, окруженную деревьями, точно водоемом. Блеск оружия рядом с Главными воротами показался ему зловещим. Цветы приветствовали его ароматом, хотя видеть их он не мог. Не менее приятной оказалась и негромкая музыка веселого ручейка, сбегавшего в танце к гавани. Помимо факела, горевшего на причале у входа в порт, в виду находились лишь два огня: один — на Фаросе, другой — на высокой Галатской башне; издалека они казались яркими звездами. За их исключением, долина и холм напротив Влахерна, равно как и широко раскинувшийся город внизу, казались черными тучами, упавшими с облачного неба.
Со стороны города долетел странный звук. Поднимался ветер? Или шумело море? Пока князь гадал, кто-то пробормотал у него за спиной:
— Идут.
Голос был хриплым, загробным; князь стремительно обернулся к говорившему, а тот произнес:
— Я — отец Теофил, назначен тебе в проводники. Идут.
Князь поежился. Шум за пределами долины сделался отчетливее.
— Это песня? — спросил он.
— Песнопение, — ответил его спутник.
— И какое?
— Известно ли тебе наше Писание?
Скиталец подавил презрительную гримасу и ответил:
— Я его читал.
Отец продолжал:
— Сейчас прозвучат слова Иова: «О, если бы Ты в преисподней сокрыл меня и укрывал меня, пока пройдет гнев Твой, положил мне срок и потом вспомнил обо мне!»
Князь несколько опешил. Зачем в спутники ему выбрали человека, речью своей подобного призраку? И этот стих, столь для него болезненный, который в часы отчаяния он, бывало, повторял раз за разом, пока душа его не окрашивалась упрекающей мольбой, — кто вложил его ему в уста?
Песнопения раздались ближе. В них не было мелодии, более того, певшие совершенно не заботились о соблюдении ритма. Однако князь испытал облегчение, охотно признав, что никогда не слышал ничего подобного — ничего столь же горестного, подобного дружному воплю проклятых. Однако, при всей своей скорбности, пение позволило князю определить, где начало процессии, где середина, как она растянулась до бесконечности.
— Похоже, их очень много, — обратился он к святому отцу.
— Столько в бдениях еще никогда не участвовало, — прозвучал ответ.
— И тому есть причина?
— Наши грехи.
Отец не разглядел удовлетворения на лице своего собеседника, однако продолжил:
— Да, наши грехи. Они всё множатся. Сперва возникла распря между Церковью и троном, теперь Церковь ополчилась на Церковь — римская на греческую. Есть среди нас один человек, сосредоточившийся на изучении и прославлении христианского Востока. Ты его скоро увидишь, это Георгий Схоларий. В видениях, подобных тем, которые Бог являл пророкам древности, ему было дано повеление возродить всенощные бдения. Посланцы его прошли повсюду: по монастырям, по обителям, по приютам отшельников. Он сказал: чем больше участников, тем показательнее будет церемония.
— Схоларий — мудрый человек, — дипломатично произнес князь.
— Мудростью он равен пророкам, — отвечал святой отец.
— Он и есть патриарх?
— Нет, патриарх принадлежит к римской партии, а Схоларий — к греческой.
— А Константин?
— Он добрый государь, однако, увы! Его слишком гнетут мирские заботы.
— Да-да, — подтвердил князь. — И в заботах он забывает о душе. Цари порой достойны жалости. Но значит, у бдений есть какая-то особая цель?
— Нынешние бдения посвящены восстановлению единства, чтобы Церковь обрела мир, а государство вернуло себе мощь и славу. Господь неизменно печется о своих детях.
— Благодарю, святой отец, я понял разницу. Схоларий хочет препоручить государство Приснодеве, Константин же, будучи человеком мирским, правит так, как правили с незапамятных времен. Цель бдений — убедить императора отказаться от нынешней своей политики и довериться Схоларию?
— Император участвует в таинствах, — уклончиво отозвался Теофил.
Тем временем показалась процессия; когда голова ее достигла Главных ворот, три горниста протрубили в фанфары, стражи встали в строй. Из колонны вышел монах, переговорил с офицером, после чего в руку ему вложили зажженный факел, и он прошел сквозь ворота, первым из многих. Горнисты продолжали трубить, задавая ритм медленному восхождению.
— Будь это армия, — заметил Теофил, — подъем не был бы столь тяжек, но, увы! Молодость в обители проворна, а вот старость слаба. Простояв десять лет на коленях на каменном полу в сырой келье, анахорет забывает, что когда-то мог передвигаться без труда.
Князь едва слушал, его очень интересовало то немногое, что можно было видеть внизу: колонна по четыре, разбитая на неравные части, во главе каждой — предводитель, которому у ворот вручили факел. Иногда появлялась квадратная хоругвь, некоторые группы были в светлых одеждах, но чаще — череда непокрытых голов; в прочем же шествие было монотонно-печальным, и его медленное продвижение из тьмы и в тьму напоминало смотревшему сверху зрителю змею, что бесконечно выползает из подземного логова. Через некоторое время тусклую белизну дороги скрыли массы людей, стоявших справа и слева от колонны; они останавливались, поскольку не могли сопровождать далее призрачный парад.
Тем временем показалась процессия…
Горны звучно оповещали о движении колонны. Вот она достигла первой террасы, однако все новые группы продолжали входить в ворота, все звучали песнопения, давили издалека своим диссонансом, превращались вблизи в нестройный вопль. Если правда то, что человеческий голос — самый изощренный музыкальный инструмент, то верно и обратное: нет в природе звука, способного с той же силой выразить дьявольскую сущность.
— Видишь его? Вон там, за горнистами, — Схоларий! — произнес отец Теофил с подобием оживления.
— С факелом в руке?
— Да! Но он может бросить факел и все равно останется светочем Церкви!
Князь взял эти слова на заметку. Человек, способный произвести такое впечатление на царедворца, видимо, пользуется уважением и среди других священнослужителей. Размышляя над этим, зоркий гость следил за фигурой с факелом в руке. Существуют люди, которым суждено сыграть выдающуюся роль, порой волей природы, порой — обстоятельств. А что, если это один из них? Гость перестал прозревать в мистического вида монахе человека, ведущего за собой несчетное число последователей, привязанных к нему узами воли более сильной, чем совокупность их отдельных воль, — прозрение сделалось фактом.
— Процессия не будет останавливаться у часовни, — сказал Теофил, — она пойдет ко дворцу, где к ней присоединится император. Если мой господин желает видеть отчетливее, я зажгу огонь в корзине.
— Изволь, — отвечал князь.
Пламя вспыхнуло.
Свет его упал на нижние террасы, а также высветил наверху дворец, от основания вынесенной вперед части до башни Исаака; что же касается близкой часовни со всеми ее пристройками, вымощенным двором, быстрым ручьем, суровыми кипарисами, стеной и арочным проходом — все это было видно ясно, как днем.
Рев горнов перепугал птиц, гнездившихся в печальной роще, — они поднялись на крыло и теперь метались туда-сюда.
А потом во двор перед часовней вступили люди — Схоларий и с ним рядом музыканты. Князь смог его рассмотреть: высок ростом, сутул, угловат, точно скелет; куколь отброшен, на голове — тонзура; белизна черепа казалась особенно отчетливой в окружении венчика черных волос; черты лица — тонкие и заостренные, впалые щеки, вдавленные виски. Бурая сутана, оставлявшая шею полностью открытой, была ему непомерно велика. Ноги его отринули сандалии. У ручья Схоларий остановился и погрузил нагую стопу в воду, а потом отряс капли. После этого он снова взял в руку распятие и двинулся дальше.
Вряд ли во взгляде, который князь не сводил с монаха, сквозило восхищение, то было притяжение более сильное: князь ждал какого-то знака. Он видел, как высокая нервическая фигура пересекла ручей спотыкающейся, неуверенной походкой, прошла дальше по дороге с факелом в одной руке, со священным символом в другой. Потом он скрылся под аркой ворот, а когда вышел, острый взгляд наблюдателя уже дожидался его. Схоларий начал крутой подъем, при этом он находился в виду — и вот уже прямо под князем, ему только и надо было, что поднять глаза, и лицо его оказалось бы на одном уровне с ногами князя. Схоларий действительно поднял глаза точно в нужный момент и — замер.
Обмен взглядами оказался краток, и сравнить его уместнее всего будет со скрещением двух клинков в алом свете.
Возможно, монаха, который с усилием шагал вперед, сосредоточив мысли на некоем нездешнем зрелище или на целях и итогах этого торжественного празднества, пока еще никому не понятных, неприятно удивило, что его пристально рассматривает незнакомец, судя по платью — иноземец; возможно, взгляд князя, о котором мы уже знаем, что порой он мог обретать магнетическую силу, исполнил его гневом и обидой. Безусловно одно: он поднял голову, явил исполненное отвращение и взмахнул крестом, будто бы изгоняя дьявола.
Князь успел заметить серебряную фигуру на кресте из слоновой кости — она была отлита с поразительным реализмом. То было лицо не мертвого, а умирающего; из ладоней и ступней торчали гвозди, в боку зияла рана, лоб язвил терновый венец, а над ним были начертаны первые буквы надписи: «Се царь Иудейский». Князю предстало изможденное, истерзанное, обескровленное тело, губы были приоткрыты — легко было представить себе, что страдалец как раз произносит одну из тех фраз, которые поставили за пределы отрицания его божественную сущность. Возможно, мимолетное воспоминание, возникшее у наблюдателя в голове, могло бы вызвать угрызения совести, но тут прозвучал голос:
— Враг Иисуса Христа, изыди!
То был голос Схолария, высокий, пронзительный; князь не успел оправиться от изумления, не успел ни ответить, ни даже придумать ответ, а пророк уже двинулся дальше; более он не оглянулся.