— Спасти двоих ближних, одного от причинения, а другого от принятия смерти, не есть, на мой взгляд, действие, требующее благодарности; однако, дабы ты не чувствовал себя обязанным, принимаю.
— Ты действительно облегчил мне душу, — сказал Демид, резко втянув воздух. — Это побуждает меня продолжить.
Он помолчал, пристально оглядев Сергия с ног до головы, — и выказанное им восхищение, которое стало фоном для последующих его речей, не могло быть разыграно даже самым ловким актером.
— Разве плоть и кровь не имеют для нас всех одинаковое значение? Когда молодость и здоровье подкреплены телесной красотой, не значит ли это, что человек богат духом и подвержен влечениям? Могут ли ряса и клобук полностью пресечь проявления человеческих чувств? Я наслышан об отшельнике Антонии.
Эта мысль его явно повеселила, он рассмеялся.
— Не хочу проявлять неуважения, — продолжил он, — но тебе же известно, милый Сергий, что смех — как слезы: порой сдерживать его не в нашей воле… Антоний решил вести святую жизнь, однако его смущали видения прекрасных женщин. Чтобы спастись от них, он последовал за сынами ислама в пустыню. Увы, видения последовали туда же. Он зарылся в землю — видения не отступали. Он укрылся в подвале древнего замка, но вотще — видения отыскали его и там. Он восемьдесят девять лет предавался самобичеванию, ежедневно и еженощно сражаясь со своими видениями. Он оставил две бараньих шкуры двум епископам и одно рубище двум любимым ученикам — они служили ему защитой от видений. Под конец, дабы не дать нечестивым соблазнам преследовать его и в смерти, он попросил учеников даровать ему избавление, похоронив в неведомом месте. Сергий, друг мой славный! — Грек придвинулся ближе и легко опустил руку на просторный рукав послушника. — Я слышал некоторые твои ответы моему отцу и слишком уважаю твою добродетельность, а потому лишь спрошу: зачем ты тратишь свою молодость…
— Не смей! Не продолжай далее — ни слова! — вскричал Сергий. — Или ты считаешь, что венец, который в итоге достается святому, ничего не значит?
Демида, похоже, не смутил этот всплеск, — возможно, он его ожидал и даже остался доволен.
— Готов согласиться с тобой, — проговорил он с улыбкой, — причем охотно, ибо ты убедил меня: я не ошибся на твой счет… Мой отец — добродетельный человек. Однако именно добродетель делает его особенно чувствительным к любому противоречию. Раскол внутри Церкви приносит ему ужасные страдания. Бывало, он при мне говорил о нем часами. Полагаю, его склонность к жалобам надлежит сносить с уважением и долготерпением, однако в ней есть одна особенность: он слеп ко всему, кроме страха перед утратой власти и перед тем, какое влияние схизмы могут оказать на Церковь. Он доблестно бьется за дело старого православия, будучи уверен в том, что умаление власти религии, которое ныне наблюдается, повлечет за собой умаление влиятельности святых орденов и уважения к ним. Более того, Сергий, говоря простыми словами, и он, и его братство того и гляди распалят свой фанатизм до такой силы, что любое отступление от догмы будет казаться им чернейшей ересью. Тебе, склонному доискиваться подлинных фактов, никогда, полагаю, не приходило в голову, насколько далеко, а говоря точнее, насколько близко от этого лежат наказания, навлекаемые без разбору, а по сути — самые ужасные? Пытки, сожжение на костре, массовые умерщвления на Ипподроме, зрелища в Синегионе — для разъяренных церковников это лишь праведный и милосердный суд над заблудшими еретиками. Послушай меня, монах, — и если есть в тебе хоть капля любви к ней, осознай: княжна Ирина в опасности.
Слова эти прозвучали неожиданно, но истово; при мысли про княжну Сергий утратил присутствие духа, которое до этого сохранял.
— Княжну подвергнут пыткам! Избави Боже!
— Помни, — продолжал грек, — ибо, знаю, ты будешь размышлять над нашим разговором, — помни, что я слышал конец твоей беседы с моим отцом. Завтра или по возвращении из Терапии он с великой благожелательностью расспросит тебя о том, чем она с тобою делилась, пусть это и не имеет никакого отношения к Символу веры, который она, по его утверждению, составила для себя. Оставайся настороже. Помни также, что я частично рассчитался с долгом, в котором был перед тобой за спасение моей жизни.
Простодушие послушника, для которого книга жизни только начинала приоткрывать свои страницы, давало греку колоссальное преимущество. Неудивительно, что Сергий слегка размягчился душой и подался вперед, чтобы лучше слышать.
— Трапезничал ли ты? — осведомился блудный сын в своей беспечной манере.
— Еще нет.
— А! Заботясь о моем отце, ты пренебрег собственными потребностями. Не след мне проявлять бесцеремонность. От голодного слушателя не жди терпения. Прервать мне свой рассказ?
— Ты меня заинтересовал, а отлучка моя может продлиться несколько дней.
— Хорошо, тогда буду краток. Справедливости ради должен сказать, что воины в этом духовном сражении равны по своему внутреннему пылу: патриарх Григорий и его латиняне, с одной стороны, Схоларий и его греки — с другой. Они по очереди выходят на кафедру, не допуская туда соперника. Обряды причастия они проводят врозь. Сегодня в Святой Софии — папская месса, а завтра состоится греческая служба. Лишь самое острое чутье способно уловить разницу в запахе благовоний, которые две партии воскуряют у алтаря древнего храма. Но, полагаю, разница есть. Вчера у членов братства парабаланов дошло до потасовки по поводу тела, которое несли к погребению, в результате чего опрокинули погребальные носилки и выронили труп. Имея численное преимущество, греки захватили лабарум латинян и искупали его в грязи, при этом монограмма на нем была та же, какую используют и они. Впрочем, полагаю, есть отличия.
Демид рассмеялся:
— Но, право же, Сергий, в мире очень много всего, что лежит за пределами Церкви — или Церквей, если тебе будет угодно, — куда больше, чем в пределах. Разрывая друг друга на куски, воюющие стороны перестали замечать большинство, а оно, как это обычно бывает, думало своей головой. Пока пастух спит, псы дерутся, а овцы, оставленные на собственное попечение, разбредаются в поисках чистой воды и тучных пастбищ. Слыхал ли ты про Академию Эпикура?
— Нет.
— Я расскажу тебе про нее. Присядь же. В мои намерения не входило изнурить тебя при первой же беседе.
— Я не устал.
— На самом деле, — грек одарил собеседника любезной улыбкой, — предлагая это, я прежде всего пекся о себе. Шея у меня затекла от необходимости постоянно смотреть вверх… Должен тебе сказать, что молодые византийцы не видят ничего горестного в том, что ими пренебрегают, более того, свободомыслие представляется им великой привилегией. Позволь поделиться с тобой некоторыми их выводами. По их словам, Бога не существует, поскольку ни один уважающий себя Бог не стал бы сносить распри и болтовню, которые расточаются во имя его и одновременно оскверняют его установления. Может, религия и не является обманом, но она — не более чем бряцание медных цимбал. Священник же — лишь учитель, которого прикармливают красивыми нарядами, хлебом и вином; в глазах большинства он — осел с колокольчиком, за которым покорно следует караван верблюдов. Зачем нужны Символы веры, кроме как тянуть дураков за уши? Чья христианская вера является истинной — заметь, не которая, а чья? Патриарх говорит нам: «Се есть истина», а Схоларий отвечает: «Се есть истина: патриарх с его лжеучением — лжец и предатель Господа», а потом предлагает нам нечто иное, столь же невнятное. Предоставленные в итоге самим себе — а должен признать, что и я принадлежу к этому заблудшему стаду, — и вынужденные жить собственным разумом, мы в результате решили обменяться мнениями и пришли к выводу, что заменой религии является общественная необходимость. Первой нашей мыслью было возродить язычество; поклоняясь многим богам, мы, возможно, рано или поздно наткнулись бы на того, который существует на самом деле; а хорош он или плох, до того нам нет дела, главное — чтобы он принимал осмысленное участие в ходе событий. Пререкаться по поводу его свойств стало бы бессмысленным повторением безумств наших стариков — безумств плавания в ревущем водовороте. Кто-то заявил, насколько проще и удобнее верить в одного Бога вместо многих, а кроме того, язычество — закосневшая система, нетерпимая к свободе. Кто, выдвинули аргумент, добровольно откажется от соблазна создавать собственных богов? Слишком уж это приятная привилегия. Потом было предложено каждому создать собственного бога. Эта идея представлялась не лишенной смысла, — по крайней мере, она положит конец распрям, ведь у каждого будет достойный предмет для поклонения, тогда как для умственных упражнений и общественных нужд можно будет обратиться к философии. Пытались ли наши отцы использовать философию? Когда общественное благоденствие было выше, чем в блаженные времена Платона и Пифагора? Однако в наших рядах возникли колебания, точнее, мысль должна была вызреть. К какой школе нам должно присоединиться? В руки нам попал «Справочник» Эпиктета, и, тщательно его изучив, мы отказались от стоицизма. Были предложены циники, мы отвергли и их — Диоген в качестве покровителя не слишком привлекателен. Потом мы перешли к Сократу. «Сыны Софрония» — вещь солидная, однако его система нравственной философии для нас неприемлема, а поскольку он веровал в Бога-созидателя, доктрина его слишком похожа на религию. Хотя Дельфийский оракул и провозгласил его мудрейшим из людей, мы решили продолжить поиски и вскоре добрались до Эпикура. На нем мы остановились. Мы пришли к выводу, что его рассуждения имеют отношение к одной только земной жизни, а поскольку он предлагал выбор между ублажением чувств и соблюдением добродетели, тем самым оставляя за нами выбор собственного поведения, мы формально объявили себя эпикурейцами. После этого мы объединились для защиты от Церкви. Отступничество может привести нас на костер, или в лапы Тамерлана, короля Синегиона, или, что во много раз хуже, в монастырские кельи, если мы будем малочисленны; однако что, если к нам присоединится вся византийская молодежь целокупно? Как действовать, было понятно. Мы основали Академию — Академию Эпикура, которая находится в прекрасном храме; трижды в неделю мы собираемся для бесед и лекций. Число наших сторонников уже измеряется тысячами, и это лучшая кровь империи, ибо сторонников мы набираем не только в стенах города.