К Лаэль, сидящей рядом:
«Но ты не бойся. Ведь и я там буду… Я…»
Тут его обуял внезапный страх. Если похищение действительно запланировано на сегодня, на что может толкнуть злодея его вмешательство? На кровопролитие, на насилие! Его, всегда только о том и мечтавшего, чтобы всей жизнью своим показывать другим, как нужно нести свое бремя, чтобы служить им образцом любви и терпимости, мечтавшего с кротостью и покорством проповедовать им послушание и братство, — о благие Небеса! Он содрогнулся и накинул намет на лицо, будто бы в этой кровавой смуте безгрешная жизнь и безграничное счастье исчезали из виду. Если выслушать исповедь людей, прошедших через тяжкие испытания, станет ясно, что очень немногим, даже среди тех, кто известен своим мужеством и великими свершениями, удавалось в критические моменты принимать решения без оглядки на иные возможности, которые подсказывал им страх. Сейчас Сергий слышал эти голоса. «Вернись к себе в келью, к своим четкам и молитвам, — вещали они ему. — Что сможешь ты, чужой в земле чужой, сделать, если на тебя ополчится вся Академия, о существовании которой ты узнал нынче утром? Да, вернись в келью! Да и кто она, ради которой ты подвергаешься такому искусу? Дочь базарного торговца, еврея без единой капля княжеской крови, иудейского пса, который ради заработка ссудил собственную дочь самозванцу».
То был очень весомый довод. Однако в пылу спора до Сергия долетел почти забытый голос — он повторял одно из утешений отца Иллариона:
«Всех нас одолевают искушения, от них не свободен ни один человек. Все, на что мы можем рассчитывать, — это избавление от них. Какая заносчивость — считать, что можно прожить от колыбели тридцать лет и еще десять, если будет нам дарован такой срок, и что общий враг ни разу не смутит твой покой! С другой стороны, сколь великое торжество — отринуть его увещевания. Наш Небесный Наставник не бежал от Сатаны, но остался и оборол его».
«Не страшись, — сказал Сергий, обращаясь к Лаэль, голосом твердым, лишенным страха и сомнений. — И я тоже там буду».
После этого он огляделся и увидел по левую руку деревушку Эмиргиан, огибавшую подножие холма, местами вторгавшуюся в воду. Когда впечатлительному человеку открывается подобный вид, очень уж тяжек должен быть его душевный недуг, чтобы глаза оставались слепы. Отражения ярко раскрашенных домов трепетали на глубокой глади вод, а там, где их линия прерывалась, яркая зелень листвы на персях горы намекала на зарождение следующей из семи земель ислама. Ему казалось, что он плывет над этой заемной славой, а дабы довершить впечатление, до него донеслось радостное пение множества голосов. Он махнул рукой, и гребцы, отдыхая от трудов, тоже вслушались.
Рядом располагалась, почти сокрытая сушей, крошечная бухта Стения — оттуда показалась ладья, легко скользнувшая на водный простор. Среди цветочного изобилия, в тени венков, свисавших с низкой мачты — ее перекрестия и перекладины были увиты розами, — сидели певцы, приноравливая свое пение к ритму гребли. Рефрен подхватывали цитры, флейты и рожки. Ладья свернула к северу, вышла на середину пролива. Тут из-за мыса показалось еще одно судно — и еще, и еще, и еще многие, все изукрашенные и заполненные поющими мужчинами, женщинами и детьми.
Гребцы Сергия признали эти суда, глубоко сидящие в воде, черные, длинные, с грациозно изогнутыми носом и кормой.
— Рыбаки! — произнесли они.
— Да, — отвечал он. — Княжна Ирина устраивает для них празднество. Поспешите. Я последую за ними. Двигайтесь следом.
— Да, да, она славная женщина! Прямо святая! — подтвердили гребцы, осеняя себя крестом.
Пение и радостный дух праздника подняли Сергию настроение; то тут, то там к ним присоединялись новые суда, украшенные схожим образом, голоса сидевших в них людей вливались в общий хор, и, когда вдали показалась Терапия, беззаботные и веселые рыбаки уже успели поделиться с иноком цветочным убранством и принять его в свои ряды.
Какое зрелище представлял собой залив Терапия! Суда, суда, суда — целые сотни в движении, еще сотни у берега, а вода добросовестно повторяет каждую деталь их убранства и, похоже, трепещет от удовольствия. Городок расцвел всеми красками, а вершина и склоны противоположного мыса отвечали ему тем же. Звучали песни и крики, радостные возгласы детей, отклики их матерей, веселые голоса молодежи. Да, Византия находилась в упадке, от нее откалывались провинции, слава ее умалялась; недомыслие царедворцев и императоров — лучшие мужи империи прозябали в монастырях и скитах, аристократы предавались интригам и злоумышлениям — все это давало свои печальные плоды, причем жатва была уже близка! Однако люди не утратили тяги к празднествам и развлечениям. Вкусы передаются по наследству. Ни в чем Византия сегодняшняя не сохранила такой близости к античной Греции, как в утонченности и в умении, по мере возможности, восторгаться красотой.
Гребцы неспешно и ловко провели лодку через красочную суету залива и высадили пассажира на мраморный причал, расположенный рядом с основным, у красного павильона перед входом в усадьбу княжны. Входили в эти ворота и выходили из них невозбранно — нигде не видно было ни стражей, ни охранников. Гости были веселы, а значит, и безобидны.
Мужчины были по большей части чернобороды, с грубоватыми обветренными лицами и крупными кистями рук, в черных просторных шароварах с красными кушаками и в голубых кафтанах с богатой вышивкой. Икры их оставались обнаженными, на ступнях были сандалии. Головы покрывали белые платки. Глаза были яркими, движения ловкими, вид оживленным. У многих на непокрытых шеях висели на лентах или шелковых шнурах обереги из раковин или серебра. У женщин на головах были короткие вуали, прикрепленные гребнем, но скорее для красоты, вместо головного убора. Женщины были одеты в короткие безрукавки поверх снежно-белых рубах; их дополняли ярких цветов юбки с каймой из камвольной шенилли и сандалии с ремнями, искусно оплетающими лодыжку, — получалось чрезвычайно живописно. Некоторые из самых молодых миловидностью не уступали нимфам Эллады и прекрасных Киклад. Впрочем, в большинстве своем женщины выглядели преждевременно увядшими, а их общий вид, визгливые голоса, а также торопливость и напор, с которыми они предавались сиюминутным развлечениям, бессознательно подтверждали, что жены рыбаков везде одинаковы. Не приходится далеко ходить, дабы оказаться на периферии общества, — слишком часто она расположена прямо под любимым балконом короля.
Внимание посетителей привлекло нечто на правой створке ворот. Когда Сергий подошел ближе, его задержали напиравшие гости, увлеченные жарким спором; проследив за их взглядами и указующими пальцами, послушник заметил над головой медную табличку с непонятной надписью. Надпись эта представлялась ему столь же непостижимой, сколь и его соседям. Кажется, по-турецки, но, может, и по-арабски — а может, это и вовсе не письмена. Некоторое время он постоял, выслушивая всевозможные предположения. Но тут подошел цыган с медведем на поводу — он, в свою очередь, привлек к себе стайку шумных мальчишек. Цыган остановился, оставив без внимания устремленные на него неприветливые взгляды, а увидев табличку, тихо проговорил «Салям» и несколько раз благоговейно повторил это слово.
— Глянь-ка на этого гамари. Он-то знает, в чем там смысл.
— Так ты его и спроси.
— И спрошу. Эй ты, не ведающей религии, приспешник разбойников! Скажи-ка нам, что вот это, — указывая на табличку, — означает? Подойди посмотри!
— Мне нет нужды подходить ближе. Мне и отсюда хорошо видно. Кроме того, мне ведома религия. Вот только я не кичусь своей верой в Бога, я просто в него верую, — отвечал вожатый медведя.
Рыбаки добродушно отнеслись и к упреку, и к вызванному им смеху и отвечали:
— Ладно, мы квиты. Может, скажешь теперь то, о чем тебя просили?
— С радостью, ибо вы способны пристойно обойтись с чужаком… Юный Магомет, сын Мурада, султана султанов… — Цыган умолк, отдавая дань почтения этому титулу. — Да, так вот, юный Магомет мне друг.
Стоявшие рядом разразились недоверчивым смехом, однако цыган продолжал:
— Он долгое время проживал в Магнезии, столице процветающего удела, отданного ему в правление. Никогда еще человек, занимавший этот пост, не был столь великодушен к своим подданным, а искушенность в науках способствовала правильности его суждений; именно она подсказала ему, что главное достоинство развлечений — разнообразие. Если бы он только и делал, что слушал докторов, рассуждающих о философии, или своих преподавателей математики, или придворных поэтов и историков, его ум помрачился бы так же, как помрачены их умы; именно поэтому, одновременно с постижением наук, он развлекается псовой и соколиной охотой, участвует в состязаниях и турнирах, изображает странствующего менестреля, и довольно часто мы с Жокардом — что, разве не так, дружище? — он чувствительно дернул медведя за повод, — мы с Жокардом бывали допущены к нему во дворец.
— Великолепный правитель, нет сомнения; однако я не о нем спрашивал. Табличка, приятель, — что это за табличка? Если что-то пустое, тогда пропустите Жокарда.
— Дураки встречаются всякие, бывают дураки-простаки и дураки-мудрецы. Когда дурак-мудрец отвечает дураку-простаку, он всегда искуснее в речах, чем в доводах.
Слова гамари вновь вызвали смех, он же продолжил:
— После этих пояснений я готов удовлетворить твое любопытство.
Он выудил из-за пазухи бронзовую пластину, размерами куда меньше прибитой к воротам, в остальном же в точности такую же.
— Видите? — спросил он, поднимая ее повыше.
Взгляды стремительно перебегали от одной таблички к другой, вывод не заставил себя ждать.
— Они одинаковые, но и что с того?
— А вот что: однажды нас с Жокардом позвали развлекать принца; насмотревшись, он отпустил нас, вручив мне красный шелковый кошель, набитый золотыми монетами, а Жокарду — вот этот паспорт. А теперь слушайте. Раньше злым людям случалось побивать нас дубинками и камнями — я имею в виду турок, — но теперь, входя в город, я привязываю это к ошейнику Жокарда, и нас встречают наилучшим образом. Нас поят и кормят, предоставляют удобное жилье, обихаживают и не просят оплаты.