С этими словами он достал из-за пазухи веер, который бросила ему с портика Лаэль, и довольно дерзко обмахнул им разгоряченное лицо. И княжна, и ее приближенные рассмеялись. Сергий же следил за движениями цыгана со смутным ощущением, что уже его где-то видел. Вот только где? Он хмурился, потому что не мог отыскать ответ.
Когда подвели Жокарда, гамари взял в руку повод и, не смущаясь, крепко обнял своего мохнатого приятеля — парусина на стенах павильона затряслась от хохота рыбаков; а потом, подняв Жокарда на дыбы, гамари взял в руку его могучую переднюю лапу, и они удалились, семеня, как пажи благородной дамы.
Глава XIVСИМВОЛ ВЕРЫ КНЯЖНЫ
— Я попрошу тебя, Сергий, вернуться вечером в город, ибо завтра во всех храмах будут звучать вопросы по поводу празднества. И если у тебя есть желание меня защитить…
— Ты во мне сомневаешься, княжна?
— Нет.
— О маменька, позволь мне раз и навсегда войти тебе в доверие — и пусть вопрос о моей верности никогда более не встает в наших разговорах.
Это, равно как и то, что будет передано дальше, было частью беседы, которая состоялась между княжной Ириной и Сергием вечером дня празднества, во дворе, описанном ранее, том самом, куда она в свое время удалилась, чтобы прочитать рекомендательное письмо, которое юный монах принес ей от отца Иллариона.
Из соседних покоев время от времени долетали голоса ее приближенных, смешиваясь с монотонным плеском воды, вытекавшей из чаши фонтана. В затененных глубинах распахнувшегося над двором неба можно было бы разглядеть звезды, вот только светильники, свешивавшиеся с шелкового шнура, протянутого от стены до стены, заливали мраморное пространство своим более близким светом.
Слова Сергия, обращенные к княжне, были окрашены такой истовостью и теплотой, что она ответила серьезным взглядом, говоря коротко, это был такой взгляд, в котором виден страх женщины за то, что произнесший их человек может быть в нее влюблен.
Сказать про нее, раз за разом отвергавшую нежные страсти и самую мысль о них, что вокруг нее витала атмосфера, вызывавшая в лицах противоположного пола неодолимое влечение, было бы странно, однако дело обстояло именно так; в результате она научилась очень быстро считывать все знаки.
Впрочем, на сей раз подозрения ее отпали почти сразу; она ответила:
— Я верю тебе, Сергий, верю. И Пресвятая Дева знает, с какой полнотой и радостью.
После этого она продолжила — свет трепетал в ее глазах, ему казалось, что в них стоят слезы.
— Ты называешь меня маменькой. Некоторые, услышав тебя, возможно, рассмеялись бы, однако я согласна с этим прозванием. Оно предполагает взаимное доверие без смущения, обещание взаимной преданности, каковое дает мне право называть тебя в ответ «Сергием», а порой и «милым Сергием»… Да, мне представляется, что тебе лучше вернуться в город прямо сейчас. Игумен захочет утром обсудить с тобой то, что ты сегодня видел и слышал. Мои гребцы доставят тебя на место и останутся на ночь в моем доме — он всегда для них открыт.
Выразив свою радость по поводу того, что она позволила ему обращаться к ней, как это принято у него на родине, Сергий направился было к выходу, однако княжна задержала его:
— Подожди. У меня сегодня не было времени обстоятельно ответить на обвинения, выдвинутые против меня игуменом. Как ты помнишь, я обещала поговорить с тобой без утайки, и мне кажется, что сделать это лучше прямо сейчас; услышав мои признания, ты не станешь удивляться извращенным их толкованиям, да и сомнения не с такой легкостью проникнут тебе в душу. Тебе будут ведомы все обстоятельства, и ты сам сможешь судить о степени моей виновности.
— Они могут от разговоров перейти к действиям, — подчеркнуто произнес инок.
— Остерегайся, Сергий! Не втягивай их в споры — а если говорить придется, умолкай, как только удастся их разговорить. Именно слушающий наделен мудростью змеи… А теперь, дорогой друг, выслушай меня, призвав на помощь все свое здравомыслие. Благодаря щедрости одного родича я являюсь хозяйкой владений здесь и в городе; я вольна выбирать между ними. Сколь очаровательна и благоносна жизнь в таком окружении — тут сады, там зеленые холмы, а здесь, у моего порога, — развилка морей, окрашенная цветом неба, всегда кишащая жизнью. Вина ищет уединения, не так ли? А здесь и ночью и днем ворота мои открыты; иного сторожа, кроме Лизандра, у меня нет, а его копье — это всего лишь посох, подпорка для нетвердых ног. Меня не удерживают взаперти никакие запреты. Христианам, туркам, цыганам — по сути, целому миру — открыт доступ к тому, чем я обладаю; что касается опасности, у меня есть защитники надежнее стражей. Я усердно стараюсь любить соседей как саму себя, и им это ведомо… Давай вернемся к обвинениям. Здесь я обладаю свободой, какой не получу ни в одной обители города, ни на островах, ни даже на Халки. Здесь меня не тревожат ни сектанты, ни фанатики; распри между греками и латинянами кипят при дворе и алтарях, но не досягают меня в моем любимом убежище. Свобода! О да, я обрела ее в этом укрытии, в прибежище от искушений, — свободу работать и спать и восхвалять Господа так, как считаю верным; свободу быть собой вопреки сковывающим общественным установлениям — и в том нет никакой вины… А подходя вплотную к обвинениям, услышь, о Сергий, — и я поведаю тебе о медной табличке на воротах и почему я не снимаю ее оттуда; поскольку даже ты, обладая определенной предвзятостью, видишь в ней свидетельство против меня, то неудивительно, что клеветники через нее связывают меня с турками. Позволь сначала спросить: не упомянул ли игумен имени связующего нас лица?
— Нет.
Княжна с трудом подавила свои чувства.
— Потерпи еще немного, — попросила она. — Ты и помыслить не можешь, какого самообладания требует от меня такая самозащита. Смогу ли я вернуть себе доверие к собственному здравомыслию? Какие сомнения и страхи станут обуревать меня, когда в будущем мне придется по собственному разумению решать, как действовать в той или иной ситуации! А Господь, на которого я всегда полагалась, сейчас так далеко! Только Ему дано будет в предначертанный день объявить, было ли мое проживание здесь попыткой бежать от нечистых мыслей, от греха и искушения, от пятна на добром имени! Для пущей надежности я окружила себя добронравными женщинами и с самого начала допустила к себе публику, давая ей определенные привилегии и приглашая знакомиться с моей повседневной жизнью. И вот каков итог!.. Но я продолжу. Табличка на воротах — охранный знак…
— Так Магомет посещал тебя?
Ее лицо покрыла легкая бледность.
— А тебя это так удивляет?.. Вот как это произошло. Ты помнишь наше пребывание в Белом замке и, безусловно, не забыл рыцаря в латах, который встретил нас на причале, — галантного, любезного, изысканного, — мы еще приняли его за губернатора: именно он пригласил нас погостить у него, пока не утихнет буря. Вспоминаешь его?
— Да. Он произвел на меня сильное впечатление.
— Так вот, я сейчас поведаю о том, что доселе было тебе неведомо. Евнух, заботам которого меня тогда препоручили вместе с Лаэль, дочерью индийского князя, в качестве моей компаньонки, решил нас поразвлечь и с моего согласия привел арабского сказителя, пользующегося большой славой среди пустынных кочевников и иных жителей Востока. Евнух назвал имя этого человека, шейх Абу-Обейда. Шейх оказался достоин своей славы. Нам так понравилось его выступление, что я пригласила его сюда, и он согласился.
— Правильно ли я понял, что и Лаэль присутствовала при этом выступлении?
— Мы с ней не разлучались ни на минуту.
— Возблагодарим за это Господа, маменька.
— О да, Сергий, так что у меня на все есть свидетели. Возможно, тебе известно, что император почтил меня официальным визитом вместе со своей свитой.
— Это событие широко обсуждалось.
— Высокие гости сидели за столом, и тут появился Лизандр и доложил о прибытии Абу-Обейды, и с разрешения императора сказитель был допущен в залу и оставался там до конца трапезы. А теперь — самое удивительное: оказалось, что Абу-Обейда — это Магомет!
— Принц Магомет, сын ужасного Мурада? — вскричал Сергий. — Как же ты его опознала?
— По этой медной табличке. Возвращаясь к себе на судно, он остановился и прибил ее к столбу. Я пошла посмотреть и, не сумев разобрать надпись, послала в город за неким турком, который меня и просветил.
— Так выходит, гамари не зубоскалил?
— А что он сказал?
— Он подтвердил слова твоего турка.
Некоторое время княжна смотрела на чашу фонтана, возможно размышляя о лицедее и о том, как он себя описал, когда остался с ней один в портике. Потом она заговорила вновь:
— Еще одно слово — и я покончу с табличкой… Я, дорогой друг, не слепая и не могу не видеть, в каком состоянии находится империя моих родичей. Ее граница все теснее смыкается у стен Константинополя. Скоро не останется ничего, кроме того немногого, что защищают ворота столицы. Миром мы наслаждаемся лишь по той благой причине, что некий неверный слишком стар для воинских подвигов, а когда мир будет нарушен, тогда, о Сергий, этот охранный знак может защитить не только меня, но и других, очень многих — крестьян, рыбаков и горожан, на которых обрушится буря. Будь у тебя, Сергий, такое предчувствие, как бы ты распорядился этой табличкой?
— Как бы я распорядился? О маменька, я бы тоже спросил совета у своих страхов.
— Так, значит, ты согласен, что снимать ее не следует? Благодарю тебя… Что еще остается объяснить? Ах да, мою ересь. В этом суди сам. Подожди немного.
Она поднялась и, шагнув в дверной проем, скрытый тяжелой тканью, оставила его ненадолго в обществе одного лишь фонтана. Вскоре она вернулась и вложила ему в руку бумажный свиток.
— Вот, — сказала она, — мой Символ веры, который твой игумен почитает страшным грехом. Возможно, это и ересь, однако, полагаясь на милость Бога, Христа и Богоматери, я готова за него умереть. Возьми его, милый Сергий. Он не покажется тебе сложным, там всего девять слов; возьми и этот футляр.