Некоторое время он вслушивался в речи Мщения — можно представить себе, что именно оно имело сказать в защиту второго плана, причем редко его призывы бывали столь плодоносны. На той же стороне выступало и Тщеславие. Оно указало на открывавшиеся возможности и расписывало их, пока председатель не кивнул — решительно и убежденно. Был у них еще один соратник, не совсем страсть, скорее его свойственник, именем Коварство, — и когда все смолкли, он потребовал, чтобы выслушали и его.
Группу их противников возглавляла Лаэль. Пока оппоненты ее выдвигали свои доводы, она стояла рядом с креслом председателя, обхватив руками его шею; когда они особо распалялись, она гладила его по руке и шептала ласковые слова, а когда завершали свою речь, глядела на них немо, со слезами на глазах. Она ни разу не вступила в спор.
В самый разгар этих дебатов явилась сама Лаэль и поцеловала князя в лоб.
— Ты пришла, — заметил он.
— А разве нельзя? — удивилась она.
— Можно, вот только…
Она не дала ему закончить, схватила карту и, увидев, что на ней нет ни единой пометки, воскликнула:
— Ты так прекрасно выступил сегодня, тебе нужно отдохнуть!
Он удивился:
— Прекрасно выступил?
— Во дворце.
— Положи карту. И вот что, моя Гюль-Бахар, — он взял ее руку, поднес к щеке и нежно прижал, — не загадывай мне загадок. Что ты хочешь сказать? Можно выступить хорошо, но причинить этим зло.
— Я днем была на рынке вместе со своим отцом Уэлем, — пояснила она, — и там мы встретили Сергия.
Перед мысленным взором князя мелькнуло лицо, изумительно похожее на лик того, кого он помог отвести на Голгофу, — и тут же исчезло.
— Он слышал речь, которую ты сказал перед императором. Как отвратительно повел себя этот мерзкий Геннадий!
— Да, — мрачно подтвердил князь, — правителя, вынужденного терпеть таких приближенных, можно лишь пожалеть. А что этот молодой человек думает о предложении, которое я сделал императору?
— Не будь одной фразы в Евангелии у Христа…
— Нет, милая, нужно говорить — у Иисуса из Назарета.
— Ладно, у Иисуса — не будь там одной фразы, он принял бы твои рассуждения о многих сыновьях Бога в Духе его.
— И что это за фраза?
— Та, где один из учеников говорит об Иисусе как о Единородном Сыне.
Скиталец улыбнулся:
— Этот молодой человек понял ее слишком буквально. Он забывает, что у Единородного Сына может быть множество воплощений.
— Там присутствовала и княжна Ирина, — продолжала Лаэль. — Сергий говорит, и она приняла бы твои рассуждения, если бы ты изменил это…
— Изменил! — Лицо князя перекосилось от досады. — Сергий всего лишь послушник, он даже не принял постриг, а Ирина — незамужняя княжна. И ради них я должен отступиться?.. Я устал, очень устал, — добавил он нетерпеливо. — И мне о многом нужно подумать. Спокойной ночи, милая.
— Могу я для тебя что-то сделать?
— Скажи Сиаме, чтобы принес мне воды.
— И вина?
— Да, и немного вина.
— Конечно. Спокойной ночи.
Он притянул ее к себе:
— Спокойной ночи, о моя Гюль-Бахар!
Она легкой поступью удалилась, и не подозревая, что оставляет его в окружении разгоряченных спорщиков.
После ее ухода он почти час просидел неподвижно, ничего не замечая, хотя Сиама поставил воду и вино на стол. Трудно сказать, слышал ли он хоть что-то, помимо яростных споров, не стихавших у него в сердце. И вот наконец он встрепенулся, взглянул на небо, встал и обошел вокруг стола; выражением лица и действиями он напоминал человека, которому пришлось преодолеть трудный участок пути, но преодолел он его благополучно. Наполнив хрустальную рюмку и держа красную жидкость в гранатовых отблесках между глазами и светильником, он произнес:
— Все кончено. Она одержала победу. Когда бы мне была дарована жизнь обычной длины, дней лет наших — семьдесят, как говорил псалмопевец, все было бы иначе. Через много веков явится другой Магомет, столь же блистательный, как этот, и дарует мне такие же возможности, однако у меня не будет другой Лаэль. Умолкни, Тщеславие! Умолкни, Мщение! Пусть мир сам решает свои проблемы. Я же превращусь в стороннего наблюдателя, стану забавляться и дремать… Чтобы удержать ее, я готов жить ради нее, и только ради нее. Пусть одно удовольствие в ее жизни сменяется другим, пусть дни ее будут полны самыми умилительными забавами — и у нее не останется времени думать о другой любви. Ради нее я обзаведусь властью и славой. Здесь, в древнем центре цивилизации, будут два основных предмета для разговоров: я и Константин. Его титулу и власти я противопоставлю свое богатство. И все ради нее! Начну прямо завтра.
Весь следующий день он рисовал планы некой постройки. Второй день провел в поисках места для строительства. На третий приобрел участок, понравившийся больше других. На четвертый закончил чертеж стовесельной галеры, на которой можно дойти по морю до самых Геркулесовых столпов. С императорской верфи еще не сходило столь великолепного судна. Когда оно тронется в путь по водам Босфора, вся Византия сойдется на него посмотреть — и с нетерпением станет ждать его возвращения. Все эти четыре дня Лаэль была рядом, он обсуждал с ней все подробности своих замыслов. Разговоры их напоминали болтовню двух детей.
План этот наполнял князя восторгом, который пристал разве что мальчугану. Он убрал книги, спрятал все, потребное для ученых занятий, — рядом с Лаэль он будет светским человеком, а не книжником.
Разумеется, он часто возвращался мыслью к своей беседе с Магометом. Тревог ему это не внушало. Пусть турок проявляет нетерпение — не важно, всегда можно сослаться на то, что звезды пока не заняли нужное положение. Старый мастер интриг даже посмеивался, думая, как ловко обошел все практические затруднения. Впрочем, имелась одна насущная необходимость, связанная с его замыслами: ему нужны были деньги, полные мешки монет.
Ранним утром пятого дня, изучив с крыши дома погодные приметы, он отправился вместе с Нило во Влахернскую гавань поискать галеру, подходящую для многодневной прогулки по Мраморному морю. Подходящее судно нашлось, к полудню оно было готово, князь с Нило взошли на борт, и галера понеслась по водам, огибая мыс Сераль.
Князь сидел под навесом на кормовой палубе, глядя на бурые стены города, на колонны и карнизы возвышающихся над ними величественных построек. Когда судно подошло к Семи Башням — ныне это руины с печальной историей, тогда — могучая крепость, — он обратился к шкиперу.
— По сути, никакого дела у меня нет, — произнес он добродушно. — Город меня утомил, и я решил, что прогулка по морю поспособствует укреплению тела и отдохновению ума. Двигайся к морю. Когда мне захочется сменить курс, я об этом скажу. — (Моряк собрался уйти.) — Погоди, — остановил его князь — внимание его привлекли две огромных серых скалы, возникшие на фоне голубой зыби, по которой, казалось, плыли Принцевы острова. — А это там что? Острова, понятное дело, но как они называются?
— Оксия и Плати; тот, что ближе к нам, — Оксия.
— Они обитаемы?
— И да и нет, — отвечал шкипер с улыбкой. — На Оксии раньше стоял монастырь, но теперь он заброшен. Возможно, в пещерах с другой стороны еще обитают отшельники, вот только, боюсь, у бедняг нет ни нумии, чтобы затеплить свечи на алтаре. Посетителей так трудно было убедить, что Бог имеет хоть какое-то отношение к этому унылому месту, что насельники решили его покинуть. Плати немногим жизнерадостнее. Три-четыре монаха следят там за бывшей тюрьмой, но они — выходцы из неведомых орденов и живут тем, что пасут нескольких полуголодных коз и разводят улиток на продажу.
— А бывал ли ты на каком из них в последнее время?
— Да, на Плати.
— Давно?
— Менее года тому назад.
— У меня разыгралось любопытство. Трудно вообразить, что совсем рядом со знаменитой столицей находятся два таких пустынных места. Развернись, подойдем к ним.
Шкипер рад был удовлетворить прихоть пассажира; он стоял с ним рядом, пока галера обходила Оксию по кругу, пересказывал легенды, указывал на устья пещер, носивших имена знаменитых отшельников. Он от начала до конца поведал историю Василия и Прусьяна, которые поссорились и устроили дуэль, оскорбив тем самым Церковь. Тогдашний император Константин VIII сослал первого на Оксию, второго — на Плати, где до конца жизни было им единственное утешение — смотреть друг на друга от входов двух своих пещер.
Плати, куда они подошли потом, почему-то заинтересовал князя больше, чем его собрат. Как бесчеловечно выглядела тюрьма на его северной оконечности! Волки и летучие мыши там еще могли жить, но люди — никогда! Князь в ужасе поежился, когда ему поведали про подземные узилища.
Когда они еще находились у восточного берега, пассажир заявил, что хочет подняться на вершину.
— Вон туда, — указал он на часть склона, где вроде как можно было пройти, — высадите меня у того плоского камня. Оттуда я поднимусь вверх.
Спустили шлюпку, и вот нога князя ступила на то самое место, откуда пятьдесят шесть лет назад он начал поднимать наверх сокровища Хирама, царя Тира.
Почти любой другой человек как минимум призадумался бы, прежде чем пуститься на подобную авантюру; мысль о загубленных человеческих жизнях заставила бы его обронить слезу; князь же слишком сосредоточился на мысли о сокровищах и мече Соломона.
Вверх он карабкался с нарочитой неловкостью, позабавившей шкипера, который наблюдал за ним с палубы; впрочем, ему удалось добраться до вершины утеса.
…И вот нога князя ступила на то самое место, откуда пятьдесят шесть лет назад он начал поднимать наверх сокровища Хирама, царя Тира.
Плато наверху представляло собой все те же заросли худосочных трав и чахлой виноградной лозы; кое-где рос кустарник и высились оливковые деревья — их стволы и ветви были покрыты съедобными улитками. Этот урожай плодов, лакомых только жителям Запада, мог бы на рынке принести его сборщикам немалую прибыль. Рядом лежала в развалинах башня. Испытывая легкое