КИ ДЛЯ СВОЕЙ ГЮЛЬ-БАХАР
Слова, которыми Демид обменялся с посланцем, наверняка возбудили любопытство читателя, однако, чтобы все стало понятнее, вернем читателя с Ипподрома в дом купца Уэля.
Многое уже было сказано о привязанности индийского князя к Лаэль — сказано столько, что привязанность эта может показаться односторонней. Однако таковое мнение совершенно ошибочно. Девушка отвечала ему той же любовью, как и подобает чуткой, нежной и послушной дочери. Мало что зная о его предыдущей жизни, кроме того, что она как-то связана с жизнью ее семьи, Лаэль считала его героем и мудрецом и его преклонение перед нею, многогранное и неизменное, было для нее честью и радостью. Она обладала чуткой натурой и на все, что интересовало его, отвечала тем же интересом. Его просьба или пожелание для нее становилось законом. Такова вкратце была их изумительная взаимная привязанность.
В ночь перед отъездом князя на Плати Лаэль сидела с ним на крыше. Он радовался своему решению остаться с ней. Луна светила ярко. Глядя князю в лицо, опустив подбородок на ладонь, а локоть поставив ему на колено, она слушала, он же развивал свои планы — они были ей особенно интересны потому, что князь дал понять: именно она послужила им вдохновением.
— Мне давно пора возвращаться домой, — говорил он, забыв уточнить, где именно находится этот дом, — давно уже надо было бы пуститься в путь, но мешает этому моя девочка, моя Гюль-Бахар. — Он ласково погладил ее по голове. — Я не могу уехать без нее, но и ее с собой взять не могу, ибо что тогда станется с ее отцом Уэлем? Когда она была еще ребенком, мне не так страшно было выпускать ее из виду, но теперь — ах, я ведь день за днем смотрел, как ты делаешься выше ростом, сильнее, умнее, добродетельнее, утонченнее душой, пока ты не стала такой, какой должна была стать согласно моим упованиям, не превратилась в мой идеал молодой женщины нашего древнего колена Израилева, со всей красой иудейской в очах и на ланитах, достойной сидеть пред лицом Бога в качестве долгожданной гостьи. Да, великое счастье!
Он помолчал, унесся мыслями в прошлое. Если бы она могла последовать за ним туда! Впрочем, наверное, лучше, что не могла.
— Сегодня, дорогая, у меня беззаботный день, и я не вижу причин, почему бы не растянуть его на месяцы, год, на бесконечные годы и взять от него все, что можно. А ты видишь?
— Я всего лишь служанка и смотрю на все глазами своего хозяина, — отвечала она.
— Хорошо сказано — ты всегда говоришь хорошо, — откликнулся он. — Такие слова могла бы произнести Руфь, говоря о своем хозяине, родиче Элимейлаха… Да, я останусь со своей бесценной Гюль-Бахар. Я принял решение. Она любит меня и теперь, но разве я не в силах заставить ее полюбить еще сильнее… В этом нет сомнений! Ее счастье должно стать мерой ее любви ко мне. Это ведь правильно, не так ли?
— Мой отец прав всегда и во всем, — со смехом отвечала Лаэль.
— Льстица! — вскричал он, сжимая в ладонях ее лицо… — О, я уже все продумал! В засушливых землях моей страны я видел землепашца, который хотел провести воду на умирающее поле: он копал землю, а за спиной у него, кроткий и радостный, как ласковый ягненок, бурлил и прыгал поток. Мое сердце — на том поле, которое дожидается орошения, а твоя любовь, о ненаглядная, ненаглядная моя Гюль-Бахар, — животворящий поток, и можешь не сомневаться: я поведу его за собой повсюду! А теперь послушай, как именно я его поведу. Я сделаю тебя княжной. Эти греки — нация гордецов, но и они склонятся перед тобою; мы останемся жить среди них, и у тебя будут богатства, каких нет и у первых их богачей, — украшения из золота и самоцветов, дворец, свита из женщин, равная свите царицы, пришедшей к Соломону. Они выхваляются, глядя на свои постройки, я же скажу тебе: они ничего не смыслят в искусстве воплощения мечты в камне. Образцами для них послужили утесы и скалы. Я научу их строить искуснее, смотреть выше, отыскивать в небе бесконечность грации и цвета. Купол Святой Софии — что он в сравнении с индуистскими шедеврами, копиями куполов Господа на низких облаках, вдали, против солнца?
И он поведал ей про дворец во всех подробностях: о фасадах — среди них не будет двух одинаковых, — о колоннах из красного гранита, порфира, мрамора, об окнах, в достатке пропускающих свет, арках наподобие тех, которые халифы Запада привезли из Дамаска и Багдада, форма которых взята со следа от копыта Бурака. А потом он описал внутреннее убранство — дворы, залы, галереи, фонтаны; изложив ей свой план, он добавил, нежно приглаживая ее волосы:
— Ну вот, теперь ты знаешь все, и да будет так: как Хирам, царь Тира, помогал Соломону со строительством храма, так он поможет и мне.
— Но как он поможет? — удивилась она, грозя ему пальчиком. — Его уже тысячу с лишним лет нет в живых.
— Да, моя милая, — для всех, кроме меня, — бросил князь небрежно, а потом ответил вопросом на вопрос: — Как, нравится тебе дворец?
— Он будет великолепен!
— Я уже дал ему имя. Хочешь его услышать?
— Я уверена, оно очень красиво.
— Дворец Лаэль.
Она вскрикнула от изумления, всплеснула руками, широко раскрыв глаза, — и даже подари он ей в тот момент готовый дворец, все его траты были бы оплачены в десятикратном размере.
Когда она немного успокоилась, он рассказал ей про галеру:
— Нам всем известно, что город утомляет. Зимой в нем сыро и безрадостно, летом — жарко, пыльно и неуютно. В наш дворец проникнет тоска — о да, моя милая, и мы не укроемся от нее даже в прохладном Зале фонтанов. Мы можем оградить себя от всего, кроме тяги к переменам. Поскольку мы не птицы и летать не можем, а убедить орлов поднять нас на своих крыльях не получится, лучший выход — галера; тогда море будет нашим — бескрайнее, загадочное, полное чудес море. Нигде я не чувствую себя так близко к звездам, как там. Когда волна вздымает меня на своем гребне, кажется, что они спускаются мне навстречу. Несколько раз мне мнилось, что Плеяды сейчас упадут мне в ладонь… Вот какова будет моя галера. Да, дитя, дворец будет принадлежать тебе, а галера — мне.
После этого он описал трирему в сто двадцать весел, по шестьдесят на каждой стороне, а в завершение добавил:
— Да, это несравненное судно будет моим, но каждое утро у тебя будет право сказать: «Приведи его туда-то и туда-то», пока мы не осмотрим все приморские города, а их, обещаю тебе, довольно, чтобы нам хватило навеки, — вот только та же самая тоска, которая изгнала нас из дворца, рано или поздно позовет нас обратно. Как ты думаешь, какое имя я дал своей галере?
— «Лаэль», — ответила она.
— Нет, попробуй еще раз.
— В этом мире слишком много разных имен. Скажи сам.
— «Гюль-Бахар», — отвечал он.
И вновь она всплеснула руками и вскрикнула, доставив ему несравненное удовольствие.
Князь, как мы видим, решил покрасоваться и отложить про запас побольше счастья — чтобы было чем утешаться в бесконечные пустые годы, которые неизбежно предстоят ему после того, как время превратит эту Лаэль в далекое выцветающее воспоминание, как превратило другую Лаэль, которая стала прахом под камнем в Иерусалиме.
Ночь уже перевалила за половину, когда он поднялся, чтобы проводить ее через улицу в дом Уэля. Последние слова, произнесенные им на верхней ступени лестницы, были таковы:
— А завтра, душа моя, я должен уехать по делам, меня не будет три дня и три ночи, а возможно, что и три недели. Передай эти слова отцу Уэлю. Скажи ему также, что я приказываю тебе в мое отсутствие оставаться дома, если только он не сможет тебя сопровождать. Ты поняла меня?
— Три недели! — воскликнула обескураженная девушка. — Как мне будет одиноко! Разве нельзя мне будет выходить с Сиамой?
— В руках разбойника Сиама — лишь тонкая соломинка. Он даже не успеет позвать на помощь.
— А с Нило?
— Нило отправится со мной.
— А, я поняла! — воскликнула она с веселым смехом. — Этот грек, мой преследователь! Но он, похоже, так и не оправился от испуга; он оставил меня в покое.
Князь сурово ответил:
— Помнишь вожатого медведя, который развлекал публику на Празднике рыбаков?
— Разумеется.
— Это и был тот грек.
— Да неужели? — вскричала она в изумлении.
— Да. Мне об этом сказал послушник Сергий; более того, дитя мое, он явился туда ради тебя.
— Какое чудовище! А я еще бросила ему свой веер!
По дрожанию ее голоса князь понял, что она оскорблена, и поспешил добавить:
— Не переживай. Он сумел обмануть всех, кроме Сергия. Я говорю об этом докучном человеке только для того, чтобы сообщить тебе причину, по которой ты должна оставаться дома. Возможно, я требую от тебя слишком многого. Если б я только знал, надолго ли уезжаю! Три недели — большой срок, а Уэль, возможно, не сможет тебя сопровождать, у него много дел. Если будешь выходить, бери паланкин — все знают, кому он принадлежит, — и надежных носильщиков-болгар. Я плачу им довольно, чтобы купить их верность. Ты меня слушаешь, дитя?
— О да, да, и я так рада!
Спускаясь по ступеням, он уже жалел, что отменил свой запрет.
— Да будет так, — произнес он, переходя улицу. — Сидеть взаперти тягостно. Но выходи как можно реже и обязательно возвращайся до заката, а кроме того, держись оживленных улиц. Пока это все.
— Ты такой добрый! — произнесла она, обвивая рукой его шею и целуя его. — Я постараюсь оставаться дома. Возвращайся скорее. До свидания.
На следующий день, около полудня, индийский князь сел на галеру и отправился на Плати.
День после его отбытия для Лаэль тянулся долго. Впрочем, она занималась со своей наставницей и делала разные мелкие дела, которые у женщин принято откладывать до удобного момента.
Второй день оказался еще тоскливее. Перед полуднем Лаэль обычно отвечала князю свой урок; кроме того, они вместе читали и упражнялись в разговорах на многочисленных языках, которыми он владел. Эту часть дня она старательно просидела за книгами.
Она честно пыталась погрузиться в учебу, но, что естественно при таких обстоятельствах, мысли ее то и дело возвращались ко дворцу и галере. Какое дивное, изумительное существование они ей сулили! И это не сон! Ее отец, индийский князь — так она называла его с гордостью и приязнью, — не привык нарушать свои обещания и всегда исполнял задуманное. Кроме того, будучи искушен во многих искусствах, он с необычайным мастерством описывал то, что задумал. При этом он всегда следил за тем, чтобы замыслы его воплощались в жизнь в точности. Именно поэтому, когда он говорил, описываемые им предметы будто бы вставали перед глазами. Можно вообразить, какой он обладал способностью убеждать слушателей в реальности нереального, как он провел Лаэль, держа ее руку в своей, по дворцу великолепием превосходящему все в Константинополе, а потом на борт судна, равные которому если когда и плавали по морю, то только на картинах: дворец был подобен Тадж-Махалу, корабль — тому, что когда-то сгорел на реке Кидн. Лаэль решала, какой из известных приморских городов ей хотелось бы посетить в первую очередь и, перечисляя их один за другим, смеялась над собственной нерешительностью.