СЕРГИЙ УСВАИВАЕТ НОВЫЙ УРОК
Сиама, со свойственной ему дотошностью, припрятал сокровища, привезенные с Плати, и, стоя у дверей, всю ночь наблюдал за хозяином, гадая, во что выльется его волнение.
Бесполезно воображать себе, что творилось в угрюмой душе еврея. Там бушевали дотоле сдерживаемые страсти. Человек, столько всего повидавший за свою жизнь, ткавший историю, как бухарские ковроделы ткут свои шедевры, имевший дело с царями и царствами, со всеми корифеями, канонизированными человеческим воображением, подвергся такому унижению! Впрочем, сильнее всего его задело не неуважение, проявленное к нему лично, и даже не враждебность Небес, отказавших ему в любви, которая дарована всякому иному существу — зверю, птице, ползучей рептилии, морскому чудищу, — но то просто ветер топорщил перья боевого орла, а главной и тягчайшей мукой было осознание своего бессилия наказать обидчиков так, как ему хотелось их наказать.
Он не сомневался, что Лаэль заточили где-то в пределах города и он непременно ее отыщет, — ибо можно открыть всякую дверь, если постучать в нее рукой, сжимающей деньги. Но не слишком ли уже поздно? Цветок-то он вернет, но останется ли он по-прежнему чистым и благоуханным? При этой мысли он резко вдохнул и выдохнул, будто от удара электричеством. Дьявол, совершивший это злодеяние, может, и укроется от него, ибо ад велик и глубок, однако город — Византий, древний, как и он сам, — никуда не денется и пребудет у него в заложниках до того дня, когда его Гюль-Бахар вернется к нему живой и невредимой.
Всю ночь он провел на ногах; она казалась ему бесконечной; наконец первый розовый отсвет, отражение великолепной палитры грядущего утра, лег на стекло восточного окна и заставил князя очнуться от терзаний. У дверей стоял Сиама.
— Сиама, — произнес он, — принеси ларец, где лежат самые ценные мои снадобья.
Принесли продолговатый золотой ларец, инкрустированный бриллиантами; открыв его, князь увидел лопаточку из чистого серебра на хрустальной крышке, а под крышкой, в отдельных углублениях, пилюли разных цветов; выбрав одну, он опустил ее в рот.
— А теперь убери, — распорядился он, возвращая коробку Сиаме; тот вышел. Глядя на сияние, разгоравшееся за окном, князь продолжил: — О долгожданный! — К наступавшему дню он обращался, как к человеку. — Приход твой был неспешен, но долгожданен. Я готов на новый труд и не буду знать ни отдыха, ни покоя, ни голода, ни жажды, пока его не свершу. Ты увидишь, что я не зря прожил четырнадцать веков, что отмщения способен добиваться с прежним хитроумием. Я даю им срок, пока ты дважды не свершишь свой круг, а потом, если мне ее не вернут, они увидят, что Бог, которому они поклоняются, вновь стал Единым Богом Израиля.
Вернулся Сиама.
— Ты — преданный слуга, Сиама, я люблю тебя. Иди завари мне чашку листьев из Чипанго; хлеба не надо, один лишь отвар.
В ожидании князь продолжал беззвучно ходить взад-вперед. Когда чай принесли, он сказал:
— Хорошо! Им сподручно запивать мякоть маковых зерен. — Он вновь обратился к Сиаме: — Пока я пью, отыщи Уэля и приведи сюда.
Когда сын Яхдая вошел в комнату, князь бросил на него короткий взгляд и спросил:
— Есть какие-то новости?
— Ни одной, ни единой. — Купец понурил голову, подбородок уперся в грудь. Безнадежность, звучавшая в его голосе, еще больше подчеркивала его жалкий вид — его горе тронуло бы любого.
Князь приблизился к нему и взял его руку.
— Мы — братья, — произнес он с невыразимой нежностью. — Она — наше дитя, и твое и мое. Она любила нас обоих. А мы любили ее, ты не более, чем я, я не менее, чем ты. Ее отторгли от нас насильно, это мы знаем, ибо знаем, что она любила нас, тебя не более, чем меня, меня не менее, чем тебя. Ее заманили в западню. Нужно найти, в какую именно. Она взывает к нам из глубин, я слышу ее голос, он произносит то твое имя, то мое, и нельзя терять ни минуты. Последуешь ли ты моим указаниям?
— Ты силен, а я слаб; я все выполню в точности, — ответил Уэль, не поднимая головы, ибо в глазах у него стояли слезы, а в груди нарастал стон.
— Тогда послушай. Мы найдем нашу дочь, в какие бы глубины ее ни утянули; однако — и об этом следует подумать, — возможно, мы не найдем ее в первозданной чистоте или найдем уже мертвой. Как мне представляется, она, с ее душевной твердостью, предпочтет смерть бесчестью — однако, даже если она вернется мертвой или обесчещенной, готов ты действовать со мной заодно в ее интересах?
— Да.
— Я единолично буду решать, как нам надлежит поступить. Договорились?
— Да, ибо вера моя в тебя велика.
— Но ты должен понять одну вещь, сын Яхдая: я говорю не только как отец, но и как иудей.
Князь приблизился к нему и взял его руку.
Уэль поднял глаза на собеседника и вздрогнул. Спокойный голос, негромкий и ровный, которому он внимал все это время, не подготовил его к виду серых мешков под глазами и ярких, неестественно расширившихся зрачков — что, как нам, о добрый читатель, известно, было эффектом маковой мякоти, усиленным листьями из Чипанго. И все же, полагаясь на силу собеседника, купец ответил:
— А я разве не иудей? Только не отнимай ее у меня.
— Этого не бойся. А теперь, сын Яхдая, за дело. Прежде всего нужно отыскать наше милое дитя.
Уэль вновь удивился. Вид у князя был свежий, говоривший об уверенности в себе. Казалось, что его энергия бьет ключом. Он выглядел всемогущим: погрозит пальцем — и весь континент ляжет свернутым ковром к его ногам.
— Ступай, брат мой Уэль, и приведи сюда всех писцов с рынка.
— Всех? До последнего? Но затраты…
— Нет, сын Яхдая, оставайся истинным иудеем. Торговля — это обмен, в ней принято просчитывать барыши и выжимать все до последнего. Но здесь речь идет не о торговле, а о чести, о нашей чести, твоей и моей. Неужели какой-то христианин сумеет взять над нами верх и посмеет похваляться, что возвысил нашу дочь, лишив ее добродетели? Нет, клянусь Авраамом и матерью Израиля, — вспышка гнева вновь омрачила его лицо, заставив говорить стремительнее, — клянусь Рахилью и Сарой и всеми праведниками Хеврона, что в данном случае деньги наши будут течь рекой — могучими водами Евфрата, с ревом стремящегося к морю. Я набью ими рты и глазные впадины, равно как и карманы византийцев, и пусть на этих проклятых семи холмах не останется ни единой прибрежной дюны, ни единой трещины в стене, ни единой крысиной норы, которую бы не осмотрели. Да, я сказал эти слова, а ты с ними согласился — не отрицай! Зови писцов, да побыстрее, и пусть каждый возьмет с собой письменные принадлежности и лист бумаги величиной в две своих ладони. Место сбора — у меня в доме. Поспеши. Время бежит — и из бездны, из мрака на самом дне бездны я слышу голос Лаэль, взывающий то к тебе, то ко мне.
Целеустремленности Уэлю было не занимать, а в данном случае — и здравомыслия тоже; он поспешно отбыл, и писцы потянулись в дом князя, где он продиктовал им послание. В половине домов города еще не закончили завтрак, а пустые места на церковных дверях, створках ворот и фасадах домов уже пестрели объявлениями, и перед каждым стоял чтец, оглашавший их содержание:
ВИЗАНТИЙЦЫ!
ОТЦЫ И МАТЕРИ ВИЗАНТИИ!
Вчера вечером дочь купца Уэля, шестнадцатилетнее дитя, небольшого роста, с темными глазами и волосами, пригожего вида, отправилась на прогулку в Буколеон и была оттуда похищена в паланкине. Ни о ней, ни о ее носильщиках-болгарах с тех пор ничего не слышали.
НАГРАДА
Из любви к своей дочери, имя которой Лаэль, обещаю заплатить тому, кто вернет мне ее живой или мертвой,
6 тысяч безантов золотом.
А тому, кто доставит мне ее похитителя или сообщит имя любого соучастника этого преступления, с весомыми доказательствами его вины,
5 тысяч безантов золотом.
Спрашивать меня в лавке Уэля на рынке.
Индийский князь
Так еврей открыл кампанию поисков Лаэль, намереваясь потом дополнить ее сперва наказанием, а после отмщением, хотя последнее пока стояло в условном наклонении.
Не будем тратить время на разбор его побуждений. Одно точно: весь город всколыхнулся в едином порыве. Не случалось в нем еще такого переполоха, разве что при подходе вражеской рати к воротам. Стены, выходившие на море и гавань, башни над верхними и нижними укреплениями, старые дома, вызывавшие подозрения своей заброшенностью, новые дома и их подвалы, церкви от склепов до кафедр и папертей, казармы и лавки, и даже печи пекарен при них, причалы и пришвартованные к ним суда, равно как и те, что стояли на якоре, — все подверглось обыску. Осмотрели окрестные леса. Скорпионов тревожили в их гнездах, сов и летучих мышей пугали дневным светом, вливавшимся туда, где его отродясь не было. Не ушли от обыска и монастыри, мужские и женские. Обшарили морское дно и большой ров, тянувшийся от Золотых ворот до Синегиона, в поисках свежей могилы. Разрывали могилы на кладбищах, вскрывали саркофаги, отворяли, лишая святости, гробницы святых. Короче говоря, во всем Византии нетронутой осталась собственность лишь одного лица — императора. К полудню суета перекинулась в Галату, захлестнула Принцевы острова. Столь притягательным оказалось обещание заплатить золотыми безантами — шесть тысяч за девушку, пять за любого из ее похитителей — а это представляло собой царское состояние: тут даже властители и те взялись бы за работу. Повсюду звучали два вопроса: нашли уже? И кто он, этот индийский князь? У бедного Уэля не было времени скорбеть об утрате и предаваться печали; вопросы на него так и сыпались.
Не думайте, что по ходу этих тщательных поисков никто не подумал про общественные цистерны. Их навестили. По ходу дня множество групп, одна за другой, подходили к императорскому водохранилищу, однако хранитель неизменно оказывался на месте — невозмутимый, настороженный, готовый встретить гостей. Он держал дверь открытой и не препятствовал осмотру дома. На все вопросы у него был готовый ответ: