– Как ты можешь не… Ладно. Что такого ужасного, по-твоему, он тебе сказал?
– Я не очень-то слушал, понимаешь… Кажется, он сказал, что засунет билетный аппарат мне в жопу.
Произнеся это вслух, вставив в разговор и осознав, что страх превратился в абсурд, Бен вдруг начинает хихикать. Он заражает Тревора, и тот тоже принимается хохотать. Некоторое время они оба качаются от смеха, стоя между автобусами.
– Тогда понятно, – говорит Тревор. – Теперь я понял. – Он подавляет последний хохоток. – И ты просто вышел из себя, да? Просто вот так, ни с того ни с сего. – Он щелкает пальцами. – Но ты ведь не агрессивный парень? Я полагаю, у тебя просто не было достаточно возможностей научиться сдерживаться или справляться с ситуацией, когда все принимает такой оборот. Дело здесь в том, что…
Он пускается в рассуждения, судя по всему, являющиеся интерпретацией совета, который Дикон Тревор дает молодым бойцам в каких-нибудь боксерских клубах или даже собственным сыновьям о том, как сохранять хладнокровие в стрессовых ситуациях. Он делает это из самых добрых побуждений, и Бен не знает, как сказать, что сейчас его совет абсолютно не по адресу. Поэтому он просто затихает в ожидании, когда речь кончится и он сможет улизнуть. Нам снова нужно остаться одним, говорит страх. Тревор это замечает, и на его лице опять появляются замешательство и огорчение.
– Куда ты улетел, приятель? Я думал, мы друг друга понимаем.
В этот момент в конце металлической автобусной аллеи появляется уставший ждать Родни. На нем его обычный смехотворный берет и оливковая куртка, на которой черным маркером написано ASWAD[23]. Он протягивает Бену его обычную дозу ливанской травки в маленьком пакетике.
– Эй, уйди, у нас тут разговор, – обращается к нему Тревор.
– А нам тут надо маленькое дельце порешать, – говорит Родни.
– Что? – спрашивает Тревор.
– Ну ты же знаешь. Целебные травки…
– Что? – повторяет Тревор. – Это худший закос под растамана, который я видел. Ты где всего этого нахватался? Пластинок переслушал?
– Да ладно тебе, дедуля, – отвечает Родни, стараясь бочком пробраться мимо Тревора. – Я просто выказываю уважение, там корни, культура… Понимаешь, о чем я?
– Это не твоя гребаная культура! Вот это новости, да?! Ты белый сопляк! И убери отсюда это дерьмо! Не забивай голову этому парню, он и так не в порядке. Посмотри на него!
Сам же Тревор в этот момент даже не смотрит на Бена, он выражается риторически, потому что уже начинает выходить из себя, а Бен тем временем хватает пакетик, сует в лапу Родни голубую пятифунтовую купюру и делает ноги, оставляя Тревора в отчаянии втягивать воздух сквозь стиснутые зубы.
Через дорогу, мимо заколоченного старого кинотеатра «Одеон», он дважды сворачивает и петляет на ноющих ногах. Страх начинает просыпаться; он знал, что жареные ребрышки так будет, но теперь у него, по крайней мере, есть лекарство, верная доза средства, размягчающего сознание, которое он так жаждет принять. Неуклюже справившись с ключами, он влетает в дом сестры, проносится мимо ее дочерей, делающих домашнюю работу перед телевизором, отказывается от своего чая, взмывает вверх по лестнице в свою комнату и закрывает дверь на задвижку. Непослушными руками забивает косяк, огонек потрескивает на кусочках смолы, а затем появляется густой маслянистый дым, дарующий забвение и долгожданную передышку после двадцати кругов наперегонки с демоном.
Как много дней проходит так.
Алек
– Оставь, я уберу, – говорит Алек Сандре, когда та машинально начинает собирать миски со стола.
– Серьезно? – спрашивает она, вскинув брови. Он старается, хоть его и не назовешь домохозяином.
– Да, без проблем, встреча только в десять, а пикет в час. Я сегодня праздный джентльмен.
– Ну ладно. Спасибо, милый.
Подавляя привычные рефлексы, она отстраняется от рутинных дел и направляется в коридор взять сумку и надеть пальто. Он слышит, как ткань трется о ткань, когда его пальто, висевшее снизу, соскальзывает с вешалки и ей приходится поднять его с пола. Затем она возвращается на кухню, чтобы заняться макияжем перед зеркалом у двери, потому что там лучше свет. Она задирает подбородок, крутит головой из стороны в сторону, накладывая румяна, и строит придирчивые гримасы с той бескомпромиссностью, которая свойственна женщинам, когда дело доходит до их лиц. Надуть-растянуть-подкрасить губы помадой. На верхних зубах остается след, и она быстро тянется за бумажным платочком, чтобы его стереть. У нее крупные передние зубы, всегда такими были; и они прекрасно подходят к ее вытянутому, худощавому сложению скаковой лошадки, думает Алек. Он помнит, как сталкивались их зубы, когда они впервые поцеловались на автобусной остановке у Бексфорд-парк (страшно представить) двадцать лет назад. Наверняка она меняется с возрастом, предполагает он. Почти сорокалетняя Сандра, мать двух подростков, не может быть той же восемнадцатилетней девчонкой, небрежно отбрасывающей назад волосы. Но ты ведь не замечаешь этого, если живешь с человеком и видишь его каждый день. Изменения происходят слишком плавно. Более того, они, скорее, добавляют, а не замещают. Они делают свое дело лишь на поверхности памяти, которая сама по себе состоит из множества слоев. Девчонка никуда не исчезает, к ней просто добавляется что-то новое. Может, так это и работает, думает он. Может, именно это и происходит с теми пенсионерами, которых можно увидеть в пабе и которые то и дело заигрывают друг с другом. Все вокруг думают: как мило, что они все еще так нежны друг с другом, несмотря на морщины, его артрит и ее зад, ставший размером с бочку. Но может быть, они просто не видят этого? Может быть, для них морщины и все остальное – лишь детали, которые можно отмести; потому что в собственных глазах они, по сути, все те же обхаживающие друг друга подростки, которые впервые сплелись языками на автобусной остановке в 1925 году.
– Уф-ф, – мягко произносит он, шутя и не шутя, дразня и не дразня, и тянется рукой к ее бедру.
Свободной рукой она показывает ему два пальца[24] и уворачивается. Кассы кооперативного магазина не ждут. Ей никогда не приходилось работать прежде. Она занималась мальчишками, а его зарплата на Флит-стрит обеспечивала им весьма неплохую жизнь. Они и до этого обсуждали ее возвращение на работу, но никогда не договаривались ни до чего конкретного. Теперь же, когда Алек получал лишь семьдесят долларов профсоюзного пособия по забастовке, им резко понадобилось, чтобы она вышла на работу и Алек сказал бы, что она была рада вернуться в мир, начать жить не только семьей. Она постоянно болтает о людях, стоящих с ней за кассой, которых он ни разу не встречал, но в конце концов, думает он, в том, что он постоянно пересказывал ей сплетни из своей наборной, смысла было едва ли больше.
– Я побежала, – говорит она, подойдя к нему и взъерошив ему волосы. – Веди себя хорошо.
– Вообще-то, – осторожно начинает он, – я думал попытаться поговорить с этим ленивцем наверху. Если он покажется, конечно.
– Ох, милый, – хмурится она. – Стоит ли затевать это все опять? Вы оба в итоге только заводитесь.
Это правда, с тех пор как Алек стал больше времени проводить дома, участились и его стычки с Гэри. Алек и его старший сын вместе образуют весьма нестабильную, легко воспламеняющуюся субстанцию. Они оба зависели от Сандры в роли переводчика и парламентера гораздо больше, чем предполагали. Когда они оказываются один на один, все моментально идет наперекосяк. Но Алек не готов отказаться от затеи достучаться до сына; найти нужную отмычку, чтобы взломать загадочный замок, на который закрылся Гэри. Гэри, которому не так давно требовалась помощь, чтобы не свалиться со своего оранжевого «чоппера» за гаражами.
– Буду ходить на цыпочках, – обещает он.
– Хм-м. – Его слова ее не убедили, но ей уже пора бежать. Она целует его и уходит, а ровно через тридцать секунд после щелчка входной двери он, складывая миски в раковину, видит, как ее голова проплывает над шпалерами у дальней стены их карманного садика, срезая дорогу до Ламберт-стрит и магазинов. Ему видна лишь голова, и, судя по тому как дергаются и взлетают ее гладкие светлые волосы, она двигается длинным, размашистым шагом, тоже (думает Алек) оставшимся от той девочки, которая выиграла забег на сто метров в бексфордской средней школе и всегда двигалась так, словно гравитация действует на нее иначе, чем на других людей. В беговых шортах она была похожа на газель. Какие у нее были ноги! Есть. Были. Неважно. А вот выражение ее лица за тридцать секунд стало спокойнее, тверже, непроницаемее.
– Сохранять непроницаемое лицо в публичных местах, – цитирует Алек, наливая в мойку слишком много жидкости для мытья посуды, – мудрее и лучше, чем публичное лицо за закрытыми дверями[25].
Из раковины поднимается большая буханка пены. Алек шарит там в поисках посуды и приборов, вытаскивая каждый найденный предмет на свет, чтобы хорошенько отмыть. Ему приходится смывать пену под большим напором, и все равно, когда он составляет стопки тарелок на сушилку, все они подернуты пузырьками. Так дело не пойдет. Он берет в руки всю сушилку и пытается засунуть ее под кран целиком, чтобы еще раз все ополоснуть, но ему мешает пластмассовая миска в раковине. Он пристраивает сушилку балансировать на правой руке, а левой вытаскивает миску, но теперь ему некуда ее деть. Если он положит ее на сушильную доску, то она тут же покроет пеной всю беспенную зону. Он присаживается, наклоняется и ставит миску на своих «щеночков»[26], точнее на мыски, чтобы уберечь от пены хотя бы пол. Выпрямившись, он левой рукой включает воду, чтобы сполоснуть захваченную пеной раковину. Когда большая ее часть исчезает в сливе, он втискивает сушилку со всем ее содержимым под струю воды и начинает споласкивать. Успех! Пенные следы смываются на удивление оперативно, но он слишком сильно наклоняет сушилку, и миски с блюдцами начинают соскальзывать в раковину, а когда он поспешно отклоняет сушилку назад, то тоже перебарщивает, и посуда с другого конца сыпется на пол, а струи ледяной воды из сливного контейнера брызжут ему прямо на джинсы. Он начинает смеяться, и от этого на пол сыпется еще больше мисок, но они не разбиваются, а просто отскакивают, даром, что все меламиновые.