– На сегодня у нас много всего, господа, – говорит Терри. – Есть кое-какие новости по подготовке к пикету; пришло несколько очень приятных слов поддержки, я вам их зачитаю; кое-какие новости насчет истории со штрейкбрехерами[31] и, я надеюсь, предварительный отчет по плану создания кооператива. Что у нас там с ним, Джош?
– Продвигается, мистер Фицнил.
Изящный реверанс классовому этикету. Джош Иден входит в представительство журналистов «Таймс». Социалист из среднего класса, знающий подход к работягам. Все зовут его Джош, так же как все они друг для друга просто Терри, Алек, Пат, Джордж и Иэн, сам он никогда не называет их по именам. Слишком большая вольность. Признание в форме обращения «мистер» от работника пятого этажа крайне важно, даже если этот конкретный представитель руководящего класса оказывается по ту же сторону баррикад. Наполовину свой Джош продолжает:
– Я подумал, что сперва стоит поговорить о вчерашней встрече представителей Национального союза журналистов? Там случился прогресс.
– Вообще-то я думал поместить это третьим пунктом. Это срочно?
– Я бы сказал «да».
– Ладно. Сделаю пометку, подождите.
Все ждут, пока Терри аккуратно водит ручкой. Кто-то прикуривает новую сигарету от бычка предыдущей.
– Вот так, – говорит Терри. – Тебе слово, Джош.
– Отлично. Спасибо, Глава…
– Глава? – усмехается Пат. – Он тебе что, какая-то сраная книжка?
– Полегче, – говорит Алек. – В таком месте нельзя поносить книги, сам знаешь.
– Я просто стараюсь избегать сексизма, – говорит Джош.
– А немножко секса бы не помешало, в такую-то холодищу, – вклинивается старый литограф из ОЛИХУГа[32], ставший в их компании сертифицированным похабщиком, возможно, потому, что все шуточки он произносит неизменно чопорным голосом.
– И твоя миссус еще в деле? – спрашивает Пат.
– Рад сообщить, что миссис Эдвардс по-прежнему остается тигрицей, коей всегда и была.
Свист и улюлюканье по заведенному порядку. Обычное дело.
– Секс-изм, – с упреком произносит Терри.
Он кивает Джошу, и они продолжают.
– Итак, что ж, – начинает Джош. – Как я уже говорил, вчера проходила встреча нашего исполнительного комитета[33], и там обсуждался вопрос с немецким изданием. И я рад сообщить, что было принято решение, согласно которому корреспонденты и журналисты «Таймс» не должны принимать участие во всей этой схеме.
– Не принимать участие – значит не писать? – спрашивает Алек. – С журналистами непростая ситуация, прошлой осенью их представители добились нового соглашения с «Таймс Ньюспэйперс Лимитед», и их не уволили, когда случился локаут. Технически они все еще работают, хоть и писать им не о чем, ну, или было не о чем, пока не появилась эта идея печатать «Таймс» во Франкфурте только на экспорт. Журналисты единственные, кто появляется в здании, не считая руководства.
– Да, – говорит Джош, и вокруг стола прокатывается волна одобрения. – Но, к сожалению, тут есть один момент, – продолжает он, повысив голос, чтобы его услышали. – Исполнительный комитет сказал «нет», но я не смог добиться такого решения на нашем внутреннем голосовании. Перевес был совсем небольшой, но представительство журналистов «Таймс» проголосовало за то, чтобы участвовать. Некоторые будут писать для немецкого издания. Понимаете, люди очень недовольны, ведь на носу выборы в парламент. Они хотят внести свою лепту. Мне очень жаль, знаю, это все очень нелепо.
– Вот именно, что нелепо, – говорит Пат.
– Подождите-ка, а как тогда быть с пикетом? – спрашивает Алек, подавшись вперед.
Пикет волнует его больше остальных, потому что, когда всплыла вся эта история с немецким изданием, именно наборщики взяли инициативу в свои руки, потому что наборщики и только наборщики удерживали пикет у всех семи входов в здание.
– Если они пересекут черту, они считаются штрейкбрехерами или нет?
– Технически нет, – отвечает Джош. – Согласно нашей конституции, в случае разногласий последнее слово остается за отдельным представительством.
– Пожалуй, стоит уделить этому вопросу внимание, когда будет подходящий момент, – задумчиво произносит Терри. – Может, сформируем рабочую группу?
– Мы не единственные, кто признает важность автономии представительств. – В голосе Джоша звучат нотки протеста. Представительства НАЦОПа были известны своей неуправляемостью и с самого начала этого диспута полностью игнорировали национальное руководство.
– С этим разберемся, – не унимается Алек. – Но что прикажете говорить людям сегодня? Что мои ребята должны сказать вашим, когда те попытаются войти?
– Перевес был очень маленький, мистер Торренс, – говорит Джош Алеку. – Очень. Я думаю, многим из тех, кто проголосовал за то, чтобы работать, в глубине души очень неловко. Так что я полагаю, если вы сегодня и пропустите кого-то, в долгосрочной перспективе это лишь добавит вам человечности в глазах других.
Пат недовольно хмыкает, но Алек кивает. От троглодитов в типографском подвале журналистов отделяет могущественное социальное течение, но они зачастую работают с наборщиками напрямую или в редких случаях с помощью почти прозрачного посредничества помощников. Он знает большинство авторов «Таймс» в лицо, даже если никогда не разговаривал с кем-то из них. Он набирал их слова последние пятнадцать лет. В этом есть что-то интимное; это то, на что можно сослаться.
– Ну, человечность так человечность, – говорит он.
Через пять часов Алек уже стоит у маленького прохода в здание «Таймс» с повязкой НПТ[34] на руке. Он уже отстоял свое у главного входа, где пикет наиболее заметен и организован и, соответственно, намного больше шансов нарваться на стычку. Хотя надо сказать, что, не считая громких выкриков, сопровождавших появление Мармадюка Хасси после ланча и проходящих раздатчиков листовок, его смена прошла без излишнего драматизма. Если журналисты «Таймс» сегодня и работают, то делают это из дома. Теперь Алек занял не самый вожделенный другими пост у бокового выхода и, по правде говоря, был даже рад возможности поскучать в одиночестве, а не в компании. Он привалился к стене, облицованной потрескавшейся коричневой мозаичной плиткой, опустил подбородок на грудь и растворился в Марио Пьюзо.
Во всяком случае попытался. Но в состоянии самого здания была какая-то настойчивая, всепоглощающая убогость. Сквозь закрытую решетчатую дверь он вглядывается в короткий узкий коридор, заканчивающийся темной лестницей; точно по ней кто-то может спуститься. Но, разумеется, никто не спустится. Здание пустует, и от этой пустоты его безжизненность становится лишь очевиднее. Это место никогда не было привлекательным, не было в нем той атмосферы, как в старом здании «Таймс» рядом с собором Святого Павла, где во всем ощущается дух истории, где кирпичная кладка веками пропитывалась чернилами с самой зари печатного дела, со времен ручных прессов и ручного набора. Новый печатный дом, как его назвали в попытке сохранить хоть какую-то преемственность, оказался скучной и неприметной постройкой с искусственными арочными мозаиками над окнами, а единственной приметой того, что это не просто офисное здание, служили огромные ролевые ворота, скрывающие пандус, уходящий в подвал. И потом, какой «дом»? Он ведь даже не квадратный. Форма здания скорее напоминает латинскую букву D, между засечками которой примостился клочок офисного сквера.
Но если что-то и отличало его от других, так это энергия. Когда здание было полно людей, оно гудело как улей. Склочный, разумеется, склонный к перебоям и завалам улей, но даже в моменты раздрая и раздражения где-то там нервно пульсировала срочность, набирая обороты с наступлением вечера и приближением времени печати. Тогда, после того как ребята Пата из НАЦОПа наконец получат свое, а Терри добьется уточнения слова «секретарь» от какого-нибудь особенно незадачливого редактора, прессы оживут, и здание наполнится вибрирующим ревом. Задрожат полы, запрыгают оставленные на столах карандаши, в кружках с остывшим недопитым чаем поднимутся волны. А потом, когда Алек ступит на тротуар и в зимней темноте или задержавшихся летних сумерках пойдет в сторону автобусной остановки, сделав свою часть работы, первые фургоны уже будут тесниться у пандуса, заставленного связками свежеотпечатанных газет, подготовленных к отправке по железной дороге. И тогда утром за завтраком люди в Гриноке и Мерионете смогут прочитать, что Бернард Левин думает об «Аиде» или редакторскую колонку Уильяма Риз-Могга, содержащую такие слова как «претенциозный» или «церемониальный». Ц-е-р-е-м-о-н-и-а-л-ь-н-ы-й.
Сейчас же «дом» стоял бесхозный, как негодный к плаванию корабль. Сильнее всего это бросалось в глаза еще до того, как дни стали длиннее, когда ко времени вечернего чая во всем здании загоралась лишь жалкая парочка окон на шестом этаже, где сидит руководство, а все остальное здание тонуло в мраке. Темнота пряталась за металлическими оконными рамами, в то время как снаружи все еще серели городские сумерки. В апрельском свете эта заброшенность видна не так явно, но она все еще ощутима и убога. Он сторожит улей без пчел; современные руины; полотно, распускающее само себя. По кабинетам и наборным комнатам крадется энтропия. Копится пыль. У подножия лестницы уже, должно быть, неделю валяется пластиковый стаканчик. Энергия угасает и обездвиживается.
И, по правде говоря, Алек не уверен, что все когда-то вернется в живое русло. Похоже, руководство решило тупо упорствовать в своем желании принять бой, несмотря на то что они понятия не имеют, как его выиграть. Сплоченность профсоюзов же удается поддерживать только на уровне болтовни Терри, но когда дело доходит до чего-то существенного, сразу начинаются препирательства. Единственное преимущество, которое имеют профсоюзы на Флит-стрит, заключается в том, что производимый там продукт скоропортящийся – если «Таймс» не успеет попасть в киоски в определенное временное окно, он потеряет всякую ценность. Но как можно взять в заложники производство, когда работу издания остановило само руководство? Чем наборщики, и литографы, и девушки, записывающие рекламные объявления, и операторы печатных станков могут напугать их теперь?