Дождь шел стеной,
Когда ты сказал,
Что нам лучше порознь: тебе и мне.
Мы чуть-чуть помолчим,
А потом разбежимся
И станем историей: ты и я.
Что-то с историей, во всяком случае. Канем в историю? Исчезнем в истории? На этот раз мысль слишком настойчиво требует к себе внимания и сбивает ее с нужного настроя. Вся песня становится историей, исчезает, рассыпается, а ее место бескомпромиссно занимает тревога, которую Джо все это время старалась держать на расстоянии.
Черт. Нажать «Паузу».
Судя по часам, времени у нее все равно больше нет. Перемотать к началу, подписать запись «В следующий раз 1» и убрать к другим, в маленькую коллекцию идей, для которых (как ей кажется в моменты отчаяния) вечно или нет времени, или момент не тот, или запала не хватает. Она обещает себе, что точно закончит эту. А еще, напоминает Джо себе, она обещала, что даст послушать что-то из этого Рики, пока может с ним связаться. Пальцы нервно танцуют по полке. «В следующий раз» еще не готова. «Потерянную душу» ему вообще нельзя давать слушать. Она выбирает «Никто не виноват» – бодрый фанк о землетрясениях.
После быстрого душа и недолгих препирательств с собственным лицом в попытках навести марафет, она садится в свой «жук» и, открыв все окна, отправляется к подножию каньона. В этих местах, когда ночной воздух замирает и застаивается, можно или закрыться в доме с кондиционером, или ворваться в этот воздух, создав ветерок самостоятельно. Возможно, это как раз одна из причин, почему августовскими ночами шоссе забиты чуть ли не до полуночи, а на перекрестках бульваров собираются нетерпеливые очереди. Дело не том, что всем этим людям срочно понадобилось куда-то попасть. Они просто не могут оставаться неподвижными. Горячие порывы ветра, пропитанные запахом шалфея, обдувают ее на каждом повороте, снова и снова, пока она петляет по извилистой дороге. Двигатель гудит, как стиральная машинка, свет фар скользит и прыгает по мусорным бакам, почтовым ящикам, глинобитным стенам, корням сосен, выложенным неровным узором бортикам и стенкам бассейнов, остову старого фортепьяно, вытащенного на дорогу и отданного на заселение сойкам. Кажется, что оно стоит и выцветает там уже лет десять, со времен золотого хипповского века. Для тех, кто поднимается по шоссе, оно отмечает въезд в страну фриков, выезд – для тех, кто спускается. Дорога впереди выпрямляется, перепады сглаживаются, и уже через минуту она пересекает Сансет-стрит и присоединяется к красно-белому автомобильному паломничеству в никуда. Ее несет поток света. Тропический неон поглощает ее.
Ресторан находится в Беверли-Хиллз. Время от времени Рики ударяется в фанатизм по какой-нибудь малоизвестной национальной кухне или какому-нибудь мексиканскому местечку, описанному где-нибудь как поражающее своей аутентичностью, и тогда они все покорно выдвигаются в Лонг-Бич или Калвер-Сити. Но все-таки по большей части он питает слабость к старой доброй роскоши. Он любит коктейли, стейки, услужливого парковщика, симпатичных официанток и метрдотеля, который знает, кто есть кто, и всегда предложит столик, за которым можно уединиться, но при этом получить свою долю восхищения. Джо подъезжает к ухоженной дорожке, подсвеченной прожекторами, стилизованными под каменные японские фонарики, и какой-то парнишка, напоминающий сильно разбавленную версию молодого Тони Кертиса, бросает насмешливый взгляд на ее «Фольксваген». Но как только выясняется, что она тоже в некотором роде принадлежит к этому окружению, начинает поспешно перед ней пресмыкаться. Она находит всю компанию в приватной («приватной») беседке у бассейна. Приземистое, вытянутое бунгало из тика, освещаемое голубоватыми бликами с поверхности воды, находится вне зоны слышимости других посетителей, но вместе с тем решетчатые окошки и жалюзи расположены так, чтобы досуг рок-звезды во всех возможных позах оставался на виду.
Она приходит последней или одной из последних. Стол уже заставлен бокалами и едой, а Рики сидит посередине, точно Иисус на «Тайной вечере», с обеих сторон окруженный стайками людей, склонившихся в его сторону и ловящих его слова, пусть даже периодически они переключают внимание друг на друга, чтобы потрепаться об отвлеченных вещах. Она не очень хорошо со всеми знакома, даже несмотря на то что они все уже вторую неделю работают вместе. Вот Си, менеджер Рики, и его спутница, блондинка, изо всех сил стремящаяся вывалиться из укороченного топа. Вот Джонсон, грубоватый басист, которого она недолюбливает. (На все предложения Рики добавить в треки немного соула, он просто молча вздергивал бровь.) Вот Рубе́н, продюсер лейбла; а там Эд, собственный продюсер Рики и его фаворит, приглашенный, чтобы усложнить территориальное деление. Вот Мелисса, личная ассистентка Рики, XSдевушка из Нью-Йорка. Еще там сидит звукорежиссер из «Аврора Студиос», которого начиная со второй встречи приглашают каждый раз по настоянию Рики, убежденного, что надо быть на короткой ноге со звукачом и его ассистентом, коротко стриженной, опиумно бледной лесбиянкой, которую, в общем-то, интересно послушать, когда она не прячется в туалете. Чуть подальше располагается постоянно сменяющаяся команда сессионщиков, к которым технически относится и Джо, не считая того факта, что на самом деле нет. Ближе всех – фактически прилепившись к Рики с правой стороны, как пятифутовый бронзовый уплотнитель от сквозняка, – сидит его нынешняя девушка, двадцатидвухлетняя Анжелина из Буэнос-Айреса, разыгрывающая очередную партию своего душного моноспектакля «Вечная кокетка». Она пожимает плечами, она надувает губы, она закатывает глаза. Она ковыряет его рубашку заостренными алыми ногтями. Сам же Рики стряхивает пепел в фужер с недопитым «Дом Периньоном» и ерошит свои платиновые, с дорогой укладкой волосы торчком.
– Здоро́во, лягушонок, – говорит она.
– Здоро́во, Джо! – говорит он, поднимая взгляд. За семь лет, проведенных в Америке, его выговор приобрел универсальный акцент кокни-экспата. С ним было бы гораздо проще иметь дело, если бы она могла сконцентрироваться на том, как смешно он звучит, и не замечать того, как озаряется его лицо при виде ее.
– Что еще за «лягушонок»? – встревает Анжелина, глядя волком.
– Та просто старая шутка, крошка, – отвечает Рики и снова обращается к Джо: – Все в порядке? Думал, ты нас продинамишь.
– Просто надо было кое-что закончить.
– Ясно-ясно, – говорит Рики.
Он не спрашивает, что именно. Никогда.
– Ты нам здесь нужна, детка. Сама знаешь, без тебя никак.
Что в ней такого, без чего он не может обойтись, – вот в чем вопрос. Зачем она ему, что она для него? Когда-то это было очевидно. В тот золотой год, когда «Ра́кет» открыли для него Америку и они месяцами путешествовали по всему континенту, музыка была тем, что они делали вместе. Она была с ним каждую минуту, на сцене и вне ее, делила с ним постель в каждом гостиничном номере от Нэшвилла до Сиэтла. Это была их постель, не его. В Атланте они вместе пошли на воскресную службу в баптистскую церковь и вкусили госпелы прямо из источника. В Орегоне, в коттедже среди секвой, они всю летнюю ночь играли на мандолине, пока промеж невозмутимых красных стволов не заиграли зеленоватые лучи рассвета. В Уичитском «Хилтоне» он так беспощадно ее щекотал, что она описалась. В тот год она была… чем-то безымянным. Но вместе с тем чем-то большим, чем просто подружкой рок-звезды. Соавтором, лучшим музыкальным другом, верным слушателем, подельщицей во всех абсурдных перипетиях его славы. От Сан-Диего до Бостона она была таким же центральным и незаменимым членом группы, как и он сам. Но только не на бумаге, без каких-либо авторских прав, что сильно упростило ее вылет из группы, когда она забеременела (Бангор, штат Мэйн, сильная пурга), а он запаниковал, не захотел мириться даже с намеком на какую-либо стабильность и вдруг оказался не в состоянии находиться рядом с ней.
Но и совсем отпустить ее он не мог. У нее была вполне стабильная, хоть и мелкая по меркам Восточного побережья жизнь. Она больше не приближалась к хедлайнерам, но и без работы не сидела, а он добился настоящей славы, немного приукрасив свой белый блюз стразами глэм-рока. Но когда ему надо было что-то записать или когда он просто бывал в городе, он оставлял у нее на автоответчике бодрое, нетерпеливое сообщение, и она оказывалась с ним в студии или в постели, и они ненадолго снова селились в болезненном эхе ушедших дней, которое никто из них не мог до конца забыть. Это была не просто ностальгия. Будь это так, сопротивляться было бы проще. Между ними было что-то затихшее, изодранное в клочья, но все еще вполне живое. Незаконченное дело со слишком долгим периодом распада, в замедленном времени становящееся почти прозрачным.
На прошлой неделе они работали над хриплым шлягером, который она нашла полностью искусственным, куском пластмассового соула, созданного для того, чтобы домохозяйки закидали его трусиками. Он заметил скептицизм у нее на лице.
– Чего, не нравится?
– Не знаю… Какие-то леопардовые леггинсы от мира музыки, нет?
– Ой-ой! А что такого в леопардовых леггинсах?
Шутит, скалится, но на лице все равно написана тревога. Ее мнение все еще для него важно. Он все еще ищет ее одобрения. Он никогда не сделает так, как она скажет, если сам до этого не планировал то же самое, но ему надо быть уверенным. И в этом тонюсеньком смысле она как будто была его женой, способной его успокоить. Или наоборот.
Сегодня все идет по обычной программе. Еда, выпивка, препирательства, дорожка или две; заплыв в неоново-голубом ресторанном бассейне, где Анжелина будет демонстративно брызгаться и требовать к себе внимания; ее с Рики отсутствие, затянувшееся аккурат на время, достаточное для отсоса; неловкие подкаты Си к ней, Джо. Он заметил, что она важный человек для Рики, но так и не смог догадаться, почему именно. И она не собирается облегчать ему задачу. Ближе к часу ночи они выдвигаются в студию. Рики пытается убедить ее поехать вместе со всеми в длинном лимузине, но она выбирает плестись позади в своем «Фольксвагене». (Такой у нее принцип: никогда не оказываться без личного средства отступления.) Еще один раунд бурного веселья, перед тем как настроиться, – переход отмечен торжественным исполнением законченного накануне трека с нотками диско, повергнувшего Джонсона в состояние ироничного молчания. Затем они наконец могут приступить к сегодняшней задаче – простенькой вещице, напоминающей балладу, у которой, слава богу, есть все шансы стать по-настоящему цепляющей, если сделать все как надо. Писал ее не Рики, это кавер, но очень хитро подобранный под его голос. Он всегда был способен беспристрастно оценить свой талант. Именно это, помимо прочего, восхищало Джо в нем. Он надевает наушники, закрывает глаза и становится серьезным. Она входит в привычный ритм работы с ним, то входя в кадр, то