покидая его, как и требуется от бэк-вокалиста, но в остальном безоговорочно становится частью группы, окружающей звукорежиссера в рубке. Когда она дает Рики какие-то советы через наушники или останавливает его, потому что он сбивается с такта, он благодарно кивает.
К половине четвертого они почти закончили. Анжелине уже стало скучно, она зевает, пока они прослушивают запись. Им нужно перезаписать часть с нарастающими стенаниями Джо в третьем куплете, и она снова отправляется за звуконепроницаемое стекло.
– Кто-нибудь, наиграйте мне мелодию.
Ее удивляет, хоть и не сильно, когда за ней следует Рики и усаживается за фортепьяно. По эту сторону стекла только они вдвоем.
Плинь-плинь-плинь. Он вступает с До первой октавы. Она настраивается на высоту, показывает Эду два больших пальца, звукорежиссер включает запись, она напрягает диафрагму и начинает петь; словно сама себе, тихая рябь голоса банши, которая сольется в унисон с голосом Рики. Он слушает и улыбается. Анжелина недовольно хмурится за стеклом. Пусть все ее умственные усилия направлены только на управление собственными бедрами, она не может не замечать простых вещей, хоть и не понимает, почему должна соперничать с угрюмой, лишенной всякого обаяния и без малого сорокалетней женщиной. Джо указывает в ее сторону.
– Ты выводишь кое-кого из себя, – говорит она Рики.
– Да?
Он ловит взгляд Анжелины, опускает руки на клавиши и без предупреждения начинает стучать по ним в бодром запале пианиста из дешевого бара.
О, королева красоты-ы-ы,
Малышка из Аргентины-ы-ы-ы…
Пусть Анжелина многого не знает, зато она точно понимает, когда над ней издеваются. Она уносится из поля зрения.
– Эд, останови, пожалуйста, – говорит Рики в микрофон.
Зеленая лампочка гаснет.
– Не очень красиво вышло, – говорит Джо.
– А тебя это волнует?
– Нет.
– Я так и думал.
– Мне интересно… – начинает она.
– Я надеялся… – одновременно произносит он. – Что?
– Нет, ты первый.
– Ну, – тянет он, опустив взгляд и тихонько наигрывая. – Я надеялся…
Она знает, что у него на уме. Она по опыту знает, чем все закончится, если она согласится. Двадцать четыре бурных часа в дорогом отеле, отличный секс (потому что они слишком хорошо друг друга знают), некоторое количество кокса в зависимости от состояния Рики и почти наверняка невероятно приятное дурачество с гитарой и фортепиано. Он всегда просит номер с фортепиано. «Эй, Либераче!» – крикнет она, и он станет гоняться за ней вокруг кровати. Будет весело. А закончится все очередными торжественными заверениями, и он отправит ее домой на каньон в лимузине, против чего она не будет возражать. Они будут притворяться, они оба. Это будет маленькое путешествие в мир, который мог бы быть. Путешествие, возможное лишь потому, что они не будут касаться сложных тем, не будут задавать вопросов и расстанутся, прежде чем притворяться дальше станет невыносимо. И возможно, она все-таки пойдет на это, потому что ей тоже этого не хватает. Но просить его сейчас ответить на вопрос, который она хочет задать, будет слишком похоже на quid pro quo, услугу за услугу.
– А как же?.. – Она кивает в сторону рубки.
– Ничего серьезного.
Ей хочется спросить «А между нами?», но она молчит. Он видит, что она колеблется, но не допытывается. Что-что, а чувство такта у него есть.
– Так что ты хотела спросить?
– Ты скучаешь по Лондону? – спрашивает она, стушевавшись, но стушевавшись в сторону темы, которая и вправду не дает ей покоя.
– О господи, нет, – отвечает Рики с изумлением. – Был там во время весеннего тура. Мрак-мрак-мрак. Грязно, убого, и атмосфера какая-то, знаешь, обреченная.
– Говорит человек из Клэриджа.
– Говорит человек из Дорчестера, милая. А что?
– Да так, ничего.
– Скучаешь по дому, да? – Он бросает на нее пронизывающий, оценивающий взгляд.
– Может быть.
– Я тоже скучаю. Правда! Но не по Лондону. Я ведь там и задерживался нечасто, и то только во всяких жутких каморках, но Бристоль… Да, я скучаю по Бристолю. О, любовь моя! – Его голос слегка вздрагивает на высоких нотах. – Но только иногда. Вот сижу я в каком-нибудь отеле, занимаюсь своими делами, то-се, пятое-десятое, и вдруг понимаю, что я уже несколько часов у себя в голове гуляю по Филвуду. Просто где-то на фоне медленно, одна за другой сменяются картинки. И все прямо сжимается. – Он тычет себе под ребра. – Но ты ждешь, и постепенно тебя отпускает. Нужно просто переждать.
– И ты никогда не хотел вернуться туда по-настоящему?
– А разве я могу? У себя в голове я гуляю не по нынешнему Филвуду, а по тогдашнему, где почтовые ящики выше моего роста, а я иду домой с Лонни Донеган. Вот в чем фишка. А всего этого уже нет. Кроме как здесь. – Пам-пам. – Если я сяду на самолет, все равно ничего этого не найду, так ведь?
– Наверное, нет.
– Ты не можешь вернуться домой, детка. Не можешь вернуться назад. Надо идти вперед. Подумай об этом. Что тебя там ждет? – Его голос смягчился. – Точно не мама, милая. И чай на столе не остывает.
– У меня там сестра.
– Та, что вышла за нацика?
– Она самая.
– Заманчиво. Очень заманчиво. Можешь поехать и помочь им спеть «Дойчланд, дойчланд» на улицах Левишема.
– Бексфорда.
– Да без разницы. Нет уж, милая, оставайся на солнышке.
Он исполняет триумфальную концовку – там, там, та-дам – из чего становится ясно, что он готов закончить разговор и получить ответ на свое предложение. То, с каким очевидным удовольствием он воспользовался шансом продемонстрировать свою доброту и мудрость, склоняет внутренние весы Джо, и она решается сказать то, что хотела сказать с самого начала.
– Могу я поставить тебе кое-что?
Он непонимающе моргает.
– В смысле, что-то твое?
– Ага.
– Конечно! В любое время, детка, в любое время.
– Запись у меня с собой.
– О-окей… Хорошо. Хорошо! Давай послушаем.
Они возвращаются в рубку. Рики чуть заметно хмурится в недоумении, а она выуживает из сумки пленку с записью «Никто не виноват».
– Теперь послушаем кое-что от Джо, – объявляет он Эду, Рубену, опиумной Дайк, Джонсону и остальным выжившим. – Я ведь всегда говорил, что когда-нибудь Джо выпустит альбом. Всегда говорил, что она сделает что-то грандиозное.
Все кивают, но, скорее, из вежливости; они не совсем понимают, что происходит. Никто из них не был с ними в турах в семьдесят втором и семьдесят третьем, не видел дней их славы. Рики перестал общаться со всеми теми людьми, вообще со всеми, кто был знаком с его незнаменитой версией. Кроме, разве что, нее. Собравшиеся в рубке улавливают только отголоски из прошлых отношений, и все.
– Рик, – зевая обращается к нему Эд еще до того, как она успевает просто приблизиться к проигрывателю, – а мы можем это отложить? Нам сейчас очень надо свести трек.
– Да-да, – отвечает Рик, прищелкивая языком. – Пожалуй, ты прав. Прости, Джо, труба зовет. В следующий раз, хорошо?
Рассвет застает ее в магазине, на полпути к каньону. Он только что открылся. Обычно она тормозит на обочине и быстро забегает внутрь, только чтобы купить молока и выбрать фрукты из ящиков, выставленных в тени у входа: мохнатые персики, сливы с пурпурно-белым налетом, арбузы, полосатые, как цирковые шатры. Но сегодня она почему-то решает взять чашечку свежего кофе из автомата и присесть с ней под виноградной лозой. Все время, что она здесь живет, на фасаде магазина красуется фреска: девушка-хиппи, похожая на Джоан Баэз[35], с короной из звезд на голове. Цвета, выжигаемые лос-анджелесским солнцем, неумолимо бледнеют. Но недавно владельцы ее обновили. Они планируют наживаться на их славе вечно. Глаза Джоан снова стали пронизывающе бирюзовыми, волосы снова превратились в струящийся черный водопад. А выше непоколебимо сияет голубое небо, не знающее дождя.
Она скучает по дождю.
Верн
Во всех уголках Лондона дождь – обычное дело. Непрерывным угрюмым потоком он обрушивается на мосты, статуи, парки, ржавеющие подъемные краны в доках, двадцать тысяч тесных улиц; пропитанную влагой зелень бексфордского парка и серые башни жилого комплекса Парк-Эстейт; смывает с тротуаров вчерашнюю блевотину, смешивая ее с размокшими бумажными свертками из-под рыбы с картошкой, застрявшими в водостоках; льет на поля для гольфа в Суонли и на авеню, названную в честь цветка, где стоит большой дом, купленный Верном перед вторым банкротством и откуда его теперь вышвыривают.
– Все забирай, – говорит Кэт, глядя, как он тащит по лестнице картонную коробку и чемодан. – Ничего не буду тебе отправлять.
– Да хер там! – отвечает Верн. – Тут вещи на эту неделю. Половина всего, что тут есть, – моя.
– Черта с два. И будь добр, при девочках следи за языком.
Салли и Бекки, четырех и шести лет, прячутся за ногами матери.
– Папочка скоро вернется.
Верн пытается приободрить девочек, но он никогда не был с ними близок, и теперь они жмутся к матери. Две коренастые малышки и одна коренастая женщина, как горошины из одного стручка. Женское царство, полноценное и без него.
– Нет, не вернется, – говорит Кэт. – Папочка сматывает удочки. Папочка! Да когда ты им был? Если бы не я, у нас бы даже чертовой крыши над головой не было! Ты влип, а разбиралась со всем я. Так что ничего твоего тут больше нет.
Это правда, именно Кэт, работавшая бухгалтером в «Албемарл Девелопментс», уговорила его записать дом на ее имя – просто на всякий случай, – только поэтому дом не изъяли в уплату долга, когда «Албемарл Девелопментс» всплыл брюхом кверху. Но он помнит и другие вещи. Сейчас нет смысла спорить, но он ничего не может с собой поделать.
– Ты была за идею с торговым центром так же, как и я!
– Но я даже не думала, что ты так с ним облажаешься.
– Нас похоронили гребаные проценты, ты это знаешь!