Spargi d’amaro pianto il mio terrestre velo. Горькие слезы роняй, на земное свое облачение, Верн.
Из-за непогоды в конторе царит полумрак. Застоявшийся воздух пахнет неиспользуемым пространством, на полу – мышиный помет. Водянистый свет льется через передние окна, выходящие на площадку мини-маркета, чей неосвещенный стеклянный фасад возвещает о кончине бургерной, химчистки и магазинчика. Снаружи неразборчиво барабанит дождь, создавая шум влажных помех. Он мог бы включить лампы, и голубоватый свет осветил бы хлорофитум, зловещие пухлые письма на коврике, составленные на столе папки. Но в том, что комната напоминает темную защищенную пещеру, есть что-то утешительное. И потом, кто-то из местных кредиторов «Албемарла» может заметить свет. Он ставит коробку и взбирается на стул. Четыре потолочные плитки от левой стены, три к центру комнаты. Кэт никогда бы не догадалась туда залезть, да и роста бы не хватило. Мелкая сучка. Он надавливает на плитку, и та, тихонько скрипнув, поддается. На обратной стороне он находит нетронутый, приклеенный скотчем пакет с заначкой – сберегательной книжкой и тоненькой пачкой коричневых десяток и фиолетовых двадцаток. Как только они оказываются в кармане его куртки, ему сразу становится легче.
В потолке зияет огромная, очевидно заметная дыра, и Верна подмывает оставить все как есть, чтобы этот черный квадрат в следующий раз с ходу объявил Кэт: ты кое-что упустила, тупая корова. Хотя, пожалуй, не стоит. Он уже усвоил, что не стоит недооценивать ее способность создавать проблемы. Если она догадается, что осталось что-то еще, точно за этим придет. Но каков соблазн. Стоя на пластиковом стуле, он крутит в руках пенопластовую плитку; она такая хрупкая, такая рыхлая, такая зернистая. Он чувствует, как мог бы разломить ее пополам и еще раз пополам, а потом рассыпать белые крошки на неподметенный пол. И не останавливаться на этом. Он мог бы слезть со стула и продолжить крушить. Разнести это место. Метаться, как мечется в старой берлоге разъяренный медведь, сбросить папки на пол, перевернуть стол, разбить стеклянные дверки шкафчиков, швырнуть в стену печатную машинку. Потоптаться на бумагах. Помочиться на них. Устроить хаос. Рвать, бить и расшвыривать. Сука, сука, сука.
От одной лишь мысли об этом у него учащается дыхание, а в пальцах начинает покалывать. Лучше не надо. Он боится, что если войдет в разрушительный раж, то может и сам рассыпаться на куски, и Кэт, придя, обнаружит его по частям, валяющимся среди обломков. Шух, шух, и-и-и. Он спускается, ставя на землю сначала одну толстенную ногу, затем другую. Стоит, закрыв лицо ладонями.
Чашка чая, вот, что ему нужно. Где-то здесь должен быть чайник. Ага, вот и он, пылится в углу рядом с почти полной пачкой имбирного печенья. Он наливает воду и, пока чайник закипает, усаживается за стол и одно за другим поедает печенье. Сладкая каша налипает на зубы, и ему становится лучше. Он наблюдает, как капли дождя, ветвясь, стекают по оконному стеклу – медленно, медленно и вдруг, раз, и вниз – и в сером свете дня посверкивают, словно ртуть. Лужи на земле рябят и морщинятся. Ливень ослаб, стена дождя превратилась в мелкие брызги, но за размеренным гудением чайника все еще слышится его бормотание.
Никакого молока, естественно, нет, и перспектива пить едкую, черную, безмолочную жидкость не очень-то привлекает Верна. Но к тому времени, как чайник вскипает, ему уже все равно, потому что у него зарождается идея. Не то что бы что-то грандиозное, на чем можно построить следующий бизнес, но вполне подходящее для того, чтобы вернуться в игру, чтобы быстро приумножить (он пересчитывает) две с небольшим тысячи фунтов из его заначки и – что, пожалуй, не менее важно – чтобы голос у него в голове, рассказывающий о его жизни, как о романе, сказал бы: «Да-а-а, Верн снова в деле». Он знает одного парня, Малкольма Дикина, который планирует вложиться в муниципальное жилье, когда в следующем году вступит в силу право на выкуп[38]. Финансируешь жильцов, которые не могут получить ипотечный кредит, потом, когда дело доходит до продажи, вносишь львиную долю цены. У Дикина уже очередь из инвесторов. Верн из любопытства разузнал обо всем этом подробнее, и дело в том, что хотя программа еще не вступила в силу и это никто не анонсировал, но скидки на жилье для жильцов уже действуют. И если появится какой-нибудь независимый агент и уже сейчас приведет несколько человек, Дикин наверняка не откажется их выкупить. Для него, Верна, никакой возни и гарантированная прибыль. Что ему нужно сделать, так это использовать свои две тысячи и устроить сделку, которая в перспективе принесет семь или восемь, и перепродать ее Дикину, немедленно получив три или четыре. Бам! И все по новой. С двумя тысячами начать можно только с квартир или мезонетов. Но можно ведь!
Верн взвешивает все еще раз и печатает на машинке несколько документов, тыкая по клавишам двумя пальцами. Перед уходом он раскрывает бухгалтерские книги, которые, скорее всего, понадобятся Кэт, когда она придет, и поливает их водой из чайника. Чернила плывут, размазываясь и завихряясь. Получай, дорогая.
Выходя, он закрывает дверь, ломает ключ, оставляя одну половину в замке, а другую бросает обратно в почтовую прорезь. Слесарю и всем остальным сама заплатишь. Да, точно, сначала завтрак, а потом работа.
Час спустя, даже плотно позавтракав беконом, сосисками, жареными яйцами и бобами, Верну не удается сохранить бодрость духа. Он стоит в тесно застроенном комплексе, заплатке, прикрывающей следы бомбежки по одну сторону Бексфорд-Райз, растянувшейся на две трети улицы, неподалеку от его монструозного дома, куда он планирует заглянуть после. Низкие облака все еще шлют на землю мелкие, пронизывающие иглы. Они уже пронзили его дешевый складной зонтик, совершенно не предназначенный для продолжительного ливня; маленький, помятый – неважное укрытие в руках крупного мужчины. Голова чуть влажная, а плечи уже вымокли насквозь. Яркая синева его костюма потемнела, засверкала пурпурным. Вдобавок ко всему, несмотря на окоченевшие пальцы, сам он чуть ли не горит под мокрой тяжестью костюма. Вниз по кирпичным стенам ползут потоки воды, льющейся из переполненных сливных желобов.
Он стучался во все мезонеты, растянувшиеся напротив больших домов по другую сторону улицы, но ему никто не открыл. Должно быть, здесь живут в основном семьи рабочих, и их вряд ли заинтересует его предложение. Он ищет больных, старых и одиноких. Но он решил, что лучше начать с мезонетов, а уж потом переходить к беспроигрышным вариантам, вроде квартир на высоких этажах, кредиты на которые строительные компании одобряют крайне редко[39]. Мезонет окупится гораздо лучше квартиры, если ему, конечно, удастся его заполучить. Он ни на что особенно и не рассчитывал, но блуждание под дождем от двери до двери с честной, но невостребованной улыбкой наготове, как ни крути, удручало.
Из-за последней, шестой двери, однако, доносились признаки жизни. Когда он постучал, ему открыл жилистый, загнанного вида мужчина приблизительно его возраста.
– Да? – говорит он.
Вернее, начинает говорить, но пока слово еще частично находится у него во рту, откуда-то сверху вырывается мощный голос.
– Эй, ты, туда не смотри – сюда смотри! А здесь тяжелый-претяжелый чудовищный звук! Самый чокнутый звук в округе![40]
– Гэри! – кричит мужчина в дверях, обернувшись в сторону лестницы. – Гэри, твою мать! Сколько раз тебе надо повторять, чтобы ты выключил эту сраную музыку!
– И если ты заглянул к нам с улиц, и уже чувствуешь, как тут жарко, тогда, чувак, начинай уже двигать ножками под самый роковый рокстеди ритм…
– ГЭРИ! Выключи, блядь, свою сраную музыку!
– НА ШАГ ВПЕРЕ…
Тут музыка выключается; по крайней мере, стихает так резко, что можно счесть это за тишину.
– Извини, приятель, – говорит мужчина, устало потирая лицо. – Чем могу?
– Ох уж эти подростки, – понимающе отвечает Верн. Но, прежде чем он успевает хоть что-то добавить, мужчина подается вперед и пристально в него вглядывается.
– Господи Иисусе, – говорит он. – Да это же Вреднон Тейлор.
– Что вы сказали?
– Прости! Прости. Нечестно было кидаться школьными кличками. Но это же ты, да? Вернон Тейлор?
– Мы знакомы?
– Мы учились в одном классе. Холстед Роуд?
– Точно. А… А вы кто?
– Алек Торренс, – говорит малый и сует ему руку.
Верн опасливо ее пожимает. Теперь, зная имя, он вглядывается в лицо человека (измотанное, небритое) и видит, как на него накладываются черты более юной версии, а может, наоборот, проступают откуда-то из глубины.
– Точно, точно… – говорит он. – Наглый мелкий говнюк. Вечно доводил того директора, как его там…
– Генри Харди.
– Точно. Ты ведь специально слова коверкал, да?
– Каюсь, было дело.
– А он весь краснел и такой…
– Научись хотя бы разговаривать правильно, мальчик! – говорит мужчина в дверях.
Они оба неуверенно улыбаются.
– Да-а, – говорит Верн.
– Да-а, – говорит Торренс.
Но момент быстро проходит. Воспоминания о прошлом вытаскивают на свет детей, которыми они были тогда: толстяк и хитрожопый умник. Они недолюбливали друг друга тогда, и у них нет причин начать любить друг друга сейчас. Вреднона Тейлора Вернон не забыл, не простил. Ему приятно видеть, что этот маленький говнюк-всезнайка вырос таким жалким. Зачуханный, сидит дома посреди дня чуть ли не в пижаме, орет на детей. Определенно попахивает неудачником. Может, стоит этим воспользоваться? Разъяренный медведь, которому до этого не позволили рвать и метать, снова дает о себе знать. Он поднимается откуда-то из глубины, потягивается и дает понять, что в том, чтобы выжать этого хитрожопого умника ради необходимой рекапитализации, было бы определенное хищническое удовольствие.