– Здравствуйте, – тепло здоровается Верн. – Я представляю фирму «Фезерстоун Инвестментс». Сэр, как вы смотрите на то, чтобы прямо сейчас заработать две тысячи фунтов?
Вэл
Майка мучают головные боли. Такие сильные, что порой он по полдня не может встать и смотреть на свет. На пивоварне начинают жаловаться, что он пропускает смены. Сегодня суббота, на работу ему не нужно, и вот в половине одиннадцатого утра он лежит в постели, в ворохе простыней, крепко зажмурившись от жиденького света ноябрьского дня, пробивающегося в щель между занавесками. В комнате так неестественно темно, что она несколько секунд медлит на пороге, давая глазам привыкнуть, прежде чем войти и поставить на тумбочку его чай. (С молоком, три ложки сахара.) У него под глазами залегли фиолетовые тени, признаки слабости, появившиеся на лице взамен синяков и фингалов, которые он обычно гордо приносил домой, как знаки силы; или чудовищно опухшей половины головы, с которой он вернулся, когда кто-то шарахнул его молотком. Он тогда был похож на хэллоуинскую тыкву и точно так же ухмылялся; ухмылялся, несмотря ни на что. Но сейчас его охватывала боль, которую он не выбирал сознательно и которую никто ему не причинял, и от этого его лицо как будто смягчилось. Сейчас можно было разглядеть не только тонкую нежную кожу у него под глазами, но и мелкие гусиные лапки, появившиеся в уголках. Ему тридцать девять, как и ей, и в такие моменты, как этот, когда он никак не может скрыть свой возраст, тот проступает на свет. Невозможно без нежности, или чего-то похожего на нежность, смотреть на то, как он вытянулся в простынях во весь животный рост, на время умерив свою мощь. Он то единственное прекрасное, что есть в ее жизни. Он же причина всего ужасного.
Она с негромким стуком ставит кружку на тумбочку, и он бормочет: «Спасибо, мам». После этого она возвращается в гостиную резать сэндвичи с солониной под портретом Гитлера.
Она кое-как убедила его обратиться с головными болями к врачу, но, к сожалению, им досталась доктор Шарма, молодая азиатка. Майк был в рабочей одежде, но доктору прекрасно были видны и его татуировки, и что на них написано. Они пристально разглядывали друг друга.
– Вижу, вы работаете на пивоварне, мистер Стоун, – сказала врач. – А сами, случайно, не злоупотребляете?
– Чо за дерьмо? – сказал Майк. – Я не дам ей трогать меня своими руками.
– О, поверьте, я не горю желанием.
– Доктор, может, вы хоть кровь у него возьмете? – попыталась вклиниться Вэл. – Он говорит, что у него перед глазами какие-то вспышки во время этих болей.
– Что ж, думаю, это разумно. Мистер Стоун, закатайте рукав.
– Нет! – ответил Майк. – Нормальная у меня кровь. Нордическая.
Доктор Шарма рассмеялась.
– Рот закрой, пакистанская пизда, – бросил Майк.
Доктор Шарма перестала смеяться.
– Думаю, вам стоит уйти, – сказала она.
– Зачем ты это делаешь? – спросила Вэл, когда они вышли на улицу.
– Что?
– Ты знаешь.
– Ну это же бред, крошка. Полное дерьмо.
И он зашагал напыщенной походкой, распугивающей пешеходов, а она засеменила следом. Столько нехоженых мест, столько непуганых людей. В определенном смысле Майку нравятся люди. Он совершенно точно не любит бывать один и поэтому устроил их жизнь так, что одни они почти никогда не остаются. Два верхних этажа в их доме в Парк-Эстейт закрепились за Британским Движением, поэтому вечерами и по выходным в их квартиру постоянно набиваются младшие скины из группы Майка, вечно вьющиеся вокруг них девушки и тертые мужчины постарше, главари стражи, как он сам. (И все же Майк все равно самый старший из них.) Ей редко удается побыть одной, как сейчас, когда она один за другим намазывает маслом квадратики белого хлеба, снова и снова открывает банки с солониной, доставшиеся им практически даром, когда закрывался продуктовый магазинчик. Маленькие колечки, за которые нужно тянуть, чтобы открыть банку, усердно ломаются, стоит ей лишь наполовину высвободить красное мясо и желтоватый жир. Она могла бы включить радио, но, стоит заиграть песне, которая не нравится Майку, из спальни сразу раздастся негодующий рев. Оно того не стоит. Вместо этого она наблюдает за чайками, парящими и пикирующими в просветах между зданий; словно дома, сетка закрытых мастерских и магазинов внизу, да и весь бугристый ковер Лондона, расстилающийся впереди, – не более чем незначительные декорации, окружающие его главное достояние.
Двадцать сэндвичей готовы, осталось еще десять. Кто бы мог подумать, что национал-социализму необходимо так много сэндвичей? И так много портновской работы. Помимо уличной одежды Майка, которая, разумеется, должна быть безупречной, ей пришлось самостоятельно смастерить ему форму главаря стражи. В авангарде белого движения не так много членов, чтобы заказывать форму на фабрике. Приходится шить вручную. Эмблему с крестом в круге вышили на машинке, но пришивать ее к зеленой рубашке пришлось руками, а еще шить куртку и повязку на руку, мастерить импровизированную портупею. Когда они с Майком ходили на тот ужасный день рождения, все жены переглянулись – собачонки с кислыми, безрадостными лицами, такими же, какое она каждый день видит в зеркале, – и она заметила, что форма у всех немного отличается. И он даже ничего не может, не изменить. В этой форме его фотографировали на членский билет, и теперь она висит в шкафу в чехле из химчистки.
Двадцать девять, тридцать. Как только она заканчивает с сэндвичами и принимается заворачивать их в бумагу, заканчивается и ее недолгое уединение. Она слышит, как лязгает и завывает лифт, после чего раздается стук в дверь. Мистер Броклхерст со своим фирменным галстуком гольф-клуба и мегафоном.
– Здравствуйте, миссис Майк! – приветствует он, хохотнув. – А Он дома?
– Поздно лег вчера, – механически отвечает Вэл. – Давайте я к нему постучусь. Чашечку чая, пока ждете?
– Было бы чудесно.
Она стучится в спальню и снова ставит чайник. Пока закипает вода, она слышит, как Майк за дверью приходит в себя. Броклхерст не знает, куда деться. Он приходит сюда погладить своих тигров, но понятия не имеет, как общаться с ней. Она его не выносит. Она не выносит той почтительности, с которой к нему относится Майк, словно он представляет собой что-то важное и внушительное, а не просто кучку зажиточных психов с барными шкафами, напичканными коллекциями касок и кинжалов. Она давно перестала воспринимать это всерьез, но когда Майк заговаривает об этом, в этом видится какая-то… привязанность; гордость за то, кто ты и откуда. Майк обычно не изменяет своей незамутненной ненависти к социальным работникам, юристам, инспекторам, учителям – напыщенным ублюдкам и богачам всех мастей, которые оскорбляли его своим существованием даже до того, как выяснилось, что они, ко всему прочему, еще и предатели расы. И среди всех напыщенных ублюдков, которым случалось попасться Майку на глаза, только мистер Броклхерст в итоге не захлебнулся кровью и выбитыми зубами. О чем Вэл иногда немного сожалеет.
– Какая восхитительная работа! – говорит он, глядя на гору сэндвичей. – Бог мой, как много вы для нас делаете, миссис Майк.
Делаете для нас. Можно подумать, она какая-нибудь домработница.
Она молча протягивает ему чай. Он делает глоток, хотя чай, должно быть, еще настолько горячий, что можно обжечься.
– Да, да… – говорит он. – Домашнее хозяйство, очаг. Вот к чему все сводится в конце концов.
– Разве? – спрашивает она.
Если он думает, что это место – уютный очаг, то он, похоже, слепой. Все вокруг истерто и затоптано непрерывным маршем огромных мужских ботинок. Затасканный диван на затасканном ковре напротив затасканного телевизора. Вечный запах пота. Больше похоже на казарму или мальчишеский клуб, но не дом.
– У вас есть дети, мистер Броклхерст?
Она знает, что нет.
– Увы, нет. Так и не посчастливилось встретить правильную женщину.
Ага, только ты и твоя коллекция Железных крестов.
По лицу мистера Броклхерста пробегает тень, словно он испугался, что допустил досадный промах.
– Мне было так жаль, когда Майк сказал, что у вас не может быть детей, – добавляет он, шаркнув ногами по полу. – Ужасно грустно. И такая потеря для нашей расы, с такими-то данными, как у него.
Ах, так вот что сказал Майк? Она не сомневалась, что он придумает что-нибудь в этом роде, но было бы неплохо как-то ее посвятить. На самом же деле правда была в том, что женская анатомия повергает Майка в крайне неустойчивое состояние. Он словно перестает быть собой – отнюдь не самое любимое его ощущение. Поэтому в тех редких случаях, когда между ними что-то происходит, в процесс обычно вовлечены его член и ее рот – какие уж тут дети. Вэл представляет, как объясняет все это мистеру Броклхерсту, и уголки ее губ слегка растягиваются в кислой ухмылке.
Он опасливо пятится. Обычная реакция. Может, Майк ее и не хочет, но она принадлежит ему, и ужас, который он внушает людям, создает вокруг нее зону отчуждения. Ее нельзя расстраивать, ее нельзя оскорблять. К ней нельзя притрагиваться.
К облегчению мистера Броклхерста открывается дверь спальни. До этого момента, доносящийся оттуда шум постепенно нарастал: звук поднимающегося с постели тела, полоскания горла, умывания в раковине; звук, с которым мокрая собака отряхивается от воды, шуршание полотенца, стук вешалок, с которых соскальзывает одежда. Бормотание. И вот Майк здесь, восставший из сна, в «левисах» и зеленой куртке, ухмыляется и позирует в дверном проеме на радость всем смотрящим. Он пару раз смаргивает, и это единственное, что выдает жуткую головную боль, которая мучает его. Торжество воли. В животе у Вэл все скручивается в привычный узел первобытного страха. Когда Майк встает, все часы словно выходят из строя и не возобновляют ход, пока день не закончится, а закончится он лишь тогда, когда Майк посчитает, что уже достаточно. Достаточно смеха. Достаточно насилия. Достаточно стычек. Достаточно преклонения перед его силой. Достаточно кровоподтеков и переломов. Весь день она будет спрашивать: «