Джо кое-чего не понимает в этой песне, например, что такое Котсуолдс и Чилтерн и зачем там слова «Айзис», «Брент» или «Тейм». Но кое-что она понимает. Она знает, что все это происходит в месте, где цвета ярче, чем обычно, где чайки серебристые, а не грязно-белые, как те, что пикируют из речного тумана, планируют над доками и охотятся за твоими сэндвичами. Она знает, что звуки произносимых слов соединяются друг с другом, как кусочки пазла, даже если она не знает значения этих слов. Она знает, что таким напыщенным, непостижимым многоцветным способом в песне говорится о том, что река течет из каких-то прекрасных мест, а затем превращается в грязный бурый поток, протекающий под городскими мостами, от берега до берега сотрясаемый гудками буксировщиков, настолько громких, что от них вздрагивают кирпичные стены и стекла автобуса, если в этот момент ты в нем пересекаешь мост. Когда проходят буксировщики, стекло под пальцами начинает вибрировать, отчего пальцы немеют. Темза – большая уродливая река. Уродливая и громкая, а не красивая. А в песне поется, что Лондон большой, громкий и уродливый и поэтому волнующий и что быть волнующим лучше, чем красивым.
И она точно знает, как надо петь эту песню. В самом начале она колотится, первая строка звучит, как марш, и только в конце, на последнем слове взвивается до более высокой ноты, чем ожидаешь, будто создавая платформу, с которой ты прыгнешь в следующую строку. В самом начале она сбегает вниз или скорее пикирует, как чайка, а затем, так же как и чайка, достигнув нижней точки, взмывает вверх и зависает в воздухе, а если быть точнее – ровно посередине между черными линиями, на которых живет музыка. А потом «Забудь ты имя старое – Брент, Айзис или Тейм» снова поднимают ее ввысь. Она взбирается наверх и на слове «Тейм» почти парит, и ты уже готовишься к тому, что на последней строчке тебе придется разинуть рот шире граммофонной трубы и лететь, лететь, лететь до самого конца. Но нет, и ты разочарован. Она разочаровывает тебя специально, опускаясь до глухого, хоть и чисто звучащего конца строки, для того чтобы снова взлететь выше прежнего, когда последняя строка неожиданно повторяется. И повтор. Ноты в отдельных словах настолько высокие, словно пытаются вырваться вверх с нотного стана, похожие на людей, выглядывающих в чердачное окно; настолько высокие, что Джо едва удается их взять, а затем строка летит вниз к своему истинному звучанию, где ноты такие долгие, что растягиваются на целый такт и на них уходит все дыхание. Даже Верн понимает, что нужно радостно воспарить. Джо слышит, как он визгливо силится взвиться, и его голос практически тонет в хриплом свистящем шуме. Но это не портит ей удовольствия от ее собственного, уверенного, звенящего движения по словам последней строчки. Высокие ноты одна за другой проносятся перед ее мысленным взором, как багряно-золотые лучи.
Они делают новый вдох, готовясь к следующему куплету – Алек уже позабыл веселиться и поет как следует, – но пальцы мисс Тернбелл замирают на клавишах. Позади пятого класса открываются двери Большого зала.
– Что-то случилось, мистер Харди? – спрашивает она.
Входит директор, лысый, с чернильно-черными усами. Пятый класс тут же вытягивается по струнке, потому что мистер Ха наводит на них ужас. У него в кабинете хранится Палка, и немалую часть пятого класса уже хотя бы раз отправляли навестить их обоих: Джо не из их числа, но страх заразен. Мистер Ха любит внезапно атаковать вопросами, и по нему никогда не поймешь, какой ответ его удовлетворит.
– Нет, нет, – отвечает он. – Не обращайте на меня внимания, я не буду вам мешать. – И затем тут же продолжает: – Читерна, Читерна… Вот что я расслышал на входе. Там есть «л», дети. Ну-ка, произнесите, пожалуйста, как надо.
– Чилтерна, – отвечает пятый класс нестройным хором.
– Громче, пожалуйста.
– Чилтерна!
– Вот, – говорит мистер Харди, но говорит так, словно он отнюдь не впечатлен. – Произношение важно, вы согласны, мисс Тернбелл?
– Разумеется, директор, – ровным голосом отвечает та. Мисс Тернбелл действительно часто поправляет их, когда они теряют согласные, часто вздыхает, когда они вставляют «в» в «солнце», но она не делает это так, будто пытается их подловить. Между взрослыми повисает какое-то напряжение, которого Джо не может понять. Она подмечает, что мистер Харди намного ниже мисс Тернбелл. Сейчас он стоит возле пианино, покачиваясь с пятки на носок, и недовольно разглядывает учеников, выпятив обтянутый жилетом живот, на котором поблескивает цепочка от часов.
– Продолжайте, мисс Тернбелл, – говорит он и никуда не уходит. Мисс Тернбелл снова проигрывает струящиеся вступительные аккорды, и пятый класс куда более неохотно и куда более сдержанно запевает второй куплет.
Стремились Датчанин с Саксонцем
Тщетно тебя покорить.
Ты видела замки и крепости,
Для тебя был недолог их век.
Ты будешь бежать не одну сотню лет,
А их давно уж и нет.
На этот раз долгие ноты в конце строк нервно обрываются гораздо раньше, чем нужно.
– Хмм. – Мистер Харди окидывает всех колючим взглядом. – Мисс Тернбелл, как по-вашему, пятый класс делает успехи?
Она убирает руки с клавиш и складывает на коленях.
– Да, – неожиданно отвечает она. – Они поют с чувством, и некоторые из них подают большие надежды.
Это самые одобрительные слова, которые Джо доводилось слышать от мисс Тернбелл, и ее это удивляет. На уроках пения она всегда воспринимала мисс Тернбелл как некий механизм для управления пианино, никак не связанный с ее собственным отношением к музыке. Пятый класс, неожиданно оказавшийся с мисс Тернбелл по одну сторону, взволнованно и осторожно опробует это новое чувство.
– Рад слышать, – бормочет мистер Харди, явно испытывающий что угодно, но только не радость. Тут его лицо озаряется. – Но они вообще-то понимают, о чем поют? Вот ты, мальчик в первом ряду, – он пальцем указывает на Вернона, – «Для тебя был недолог их век». Ты только что это пропел. Что это значит?
– Не знаю, сэр, – отвечает Верн.
– Что ж, упростим задачку. Ты, девочка. Девочка с косичками. Кто в этой песне «ты», м?
Джо чувствует, как голова мгновенно пустеет: все мысли разбежались кто куда в поисках укрытия, как мыши с кухни, когда открываешь дверь. У нее не получится передать то удовольствие от песни, что наполняло ее пять минут назад, не получится связать между собой слова и все те парящие, текучие формы.
– Ну?
Мистер Харди не сводит с нее глаз. Как и мисс Тернбелл, снова нацепившая свое жующее лицо.
– Оно красное, сэр, – дрожа делает попытку Джо. – Это слово. В голове, когда поешь.
– Что? – говорит мистер Харди. – Что? Оно красное? Да эта девочка отсталая.
Вернон начинает хихикать, но тут же резко замолкает. Это Алек из заднего ряда пнул его под колено. Джо чувствует, как тот распухает, раздувается, как воздушный шар, не сулящий кое-кому после урока ничего хорошего.
– Я понимаю, – мистер Харди с довольным видом обращается к мисс Тернбелл, – от них не стоит ждать многого, но все это несколько удручает, вы не находите?
Мисс Тернбелл вздыхает.
– Мистер Харди, – внезапно встревает Алек.
– Что такое, мальчик? – нетерпеливо спрашивает директор. Ему есть еще что сказать. Он только начал.
– Сэр, пожавуйста… вы не могли бы объяснить нам, сэр? Будьте так добры. Это было бы замечательно. Пожавуйста, сэр, мы все были бы очень рады, сэр.
Мистер Харди хмурится, сомневаясь в том, что ребенок не шутит. Джо не понимает, что затеял Алек, за исключением того, что это рискованно. Обычно он так не разговаривает. Ему реже всех делают замечания из-за гласных и согласных. И он может без ошибок написать что угодно. Его отец работает в типографии, и у них дома полно книг, целые шкафы.
– Что ж, – говорит директор. – «Ты» в этом куплете – это сама Темза…
– Не может быть! – восклицает Алек, будто ошеломленный.
– Вдоль берегов, которой… Мальчик, ты что, издеваешься?
Пятый класс начинает хихикать.
– Я, сэр? Нет, сэр, – отвечает Алек. – Я бы даже не подумав.
– А мне кажется, подумал, – говорит мистер Харди.
– Что вы, сэр, – говорит Алек. – Я просто так вам бвагодарен, что теперь понимаю песню, которую мы все время поем, сэр. У меня над гововой как будто вампочка зажглась, сэр, честно.
Смешки становятся громче, и даже мисс Тернбелл, стоящая позади мистера Харди, вздернула брови и сжала губы так, точно пытается удержать что-то во рту.
– Хватит, – говорит побагровевший мистер Харди. (Но не тем праздничным багряным цветом, который представляла Джо, а более грязным, неприятным оттенком.) – Вон! Я разберусь с тобой у себя в кабинете, мальчишка!
Он бросается в одну из своих внезапных атак, хватает Алека за ухо и устремляется с ним из Большого зала, нарочно держа руку так высоко, что Алек, которому приходится следовать за ним, болезненно приплясывая на носочках, начинает плакать еще до того, как доволакивает до двойных дверей ноги в болтающихся ботинках. Пятый класс таращится на них и уже не смеется.
Мисс Тернбелл откашливается и хлопает в ладоши.
– Внимание, пятый класс, – говорит она, и ее голос уже звучит не так устало. – Смотрим вперед, плечи назад. Давайте споем третий куплет. Раз, два, три, четыре…
Бен
– В первый раз, сынок? – спрашивает мужчина рядом с отцом. – Посади-ка его на плечи, приятель, я не против, ему так будет лучше видно.
Бен привык, что людям кажется, будто он младше, чем есть на самом деле, потому что он мелкий. Но с тех пор, когда он был настолько маленьким, чтобы его сажали на плечи, прошло уже много времени, много-много лет, поэтому он удивляется, когда отец согласно хмыкает, наклоняется и поднимает его. И вдруг вместо того, чтобы пытаться разглядеть хоть что-то сквозь темную массу пальто и курток, он оказывается в воздухе. Кепка отца упирается ему в живот, и сверху он видит тысячи таких же голов в кепках, шапках или шарфах. Покатое море выкриков, пальцев, тычущих в воздух, и сигарет, зажатых в уголках губ.