– Просто небольшие проблемы с движком, сэр, – говорит он голосом индийца-индийца, не индийца-лондонца. Он наверняка даже не знает, чего ему надо бояться.
– Ну, давай посмотрим, – говорит Майк. – Может, мы сможем помочь.
Пики хихикает, но лицо Майка остается непроницаемым. В прошлом году был случай, когда семью, у которой по дороге в Брайтон сломалась машина, выручила компания скинов, так сказать «комплимент от Британского движения». Майк видел по телевизору, что так иногда делают американские «Ангелы ада», и ему нравилась сама идея: люди сначала испытывают ужас, а потом облегчение. Но тогда это была белая семья. И тогда у Майка был хороший день.
И вот они спускаются по пандусу: цементные колонны, цементный пол, цементный потолок – все в пятнах оранжевого света. Майк и Пики делают вид, что изучают содержимое под капотом, на секунду оставив ее один на один со студентом. (На суде она узнает, что его звали Питер Икбаль.)
– Беги, – произносит она одними губами, но он в ответ лишь улыбается и непонимающе хлопает глазами.
– Ага! – говорит Майк. – Вот в чем дело. Вот тут. Да нет, вот тут, сзади. Смотри…
Крышка капота обрушивается на голову паренька и начинается избиение. Питера Икбаля прижимают к колонне, чтобы Майк мог поработать кулаками, и с каждым ударом Вэл снова и снова думает: «Теперь достаточно? А теперь?» Лицо Питера Икбаля превращается в скулящее месиво. Настает очередь Пики; Питер Икбаль снова падает, и на него обрушивается новый град пинков, сопровождающихся все более хлюпающими звуками. Пики устает и уже готов остановиться, Вэл думает «Боже, пусть этого будет достаточно». Снова вступает Майк, раздражение не исчезло с его лица. Майк вступает и принимается топтать парня. Пики произносит: «Эй, приятель», но Майк не останавливается. Пики смотрит на нее, и Вэл, сглотнув, говорит: «Достаточно» и пытается схватить Майка за руку, но Майк, который ни разу в жизни ее не ударил, отшвыривает ее, и Вэл, ударившись о стоящую рядом «Кортину», падает на бетонный пол и видит из-под машины, как ботинок Майка снова и снова опускается на голову Питера Икбаля, и что голова Питера Икбаля уже приняла совершенно неестественную форму, и что голубые огни приближаются слишком поздно. Слишком поздно.
И что достаточно, достаточно, достаточно.
Теперь наконец достаточно.
T + 50: 1994
Бен
Плавный коричневый склон ее лопатки – первое, что Бен видит после пробуждения. Все, что он видит, вообще-то. Он так крепко прижался к ней во сне, что его лоб упирается ей в шею, и когда он, моргая, приходит в сознание, ее кожа раскидывается перед ним как поле, как карта. Он видит ее так близко, что взгляд не фокусируется. Туман цвета темной карамели с россыпью розоватых веснушек и редких более темных точек, которые в фокусе бокового зрения оказываются порами; ниже – крошечные морщинки, разбегающиеся от мягкого изгиба лопатки – безграничной, как настоящий холмик; целый пейзаж, который можно исследовать и целовать вдоль и поперек, пора за порой, коричневый миллиметр за коричневым миллиметром. Кровь согревает кожу, она равномерно растягивается и сжимается в такт дыханию Марши. Эта кожа принадлежит той, является частью той, кто – невероятно и удивительно – его любит. Это она. Это все она. Он лежит, укутавшись в исходящее от нее сияние, словно настолько полна жизни, что та не заканчивается границами ее тела, а просачивается наружу, пропитывает простыни и подушки, наполняет полость, образовавшуюся под одеялом. Она сказала бы, что они согревают друг друга, но для Бена – это все ее милость, дар, который она отдает, а он получает. Она пахнет шампунем и вчерашним ужином.
Он приподнимает голову, чтобы взглянуть, – она возится на подушке, но все еще во власти сна, в растрепанном коконе ночи. Она не знает, что ее рот то приоткрывается, то закрывается, что она гримасничает во сне и трется губами о голубой хлопок, словно пытается аккуратно в него зарыться. Днем она болтушка, трудяга, неутомимая деятельница; днем на ее лице постоянно сменяются эмоции: мимолетная веселость, мимолетное раздражение, мимолетная надменность. Только в такие моменты, как этот, он может восхищаться ей – томной, плавной, замедленной; когда мышцы на ее круглом лице мельком сокращаются и расслабляются, так и не превратившись в настоящую эмоцию, – верный знак того, что где-то там в калейдоскопе снов встречаются и сталкиваются воспоминания, образуя комбинации, слишком причудливые, чтобы вызвать какую-то определенную реакцию. Сейчас она знает то (и знание это – сплошь нечеткая текстура), что забудет, как только проснется. В этом больше ее, чем когда-либо можно успеть заметить в деловом дневном свете. Марша Адебиси Симпсон в глубинах Марши Адебиси Симпсон. Но она приближается к поверхности, движется навстречу свету, притягиваемая, приманиваемая пальцами Бена.
Он проводит по ее виску, где сглаживается граница роста волос. Она что-то бормочет. Он рисует линию между двух тугих косичек-колосков. Она что-то бубнит. Он опускается ниже и переключает все свое внимание на ее прекрасную спину. Кончиками четырех пальцев он рисует четыре параллельные линии, так медленно, как только может; легко, как перышко, опускаясь с правого плеча к лопатке, стараясь двигаться так, чтобы на коже оставался невесомый, щекочущий след, поддразнивающий тепло, исходящее от ее тела. Затем он проделывает то же самое кончиками ногтей, легонько царапая те же четыре линии, южнее, южнее и южнее.
– М-м, – отзывается она.
С легчайшим нажимом нарисовав на ее коже эти линии, эти нежные царапинки, он снова мягко пускает в ход кончики пальцев и обводит контур ее тела, от чего по ее коже бегут мелкие мурашки. Вниз по мягкой коже предплечья, по выступающим бугоркам ребер, по изгибу ее талии (не девичьей, осиной, а добротной, зрелой), вверх по округлому холму ее бедра и вниз по ноге (насколько дотягивается рука). Мягкое прикосновение и нежное царапание, мягкость и царапины. Он словно рисует ее фигуру под лоскутным одеялом, рисует карандашами: один скользит и оттеняет и другой выделяет и обводит. Занимается с ней графитовой любовью, по крайней мере, так это ощущается. Любовь 2В и любовь НВ. Только он ее не выдумывает, она и правда здесь. Он просто открывает эти вздымающиеся богатства. И снова, в который раз ими сражен.
– М-м-м, – тянет она уже более внятно, с внятностью пробуждающегося человека, и прижимается к нему спиной. Бен протягивает руку и пальцем художника обводит ее рот. Ее губы покрыты мелкими морщинками, как скорлупа бразильского ореха, только намного, намного мягче.
– Привет, – говорит она.
– Привет, – говорит Бен.
– А кто это тут? – говорит Марша.
– Бен, – отвечает он, внезапно замерев.
Она легонько вздыхает и покусывает его кисть. Затем она протягивает назад сильную, прямолинейную руку и прижимает его к себе.
– Знаю, дуралей ты мой, – говорит она. – Не останавливайся.
– Ох, – говорит Бен.
– Ох, – говорит Марша.
– Ах, – говорит Марша.
– М-м-м, – говорит Марша.
– О-о! – говорит Марша.
– О-о! – говорит Бен.
Среди прочих вещей, о которых Бен не подозревал до недавних пор, – до того как Марша прибрала его к рукам и дала возможность узнать – было то, как трясутся, почти подкашиваются ноги, когда солнечным субботним утром после занятий любовью с женой спускаешься на кухню поставить чайник. Из него ушло столько напряжения, словно во всех конечностях разжались пружины. Расслабились сухожилия в локтях, плечах, бедрах, коленях, лодыжках. Скользя через коридор по натертой плитке, он чувствует себя как новорожденный жеребенок, впервые вступающий в переговоры с гравитацией, но никак не седым пятидесятипятилетним мужчиной, которого он видит, проходя мимо зеркала. В кухне все сияет. Страсть Марши к чистоте в кафе дома лишь усиливается. Ослепительный свет, проникающий сквозь жалюзи над раковиной, играет на каждой поверхности. Нет ни одного темного уголка или забытого места, где пылилась бы одинокая сережка или старый конверт. Каждая вещь ежедневно поднимается, и пространство под ней натирается до блеска. Можно спокойно лизнуть столешницу под блендером или кофеваркой, и на языке останется только привкус свежей хлорки. Все чашки, все тарелки, все приборы сочетаются. В этом состоянии рассеянного покоя бульканье закипающей воды звучит чертовски убаюкивающе, и, доставая чайные принадлежности, Бен опирается на столешницу, на случай если от счастья он расплывется лужей.
Учитывая обстоятельства, он решает, что сейчас самое время проверить пол своего сознания на наличие трещин, хотя он так или иначе сознательно делает это каждое утро. Вот и сейчас. Он мысленно топает, но пол не поддается – никакой угрозы, ничего не скрипит и не трескается. Под ним хрустальная дорожка многометровой толщины. Ему не страшно. Ему не страшно. Временами ему кажется, что его способность чувствовать благодарность за это притупляется. Он не хочет принимать это как должное. Разве ему не следует активно радоваться и сознательно ликовать после такого колоссального избавления? Но чем сильнее притуплялся его страх, тем дальше уходило ощущение того, какой долгий путь он проделал, как сильно изменилась погода у него внутри. Почувствовать масштаб изменений он может, лишь вернувшись в прежнее состояние, а это последнее, что ему нужно или хочется. Представляя себя тогдашнего, он каждый раз качает головой, словно это был кто-то другой, кто-то загадочный. Как он мог потратить все свои двадцатые, тридцатые и большую часть сороковых лет на страх? И страх чего? Чего-то связанного с костями. Но сейчас он может мысленно произнести это слово, и ужас уже не будет вторить ему. От этого он чувствует растерянность и грусть, и, чего уж говорить, некоторое отчаяние при мысли о двух потерянных в автобусах десятилетиях и тысячах отчаянно накуренных вечеров.
Закипает чайник. Он заливает кипятком чайные пакетики, отжимает их, аккуратно опускает в нужное ведро, добавляет в чай молоко, выпивает свои таблетки и прячет баночку обратно в шкафчик. Затем возвращается наверх. Без тостов, потому что Марша не одобряет крошки в постели. Суставы начинают соединяться обратно. Он поднимается на лестничный пролет второго этажа, словно его возносит дружественный ветерок благополучия, и, войдя в спальню, видит, что Марша сидит на кровати, выставив свои прелести напоказ. Он чувствует внезапное желание швырнуть поднос в угол, как тарелку для фрисби, и заняться женой еще раз. Бексфордский Геракл!