Но хоть Марша и похлопывает по месту рядом с собой, она уже надела дневное деловое лицо. Она сверяется со списком дел и поглядывает на него поверх очков.
– Жареный цыпленок, – говорит она. – Эуа агойн[43]. Суп из окры. Перечный суп. Карри из козленка. Картофельный салат. Рис с горошком. Маленькие сосиски для малыша. На десерт мороженое и лимонная меренга. После церкви надо будет поторопиться.
Марша – это вечные списки. Будто вся жизнь – это какая-то кампания, требующая тщательного планирования. По факту же цыпленок маринуется в специях со вчерашнего вечера, плотно закрытый пищевой пленкой противень занимает в холодильнике целую полку; внизу, там, где обычно стоят контейнеры для овощей, козленок пропитывается травами и карри; фасоль тоже стоит, замоченная с вечера. Марша играет на опережение, как всегда. Но в три часа у них в саду будет обедать четырнадцать человек, а состав этой многочисленной семьи предполагает, что на столе должны быть и ямайские, и западноафриканские блюда. Когда она кормит незнакомцев в кафе, единственное, что стоит на кону, это благополучие их желудочно-кишечного тракта. Здесь же речь идет о ее гордости.
– Все будет замечательно, – говорит Бен. – Ты же сама знаешь.
– Все будет замечательно, потому что мы все сделаем замечательно, – отвечает она.
Бен не знает, можно ли считать его спасение отступлением Марши от свойственной ей практичности или же примером оной; спасла ли она его потому, что раз в жизни решила совершить что-то безумное, или же просто применила к его заблудшей душе свой методичный подход, с которым редактировала меню и просматривала ежемесячные счета от поставщиков.
После того как с маршрута 36C убрали кондукторов, он целый год слонялся с одной работы на другую: расставлял, разгружал, мыл – в общем, делал все, что попахивало стариной и плохо оплачивалось. Но однажды агентство направило его в кафе «Метро», в облагороженный уголок Бексфорд-Райз. При виде цветов в букетиках и золотых завитушек на окнах он решил, что по договоренности с юркими официантами в черных фартуках его сразу отправят в изгнание к раковине, с глаз долой, но в итоге обнаружил, что управляла всем этим маленькая женщина-оркестр – пухлая резвая темнокожая матрона, которая сразу же отправила его мыть руки и стояла над ним, неодобрительно шмыгая носом от стойкого запашка вчерашней ганджи.
– Так, теперь приготовь бекон, – скомандовала она.
Он взглянул на блестящую горстку розового мяса, испещренного бледными полосками сала, так похожего на человечину, и побелел.
– Я не могу, – сказал он.
– Это почему это? – рявкнула она.
Он что-то пробормотал и приготовился бежать. Но, вместо того чтобы махнуть на него рукой, она взяла его за подбородок и развернула лицом к себе. (Позже он спросил ее: «Почему ты так сделала», а она ответила: «Ты выглядел как человек, который уверен, что его никто не видит. Но я тебя видела».) Бен не мог припомнить, когда в последний раз кто-нибудь дотрагивался до него с такой добротой. Возможно даже, Марша была первой после его матери, кто так сделал. Его это поразило, у него заколотилось сердце и кровь застучала в ушах. Но помимо этого он почувствовал, что впервые за столь же долгое время среди окружавших его мучительных испарений, где мысли всегда были сильнее вещей, он ухватился за что-то по-настоящему надежное. Или скорее что-то надежное ухватилось за него. Он мог биться, трепыхаться, паниковать, но в том месте, где она коснулась его, он был недвижим, каким-то образом обретя твердую почву.
– Почему нет? – повторила она.
Она не отпускала его и не отводила взгляд, и Бен, измученный своим отчаянием, сделал то, чего не делал никогда. Он разрыдался и все рассказал. Во всяком случае, попытался рассказать. И хотя его страхи были для него абсолютно очевидны, проговоренные вслух они прозвучали куда бессвязнее и нелогичнее, чем казались. Но даже попытка их объяснить принесла неимоверное облегчение.
– Я плохой человек, – заключил он. – Я полон… жутких вещей.
– Ты плохой человек, – повторила она, но не так, как если бы соглашалась с ним.
К этому моменту они уже переместились за один из маленьких черных круглых столиков. Ей пришлось выпустить его из объятий, когда они сели, но, чтобы не потерять способность говорить, он потянулся за ее рукой, и она позволила ему за нее держаться.
– Ты плохой человек. Ну хорошо, расскажи мне, что плохого ты сделал?
– Я… Я не знаю.
– Ты убийца?
– Нет.
– Сколько людей ты съел?
– Нисколько.
– Ты вор? Ты выходишь на улицу и грабишь людей?
– Нет.
– Ты обижаешь детей?
– Нет!
– Ну вот и все. Я пожарю бекон, а ты займешься всеми этими булочками. А потом я рассчитываю, что ты будешь готов учиться работать с кофеваркой. Не сиди, мы открываемся через двадцать пять минут.
И она взяла его в свой бизнес; отвела его к своему терапевту, чтобы тот выписал ему антидепрессанты; отвела его в свою церковь, чтобы из него изгнали беса; и в конце концов, уже два года на тот момент будучи вдовой, она пустила его в свой дом, в свою постель и в свое сердце.
– Почему? – спросил он.
– Мне понравилось, как ты выглядел. Как существо, которое вылезает по ночам, большеглазое, но милое. Вот такая я простая. Прекрати задавать вопросы, дуралей. Я могу и передумать. Ой, да я шучу. Olorunadefune[44]. Благослови и заткни тебя Бог.
Марша – убежденный сторонник праздничных воскресных облачений, поэтому в церковь Ассамблей Спасения, расположившейся в старом здании «Одеона», Бен едет в костюме с галстуком и отполированных ботинках. Это меньшее, что он может сделать: по сравнению с полным парадным африканским облачением жены он просто отдает мужской знак уважения воскресному дню. На ней цветастый фиолетовый наряд с пышными рукавами, пестрящий зеленым и золотым, на голове платок в тон, царственно свернутый в высокий тюрбан. Все это великолепие почти полностью скроет хоральная мантия, но это неважно. Оно все равно будет там, и Господь увидит. Да и все остальные женщины из хора тоже заметят.
Их приветствует пастор Майкл.
– Кертис и Кливленд сегодня не с вами? – добродушно басит он.
– Мы позже соберемся на обед. Всей семьей, – говорит Марша, высоко подняв голову. – С малышом Кертиса и Лизы.
– Великолепно, великолепно, – говорит пастор. – А имя у малыша уже есть?
– Тео, – отвечает Марша.
– О да, благочестивое имя. Великолепно. А как ты поживаешь, брат Бенджамин? – спрашивает пастор, заключая маленькую ладонь Бена в свои лапы.
– Очень хорошо, – отвечает Бен.
– Отрадно слышать. – Пастор властно похлопывает Бена по руке.
Бен считает, что, когда они впервые встретились, пастор Майкл его невзлюбил. Еще бы, ведь Марша, будучи вдовой и владелицей процветающего бизнеса, могла бы стать настоящим призом для кого-нибудь из прихожан – кто знает, возможно, и для самого пастора: от Бена тогда не ускользнул его странный заинтересованный взгляд. Но все это сошло на нет после того, что церковь триумфально сотворила с ним; с жилистым, потрепанным, вторгшимся на их территорию белым парнем. Теперь Бен объект их гордости, одно из чудес бексфордской Ассамблеи. «Оставь его!» – кричал пастор Майкл, и примерно тогда, то ли благодаря молитве, ураганом пронесшейся по его внутреннему дому, то ли по причинам, ее включающим, злой дух его оставил. Бен был потерян, а теперь был обретен. Он был сухими костями и теперь вернулся к жизни. Он был остовом, но неистовая священная буря пронеслась над ним, очистила его, собрала его из осколков, поставила прямо и снова сделала человеком. Он – живой и говорящий пример избавления, так что нет ничего страшного в том, что он держит руку Марши.
Иногда по воскресеньям устраивают «Воскресения юности», там почти постоянно играет музыка, перемежающаяся торжественными выступлениями бексфордских подростков, которые пытаются не сбиться с пути и не поддаться соблазну вступить в банду и попробовать крэк. Иногда по воскресеньям дети помладше гордо маршируют в костюмчиках серафимов и херувимов. К ним часто приходят приглашенные проповедники, циркулирующие в Ассамблеях Спасения. Но сегодня снова очередь самого пастора Майкла. Он проводит часовую службу, вышагивая по сцене и между рядов с микрофоном в руке, потеет, выкладывается, хрипнет, возносит преданность Господу, а хор подхватывает, возносит ее еще выше, исполняя на манер госпелов старые гимны, добавляя нотки западноафриканского хай-лайфа для тех, кто скучает по Ибадану, и добывая новые молитвенные мотивы из сакральных (но не чуждых блюзу) уголков души.
– Если Господь не созиждет дома, – говорит пастор Майкл, – напрасно трудятся строящие его. Псалом сто двадцать шесть. Если Господь не созиждет дома, напрасно трудятся строящие его. Как они трудятся? Напрасно! Аминь. Все так. Вы можете построить высокий дом, и он падет, если Господь его не охранит. Он падет! Превратится в груду кирпичей. Рухнет! Неважно, насколько он высок, неважно, насколько прочен. Хоть десятиэтажный дом, хоть двадцатиэтажный, хоть небоскреб, хоть великая башня, все одно – если Господу не по душе, он падет. Что Господь сделал с башней? С какой башней? Вавилонской! Аминь. Он ее обрушил. Раз – и все, и ничего не осталось. Подумайте. Представьте, сколько трудов уходит на то, чтобы построить башню; сколько дней нужно катать тачку, возить кирпичи и цемент. Как вы знаете – а кто-то, возможно, и нет: когда я приехал в эту страну, я искал работу, а для парня из Лагоса это не очень-то дружелюбное место, понимаете, о чем я? У меня в кармане было всего пятьдесят шиллингов. Но у меня, знаете ли, были крепкие руки, и мне дали работу на стройке. И ох, как это тяжело. (Аминь.) Каждый день я катал тачку, тяжелую тачку, по шатким доскам. Так что я знаю, скольких трудов стоит построить дом, даже маленький домик, и чем выше дом, тем больше трудов. Но Господь может его обрушить! Слава Господу, он может! И тогда вся работа, все труды будут напрасны.