– Да ну вас, мисс, – отвечает Тайрон, но с улыбкой.
О чудо: Джамиля поднимает руку.
– Да?
– А что происходит в конце трубки? В горле?
– Хороший вопрос. Там сложная система. От давления воздуха в трубке начинают вибрировать голосовые связки, звук меняется в зависимости от положения языка и губ и усиливается, отражаясь от полостей в голове.
– Получается, голова – это типа как колонка? – спрашивает Саймон своим нормальным голосом.
– Именно так. Колонка из кожи, костей и мышц. Но даже если вы для начала просто сконцентрируетесь на том, чтобы держать трубку прямой, вы уже заметите разницу. На сегодня и этого будет достаточно. Так, ну а теперь встаем. Давайте-давайте. Спасибо, Тайрон. Я попрошу вас разделиться, мальчики сюда, девочки сюда. Нет, это не сексизм. Вот что мы будем делать.
Когда она только вернулась в Англию, когда впервые взялась кого-то чему-то учить, самым сложным оказалось разделить все то, что она знает о музыке, и объяснять постепенно, по одной теме за раз. Когда ты сам учишься чему-то, ты ничего не делишь, не разбиваешь на части. Все связано со всем, и возникает естественный импульс вывалить всю эту массу как есть, превратив в бессмысленный поток. Но постепенно ты учишься противоестественному искусству разделения своего знания на фракции, начинаешь понимать, в каком порядке их подать, чтобы выстроить это же знание в других головах. Так выходит, что ты до невозможности сужаешь тему каждого урока, до невозможности загружаешь его тем, что дети никак не могут усвоить. Поразительно, как мало может уместиться в хороший урок, даже если они в самом деле его усвоят. Изучить что-то одно, изучить как следует – больше ничего не нужно. Если, конечно, это одно – то, что нужно.
Не то чтобы она собиралась преподавать, когда вернулась домой. Она не то чтобы вообще собиралась остаться. Она прилетела в Лондон весной 1980-го, потому что Вэл судили, и она хотела быть там, пусть пользы от этого было и не много. Она искала, чем бы заняться, – чем-то, за что бы платили, – связалась со старыми друзьями-музыкантами, но вместо студии попала в проект, организованный управлением образования Внутреннего Лондона в Майл-Энде, в качестве дополнительного профессионального голоса. Хором руководил американский экспат, уклонист Клод Ньютон, на пару лет моложе ее. В своем деле он был очень хорош, неистов и воодушевлен, а когда он обратил внимание на Джо, оказалось, что он еще и очень привлекателен. Позже выяснилось, что отчасти этому способствовало маниакальное состояние, которое было частью цикла, также включавшего в себя мрачные периоды, по темноте сравнимые с сибирской зимой. Но недостатки есть у всего, и дни в Майл-Энде были просто сказочными. Настолько сказочными, чтобы затмить неприглядность самого города; настолько сказочными, чтобы помочь ей вынести все ужасы судебного процесса с лающими скинхедами на галерке и Вэл на скамье подсудимых, похожей на скукожившегося гоблина. Вынести то, что Вэл запретила ее навещать; вынести фото Вэл у входа Олд Бэйли, появившееся в «Ивнинг стэндарт» под заголовком «Нацистская королева смерти». Она прыгала в метро, ехала на восток в прокуренном, замусоренном вагоне, поднималась на поверхность захудалого, застроенного высотками квартала и наблюдала, как Клод творит чудеса с детьми, которые поначалу едва улыбались.
– Почему бы тебе не остаться? – спросил он.
И она осталась. Как оказалось, все ее пожитки в ЛА уместились в три или четыре коробки, которые она распаковала в квартире Клода на Брикстон-Хилл. «Почему бы тебе не пройти педагогическую подготовку? – спросил он. – Ты ведь ладишь с детьми». И она прошла, правда, на это ушло больше времени, чем предполагалось, потому что она молниеносно и очень неожиданно забеременела. «Я полагаю, ты хочешь, чтобы я сделала аборт?» – спросила она. «Что? – сказал Клод. – Зачем? Значит, так было суждено, крошка». Она перестала замечать неприглядность. Вместо этого в то беременное лето она заметила, как зеленеет Южный Лондон. Сначала зелень была как пыль, присыпавшая цветом жизни ветки упрямых деревьев, растущих между краснокирпичными домами. Затем она превратилась в навес, лиственный полог, колышущийся над разбитыми ступеньками и неубранным мусором. Она заметила толчки в животе. Она заметила, что, находясь в классе, не беспокоится от мрачных мыслей, не дававших ей покоя в студии, о том, что для музыкального бизнеса она уже стара. Детям в школах не было совершенно никакого дела до того, чем она занималась последние двадцать лет, они не слышали даже самых известных имен того времени, и ей было все равно, что им все равно. Она была даже рада избавиться от всего этого; заменить это на труд того самого ежедневного поиска одной-единственной вещи, которую ей нужно донести.
А потом родился Маркус. И, глядя на его маленькую, сморщенную, покрытую смазкой головку, она почувствовала, как ее, точно молния, поразила любовь, всепоглощающая и безусловная. Это была любовь к малышу, да, но она разрасталась; отбрасывала лучи, как рассветное солнце; согревала, как хорошая погода; помогала справляться с открывающимися недостатками Клода; придавала терпения – в большинстве случаев – во время медленного, медленного восстановления отношений с Вэл. Поначалу для Вэл существование Маркуса все только усугубило. Выйдя из тюрьмы и прячась в реабилитационных центрах под покровом стыда, она страдала от зависти. Два жутких года она пыталась забеременеть – судя по всему, от любого, кто попадался под руку, – и не преуспела; так же как не преуспела в том, чтобы не начать ненавидеть Джо за то, что у нее было то, чего ей, Вэл, не хватало. И ей было стыдно за эту ненависть, ей было стыдно вдвойне. Но с Маркусом к Джо пришла какая-то уверенность. Возможно, с ее стороны было эгоистично предполагать, что раз у нее самой все хорошо, вокруг все тоже неизбежно должно быть в порядке. Но осознание того, что у нее есть свой надежный кусочек счастья, сделало ее добрее. Оно помогало ей ждать, надеяться и пытаться помочь Вэл хотя бы тем немногим, чем та ей позволяла. А потом, когда Маркусу уже было четыре и он получил футбольный мяч, Вэл оказалась с ними в парке Броквэлл, куря одну за одной, – куда больше, чем хотелось бы Джо. Ну-ка, пасуй тете, – сказала Вэл, и после короткого замешательства Маркус пнул мяч, и они понеслись к качелям, передавая мяч друг другу, насколько позволяли короткие детские ножки и зрелая одышка. Когда они вернулись, Маркус хихикал, а Вэл посмотрела на Джо, как бы спрашивая: «Можно?», и Джо взглядом ответила: «Конечно».
После этого она начала стараться, покупала ему подарки, которые не могла себе позволить, живя на пособие. Когда Клод угодил в больницу во время одной из своих сибирских зим, именно Вэл забирала Маркуса из школы, пока Джо сама еще вела уроки. Это Вэл стояла у Маркуса за спиной, когда они открывали ей входную дверь с витражным стеклом, и говорила: «Покажем маме, что ты сделал?» – «Как знакомо, – думала Джо, вешая на крючок шарф и берет и следуя за ними на запах пастушьего пирога. – Я снова в женском доме мамы и тетушки Кей, только теперь вместо картонных кукол в бумажных одежках на полу валяются детальки от робота». Именно Вэл в такие вечера приносила ей бокал вина, пока она играла на пианино, уложив Маркуса спать. Именно Вэл вечерами сидела с ней на кухне, и однажды ночью, когда они почти прикончили вторую бутылку вина, она вдруг рассказала, каково ей жилось с Майком. И всхлипнула. Вот так постепенно кусочки счастья наслаивались один на другой, а один день перетекал в следующий.
Мальчики с одной стороны комнаты разделились на две группы и пели ноты «ре» и «фа», девочки, тоже в группах, пели «ля» и «си». Они не поют в унисон и поочередно останавливаются: им сказано петь, пока хватает дыхания, потом сделать вдох и взять ноту снова, сознательно избегая синхронизации с соседями, чтобы в промежутках каждая группа непрерывно выдавала ноту, подобно быстрой и грязной версии техники непрерывного дыхания. Они не сразу понимают, что нужно делать, и ей приходится останавливать их и иногда поправлять каждую группу, задавая им ноту, которую она хочет от них услышать. Они не могут поймать «ре», «фа», «ля» или «си» самостоятельно – за исключением, быть может, Тайрона, – но могут повторить и даже, несмотря на сложности с дыханием, остановки и вступления, они чувствуют себя увереннее, когда слышат, как нужная нота громко звенит в окружающей их толпе. Вскоре они уже могут держать ноту, даже когда Джо начинает руководить ими, дирижируя взмахом руки. Ре – фа – ля – си. Снова и снова раздается минорный аккорд двадцати восьми голосов, он держится, резонирует, отскакивает от белой потрескавшейся звукоизоляционной плитки музыкального класса. Но ему нужен еще один элемент, и она решает, что они вполне справятся с многозадачностью. Она задает ритм. Мальчикам – шлеп – хлоп – хлоп, руки к бедрам для следующего шлепка; а девочкам, избегая стереотипов, предлагает более быстрый ритм с футбольных стадионов – хлоп-хлоп – хлоп-хлоп – хлоп.
– Так, – говорит она. – Теперь мы используем все сразу. Я буду дирижировать, а вы постепенно вступать. Мальчики хлопают, девочки хлопают, потом две ноты мальчиков, по очереди, начиная с нижней, и две ноты девочек, тоже по очереди и тоже с нижней. Так мы соберем их вместе, начиная с самого низа. А когда все вступят, не останавливайтесь. Все продолжают петь. Если слышите, что сбились, подстраивайтесь. Попытайтесь, по крайней мере. Посмотрим, как долго мы сможем продержаться. Все готовы?
Раздаются хлопки, один поверх другого, создавая новые ритмы и эффекты, ударные волны сталкиваются и отскакивают друг от друга. Затем она вводит четыре ноты аккорда, поднимаясь к самой высокой. Да, нерешительные; да, сбивающиеся; да, неуверенные. Новичкам сложно дается многоголосое пение, даже в такой примитивной форме. Но после некоторых колебаний аккорд устанавливается и уже не прерывается. Ее подмывает наложить что-нибудь сверху, какое-нибудь свободное подвывание сопрано, как у Клэр Тони в «Темной стороне Луны», разве что никто из них не поймет, откуда это. Тайрон довольно округлит глаза, но она их собьет, разрушит сиюминутную концентрацию. Она ничего не добавит к структуре, а лишь развалит ее. Поэтому она просто наблюдает: они старательно открывают и закрывают рты, хватают воздух и целых десять, двадцать, тридцать, сорок секунд старшеклассники удерживают аккорд. Слышат ли они этот колоссальный живой звук, который они воспроизводят вместе? Слышат ли они этот орга́н, в который ненадолго превратились, чьими отдельными трубами стали липкие розовые трубки в их подростковых телах? Несовершенными трубами, состоящими из влажных перекрученных волокон, без единой ровной линии, накачиваемые воздухом из странных трепыхающихся баллонов и тем не менее способные издавать звук, который, кажется, сливается с порядком, существовавшим задолго до того, как они пришли в этот мир и начали петь. Они создают порядок, который совпадает с другим порядком. Она хочет, чтобы они поняли, что музыка – это удивительная вещь, и самое удивительное в ней то, что она рождается из наших грязных тел. Пой, Хэйли. Пой, Тайрон. Пойте, Джамиля, Саймон, Саманта, Джером. Не останавливайтесь, пока не придется. И вы увидите, если сможете, как ваш кратковременный гормональный оркестр и еще непереваренные обеденные «Биг-Маки» можно заставить звучать музык