– Ну, я не знаю, – выдавливает женщина, сверля его взглядом, полным диетологического негодования.
– Пожалуйста, мамочка! Пожалуйста! – встревают дети, вихляясь из стороны в сторону.
В глубине души Алек снова ликует.
К несчастью, в последний момент, ринувшись, чтобы забрать Хоторна из укромного местечка под качелями, Вики спотыкается о бордюр и ссаживает коленку. Ссадина небольшая: всего лишь белая царапина и небольшой красный крестик на безупречно розовой коленке – он легко справляется с кровью с помощью бумажных салфеток, которыми до этого вытирал с ее лица шоколад. Он быстро обрабатывает ссадину антисептиком, заклеивает пластырем и целует для пущей эффективности. Но отчасти из-за боли, отчасти из-за драматичности момента Вики отказывается идти остаток пути домой пешком или ехать в коляске.
– Деда, понеси меня, – командует она.
И так они идут: Вики у него на плечах, а он одной рукой прижимает к груди ее болтающиеся ноги, а другой рывками толкает коляску.
Слоник Нелли чемодан собрала
И сказала цирку: «Пока-пока».
Они поют вместе, и Вики жирафом отбивает ритм у него на голове.
К тому моменту, когда они возвращаются домой, от жары и жирафьих ударов у него раскалывается голова, а бок сводит судорогой. Вики же, напротив, полна энергии. Она не хочет ни спать, ни слушать книжку, ни играть ни в одну из спокойных игр, что приходят ему на ум, поэтому он снова включает ей детскую передачу, и она принимается скакать на диване, как попрыгунчик. Через проем в стене ему видно, что она делает, а это значит, что он может отойти от нее достаточно далеко, чтобы пройти через всю кухню, поставить воду и начать готовить ей чай. Но он не может подняться наверх, откуда план урока зовет его теперь еще громче. Стоит ему хоть на секунду потерять ее из виду, когда он тянется за банкой фасоли для тоста или наклоняется к мусорному ведру, чтобы выкинуть чайный пакетик, перед глазами тут же вспыхивают тревожные картинки, хотя по правде он всегда одергивает себя в самом начале зловещего видения, в котором Вики ранится о какой-нибудь твердый угол. Сама мысль и без того достаточно ужасна, чтобы представлять ее у себя в голове.
– Лапочка, осторожнее там, – кричит от в проем.
– Слоник Нелли… – поет Вики, не обращая на него внимания, в целости и сохранности.
Устав от скакания на диване, она спокойно дает усадить себя за кухонный стол и принимается ковырять ложкой маленькие квадратики хлеба и оранжевые бобы. Сейчас около половины шестого. Жара немного спадает. Порыв ветра сотрясает окно над раковиной, на медном небе показываются облака. Дождь был бы кстати. Он сидит напротив и нянчит свою кружку. Она сидит на месте, которое принадлежало Стиву, когда в этом доме исполняли первую версию семьи. Новые шторы, новая посудомойка, но многие другие вещи в этой комнате остались прежними, словно ждали, когда ими снова воспользуются. Но все ведь уже не как прежде. В первый раз, кажется, что это время никогда не закончится, но, когда спустя поколение все повторяется, ты уже знаешь, что маленькость маленьких людей неумолимо проходит; что дом – это просто выдумка, которая живет лишь какое-то время. Тебя не спасет ни старый телефон, ни кремовая краска вокруг чердачной двери; не тогда, когда ты собираешься разорвать привычное полотно своей жизни и начать заново. Не тогда, когда Сандра – упаси боже – возможно, собирается сообщить ему, что… Заткнись-заткнись-заткнись.
– Ну так как насчет книжки? – спрашивает он, когда Вики заканчивает с едой и уже сидит чистая.
– Хорошо, деда, – говорит она так, словно по доброте душевной делает ему большое одолжение.
Может, оно и так. Дед и его книги. Никого в семье к ним больше не тянет. Он может завлечь Вики в библиотеку не больше, чем когда-то мог заинтересовать ею Гэри и Стива. Но она уютно устраивается у него на коленях.
– У мистера Магнолии один всего сапожок, – читает он ей. – Сестрички его играют на флейте, а сам он дует в рожок.
– У меня есть сапожки, – восклицает Вики.
– Есть. А какого они цвета?
– Желтые!
– Желтые. Но у бедного мистера Магнолии нет сапожек, вон, посмотри, пальцы торчат.
Они дочитывают до конца, где мистер Магнолия благополучно осапоживается.
– Так, – говорит он, словно у него внутри сработал будильник и он больше не может ждать ни секунды, – теперь нам надо пойти наверх, потому что деду нужно посмотреть свою работу на завтра. Для большой школы.
– Не хочу.
– Но нам надо, моя хорошая. Пойдем.
– Нет!
– Да. Давай пойдем.
– Нет!
– Вики, да. Ты же хорошая девочка.
– Не-е-ет! Нет-нет-нет!
И вот внезапно разражается истерика. Она вся раздувается, деревенеет, краснеет. У нее внутри извергается вулкан протеста. Ему бы следовало использовать какой-нибудь отвлекающий маневр, но он и так очень долго терпел. Он просто сгребает ее в охапку и тащит громогласное и извивающееся тельце по ступенькам в комнату, которая некогда была спальней Гэри. Он кладет ее на кровать и, пробормотав какое-то формальное утешение, оставляет стенать, а сам включает компьютер. Я что, в самом деле хочу проводить каждый день с детьми с утра до вечера? – спрашивает он себя. Да, хочет, и по весьма понятным причинам. Да и семилетние дети совсем не похожи на двухлетних. Учитель начальных классов мистер Торренс будет совсем другим человеком, он будет занимать совсем другое положение, не то что раздражительный дед Алек.
Рев Вики стихает и перерастает во всхлипывания. Он видит, что она глазеет в монитор. Там, где не помогает сила, всегда помогает голубой экран.
– Как ты, котенок? – спрашивает он, подхватывая ее на колени.
Неправдоподобно огромные слезы свисают с ее неправдоподобно длинных ресниц, и он, устыдившись, промакивает ей глаза. Вместе они смотрят, как запускается операционная система. Она смотрит, а его взгляд блуждает по книжной полке, на которой аккуратно расставлены учебники, пособия и папки Открытого университета. Инструменты трансформации, которая завершится завтра в половине девятого утра, когда он с портфелем пройдет через ворота школы Холстед Роуд. Они же – его утешение, его прибежище и в каком-то забавном смысле – его реванш. Он прятался здесь с «Искусством видеть» и «Педагогикой угнетенных» Фрейре, чтобы создать себя заново и показать этим ублюдкам.
– А мы поиграем в гусеничку? – спрашивает Вики.
Она имеет в виду установленную на компьютере игру.
– Да, поиграем потом, – говорит он и открывает «Ворд».
Снова загрузка, жесткий диск смешно тарахтит и жужжит. Алек думает, а что, если вся эта история с Тони никак не связана с сексом? Ну или почти не связана. Что, если дело вообще не в соблазне и не в искушении? Что, если ей просто одиноко? Я сидел здесь, менялся, и чем больше я менялся, тем меньше мы обсуждали, что у меня на уме. Не могли же мы обсуждать Паулу Фрейре. Нет, мы, конечно, пытались, но у нас ничего не вышло. Когда мы разговариваем – слава богу, хоть разговаривать еще не перестали, – мы обсуждаем, только как прошел день; обсуждаем сыновей, а теперь еще и внуков; обсуждаем, чего нового в бесконечной мыльной опере под названием «Теско»: кто из людей, которых я никогда не встречал, расстался с теми, кого я тоже никогда не встречал. Но внутри меня есть часть, о которой я не говорю, и она становится больше. Я думал, что это моя потеря, но, конечно, и ее тоже. Она понимает, что значительная часть меня теперь находится вне ее поля зрения, вне ее доступа. Может быть – и почему это не приходило к нему в голову раньше – какая-то часть ее жизни тоже разрастается за пределы его досягаемости? Может, Тони просто… там? Сидит себе на диване и не витает в облаках.
Наконец открывается файл. Куча точек и стрелочек, пожалуй, даже с избытком. Вики глядит, не отрывая глаз.
– Что тут написано, деда? – спрашивает она.
– Всякая скукотища, – говорит он. – А знаешь что? Давай-ка сделаем слова побольше и попробуем поискать твою букву.
Движение мышкой, пара кликов, и вот он проделывает то, чего ни за что не смог бы на своей старой работе: увеличивает кегль с двенадцати до семидесяти двух, а потом и до девяноста шести – на «раз-два». Ну и «таймз нью роман», конечно же, по старой памяти.
– Смотри, – говорит он. – А вот и вэ.
Вики тянется пальцем к монитору, чтобы обвести букву. Внизу в двери поворачивается ключ – Сандра пришла домой, чтобы сказать ему, что он все напридумывал, или чтобы перевернуть его жизнь вверх ногами.
– А из чего она сделана, деда? – спрашивает Вики.
– Из света, лапочка, – говорит Алек. – Она сделана из света.
T + 65: 2009
Верн
– Куда мы едем? – спрашивает Верн.
– Сюрприз, – отвечает Бекки, держась за руль «Рэндж Ровера».
– Но…
– Пап, это сюрприз, – повторяет она.
– А ты в курсе, что ты в Вэст-Энде нигде не припаркуешься?
– Ну, значит, нам повезло, что мы туда не едем.
– М-м-м.
– Едем в твое излюбленное место. Больше ничего не скажу.
– Хочешь сказать, мы едем в Бексфорд? Но… А-а, ладно.
Пошарив в бардачке, он достает диск оперы «То́ска» с Кири Те Канава, которую всегда использует в качестве беруш, когда звуки семейной жизни становятся совсем невыносимыми. Цокнув языком, Бекки закатывает глаза, но не возражает против звуковых волн, раскатывающихся по светлой нубуковой обивке и кисло-зеленой обшивке автомобиля. Несмотря на тугой хвост, крепко стягивающий не только волосы, но и кожу, на лбу у нее виднеется складка. Она всегда там. Вот так его старшая дочь идет по жизни: вечно в эпицентре, в постоянной спешке.
Они практически не знают друг друга. Как часто они встречались до того, как он заболел? Один? Два раза в год? Слышал, что у нее все в порядке; немного помог с начальным капиталом для небольшой империи развлекательных центров в Тэмзмид и Медуэй; почувствовал некоторую гордость за то, что в ней, похоже, есть предпринимательская жилка; по правде говоря, был вынужден перепроверять имена ее детей, когда подписывал рождественские открытки. А потом все рухнуло, бизнес пошел ко дну, и на поверхность всплыла целая куча долгов компании. Ему не следовало брать столько займов. Сейчас, конечно, легко сказать, но он-то знает, что, если бы подъем продолжился, он бы скорее живьем себя съел, чем упустил хоть что-то. Так он разорился. И следом за этим оказался на больничной койке в Сент-Томас – даже не в частной палате – после срочного тройного шунтирования, а над ним с хмурым взглядом нависала Бекки. «Я забираю тебя домой, – сказала она. – Так больше нельзя, слышишь? Ты посмотри, в каком ты состоянии!» – и показала на сто сорок килограммов перекроенного тела, из которого торчали капельницы и дренажи.