ций: НОП, ПЭМ, ЭИЦ – бесчисленные смехотворные аббревиатуры раздражали его, были для него проявлением снобизма. Мещанской жеманности. Но если ты работаешь там, где частное финансирование не растет на деревьях, где родители едва сводят концы с концами и где не приходится рассчитывать на маленькие, но очень полезные субсидии родительского комитета на организацию школьных экскурсий, то что остается делать? Он обязан хвататься за любую возможность ради детей.
«Кто поможет таким, как мы, если не мы сами?» – спросил он как-то на собрании попечителей. «Таким, как мы?» – спросила социальная работница по имени Лиз Боутэнг. «Рабочему классу! Тем, кому больше нечего продать, кроме своего труда! Серьезно, что никто больше не читает Маркса?» – «Ладно, Алек», – ответила она с ироничной улыбочкой, и он почувствовал себя динозавром. И лицемером. С его-то до нелепости огромной зарплатой.
Но он добился, чтобы школу перестроили. Увы, красивее она не стала. Будь его воля, молодежь бы воспитывалась в храмах, поражающих своим великолепием, где каждый уголок удивителен и роскошен, как словно покрытые драконьей чешуей дома Гауди, которые они с Прией видели в Барселоне. Шпили! Флюгеры! Мозаика! Русалки и ангелы! Все, вместо чего ему пришлось согласиться на бежевый цемент. Но школа новая, и она не протекает, и в ней учатся двести тридцать четыре ребенка, и он знает все их имена – курдские, игбо, бенгальские, польские, сомалийские – и никто из них его не боится, ни на кого из них не кричат и никого не бьют. И там нет несчастных. Нет, напоминает он себе, этого он знать не может. Все, что он может сделать, это рассмешить их, проследить, чтобы они съели завтрак и не растерялись в большом Британском музее, но кто он такой, чтобы сказать, что происходит у них внутри; кто из них втайне обитает в собственном гудящем улье отчаяния, который невозможно описать? Он всего лишь учитель, а не волшебник.
Но теперь благодаря капитализму и всем его кризисам эра новых денег подходит к концу, так же как заканчивается и его собственная, только последняя – гораздо быстрее. Во всяком случае, эра его как директора. Ему шестьдесят девять, и он уже отложил выход на пенсию один раз, потому что хотел увидеть, как перестроят школу. Больше он так сделать не сможет. Следующим летом все закончится, готов он к этому или нет, а ему некому все это передать. Даже на такую абсурдно высокую зарплату сложно найти людей, готовых принять на себя бремя пятидесяти аббревиатур и неизбежных обвинений, неотделимых от управления школой в бедном районе. Особенно той, что недавно прошла через суровое испытание управлением образовательных стандартов и вышла из него с оценкой чуть выше, чем худшая. (Гребаное управление. То, что он умудрился сделать с этой школой, впечатляет, но, судя по всему, не играет большой роли.) А теперь, помимо того, что над обломками рухнувшей экономики носится холодный ветер, появилось еще и это неожиданное давление со стороны, настойчивое предложение перерезать пуповину со старым добрым муниципальным управлением образования, чтобы школа, очистившись от позора и первозданно сияя, возродилась, как академия. Он сразу чувствует идеологическую подоплеку во всей этой затее. Магия рынка и прочее дерьмо. Да и нет ничего плохого в том, что в районе будет своя власть, принимающая решения о работе школ и ответственная перед избирателями. Притом совершенно понятно, что для того, чтобы умаслить школы и превратить их в академии, власть имущие решили повесить на волшебное дерево еще один жирный плод. Может быть, он должен согласиться ради детей и того, кто займет пост после него? А может быть, раз уж это вопрос будущего всей школы, лучше будет позволить его преемнику принять решение? Он ведь не должен связывать ему руки. Но скорее всего, будет куда проще найти преемника для первозданно сияющей (и так далее) Академии Холстед Роуд. И в следующем году выборы. Браун может выиграть, а может и не выиграть, и если к власти вернутся тори, одному богу известно, что они устроят. Классы по сорок человек и перевернутые ведра вместо стульев – с них станется. Да и пакета льгот для академизации могут лишить, если не схватить его, пока дают.
Всю дорогу домой этот вопрос крутится у него в голове, размывая других пассажиров в привычную общую массу, но у него нет даже намека на ответ. На восток до Кэнэри-Уорф и потом на юг по Бексфордской линии Доклендского метро. Затем вверх по Певенси-стрит, через общую террасу к квартире, которую они с Прией купили на его директорскую и ее преподавательскую зарплаты. Дай он волю ногам, они бы и сейчас привели его к мезонету на Райз; так и случилось однажды, когда он вечером возвращался домой очень уставший.
– Приве-е-ет, – кричит он, входя в их беленый коридор с индийскими статуэтками в нишах.
Ответа нет, но это ничего не гарантирует. Если Прия читает, то может его и не услышать. Он заходит в кухню и вместо копны серебристых кудрей, нависших над книгой на стойке, видит записку: «Ушла к Анджали. Увидимся позже». Что ж, может, оно и к лучшему, потому что его разные миры вот-вот столкнутся и ему нужно принять душ и сразу же выдвигаться. Он идет на свадьбу – не напутать бы – старшей дочери Крейга, брата жены Гэри, Сони. Саму церемонию бракосочетания он пропустил – они знали, что он не успеет вырваться со своей конференции вовремя, – но праздничный прием в таверне «Тюдор» на Кэтфорд-роуд начинается в шесть, и туда он должен попасть.
Разорившись на такси, он успевает добраться туда с опозданием в десять минут и еще влажными волосами. Площадка у таверны забита машинами, среди которых белый «Роллс-Ройс», в котором, должно быть, прибыла счастливая пара, фургон «Братьев Торренс» и фургон «Костелло» – еще одного клана на этом сборище кланов. Соня когда-то была Костелло, Крейг и сейчас есть, а Сандра, как ни странно, ей стала. Два клана, два фургона. Штукатуры с одной стороны, строители и отдельщики – с другой. Не то чтобы кому-то было уж очень надо добраться до вечеринки по транзитной дороге. Фургоны нужны здесь как тотемы, как знаки отличия, как предметы гордости – особенно сейчас, спустя два года после обвала рынка недвижимости, когда все в панике, когда количество работы неумолимо сокращается, а обе империи резко потеряли в штате из-за сокращений. Алек готов поспорить, что именно по этой причине все сегодняшние тосты будут полны оживленного оптимизма, а возле бара будет очень хороший клёв.
Насчет бара он оказался прав. В банкетном зале у длинного окошка выдачи, ведущего в сам паб, толпа мужчин нагружается пивными бокалами, бокалами с белым вином, голубыми коктейлями и легкими алкогольными напитками, чтобы отнести к своим женщинам за круглые столики. Жених с невестой сидят в конце зала: она в кремовом шелковом платье, с ресницами, напоминающими огромных гусениц, а он с запавшими после мальчишника глазами – но оба, как положено, беспомощно улыбаются; оба сияют изумлением, оттого что в этот самый волшебный момент они стоят на пороге преображения, когда твоя жизнь меняется и ты в кои-то веки знаешь об этом заранее. И именно тогда, когда чувствуешь, как забавно кружится от счастья голова, перемены уже происходят.
Бексфорд, 1961 год. День его собственной свадьбы. Они с Сандрой смотрят друг на друга. Удивленно. В глазах безумная догадка. «Ну, теперь ты это сделал», – говорит Сандра с шутливой строгостью. «Да», – отвечает Алек и вспоминает, как ему не хватало воздуха. Их лица болели от постоянных улыбок.
А теперь вот она, здесь – сидит рядом с Тони в его инвалидном кресле. Она замечает его и машет рукой; подталкивает мужа, чтобы тоже помахал; указывает на него Крэйгу, который указывает Соне, которая указывает Гэри, и люди вокруг восклицают: «Алек!», «Папа!», «Деда!» Его подзывают за стол Стива, где для него оставили место. Он идет к ним, к людям, которые рады его видеть, с привычным чувством, что в этой жизни он куда-то свернул, а его семья свернула в другую сторону.
Закуски съели, и они уже приступили к основным блюдам. Стив заботливо оставил для него заначку.
– Ура! – восклицает Алек, накалывая креветку на вилку.
– Ура, пап, – отвечает Стив, салютуя бокалом с пивом.
Даже столько лет спустя его младший сын все еще выглядит как уменьшенная копия старшего брата: коротко стриженные волосы, чуть короче, чем у Гэри; крепкие плечи местами чуть менее крепкие. Всегда и во веки веков: Стив – Брат Номер Два. Второй и в бизнесе, и, судя по всему, в личном счастье.
– Жалко, что твоя дама не смогла прийти.
– Да, сам понимаешь, – лжет Алек, – у нее какие-то дела в колледже, и она никак не смогла вырваться. Она передавала самые лучшие пожелания. – На самом же деле ее слова звучали как: «Да ни за что в жизни». – Значит, все прошло хорошо?
– Думаю, да, – говорит Стив. – Ну, на регистрации все было отлично, только была небольшая заминка с…
– М-м-м! – Его жена Клэр многозначительно закатывает глаза в сторону их двоих детей. Алек не представляет, что она имеет в виду.
– Деда, – говорит их дочка. – тебе нравится мое платье подружки невесты? Оно розовое!
– Разве только розовое? – отвечает он. – Оно еще и прелестное.
– Оно уже не будет таким прелестным, если ты заляпаешь его соусом, – говорит Клэр. – Не снимай салфетку. Вот так.
Они улыбаются ему, а он улыбается в ответ, и та пропасть между ними, которую благожелательность может преодолеть, она преодолевает. Он спрашивает у Стива, как дела с бизнесом, и тот кратко передает ему сводку, пока Клэр, извинившись, не заявляет, что хочет хотя бы на один вечер забыть о проблемах с делами. Затем они с Клэр обсуждают школы, управление школами, требования подготовить ростовой костюм динозавра к утру следующего дня и другие темы, которые Алек, будучи сродни почтенной матроне – в профессиональном смысле, в состоянии поддержать. Рядом с его тарелкой стоит пинта пива, не белое вино, но, думает Алек, оно и к лучшему. Он склоняет голову в сторону Клэр и в глубине души радуется, что они со Стивом живут в пятнадцати милях к юго-востоку от территории, закрепленной за Холстед Роуд, и тем самым ясно обозначают свою позицию. Он не сомневается, что они были бы не в восторге от