Вечный всадник — страница 1 из 29

Вечный всадник

ПОВЕСТИ

В МОСКВУ ЗА ПЕСНЯМИ

I

— Лешка Кубыкин в Москву едет! За Сергеем Вощихиным!

— Командировали? Специально? Не может быть!

— Точно! Тихонов говорил!

— Разыграл! Как пацанов!

— Нет. Серьезно говорил.

— Неужто Вощихин приедет? К нам? Сюда?!

— А чего? Разве не заслужили?

— Заслужили. Само собой. А вдруг комаров побоится?

— Не должен. С виду крепкий мужик. Свой!

— Вроде свой. И песни поет что надо!

— Песни песнями, а у нас фестивали какой год идут? Третий! А все без Вощихина! Ждите, ребята!

— Ничего, подождем. Лешка кого угодно уговорит!

— Кроме Зинки-кассирши!

— Ну, эта поставила на Тихонова. Она не в счет.

— Уговоры уговорами, а если Вощихин ломаться станет?!

— Ты Вощихина не марай. Кого угодно, а его не трогай. Плохого человека по телевизору не покажут! Где Лешка?

— В «Космосе». Мешает Зинке торговать билетами! В прошлую субботу закупил целый ряд. Брал по одному билету. Она его гонит, а он говорит: «Дайте еще билет». Она спрашивает: «Вам рядом?» А он говорит: «Где хотите!» Вот умора была! Лететь надо. Шеф уже в кабине. Где же Лешка?

— Вон идет!

— Чего-то невеселый?

— Все ясно! Снова от ворот поворот!

— Залезай, ребята!

— Все? Шеф, трогай!

Вертолет вздрогнул, потом, как бы нехотя, оторвался от земли и через несколько минут оставил в стороне городок Нефтеярск, где жили нефтяники, газовики, геологи, трубоукладчики и другой трудовой люд, отвоевавший здесь у гигантского болота довольно большое пространство и совершающий отсюда вылазки в еще не обследованные районы, пробираясь все дальше на север в полумертвую тундру.

Поднялся сильный ветер, и вертолет стал передвигаться скачками, то подпрыгивая вверх, то спадая вниз, но качка длилась недолго, через полчаса показалась новая вырванная у топи поляна с буровой вышкой в центре, и казалось, что для полноты этой победы человека над суровой природой не хватает только трепещущего на вершине вышки алого флага. Но это еще не полная победа, буровики знают, что до настоящего успеха еще далеко и могут пройти месяцы, годы, пока бур, проникая в толщу скрепленных веками пород, будет приближаться к цели, и окажется ли эта цель желанной, и услышат ли они крик обычно спокойного и сдержанного Тихонова: «Нефть! Нефть, ребята! Нефть!» — услышат ли?

Бывали в жизни буровиков праздники и еще будут, без веры жить нельзя, и расчеты и статистика говорят за то, что будут, но прийти к ним нелегко, и порою людей, особенно новичков, охватывает тоска и даже отчаяние — и кажется им, что они попали в своеобразную болотную ловушку, в капкан, который до боли сдавливает душу, и вырваться из него трудно — вокруг нескончаемая, однообразная, унылая топь, сверху давит свинцовое небо, и в ушах гул то ли от буровой, то ли от бешеного ветра, который прижимает к земле все живое. В такие минуты хочется бежать отсюда куда глаза глядят или забыть, где ты и кто ты, но стоит перекинуться с товарищем словом, покурить вместе, пошутить или даже выругаться, вспомнить что-нибудь хорошее или включить транзистор, напасть на теплую песню в исполнении любимого певца, лучше всего Сергея Вощихина, его красивый мужественный голос зазвучит наперекор стихиям и расскажет о смелых, славных парнях, вдалеке от дома творящих чудеса, столь нужные человечеству, и люди на буровой чувствуют, как отпускает их капкан, не таким сильным кажется ветер. Они осознают, что кто-то должен трудиться здесь, порою в нечеловеческих условиях, трудиться ради общего блага, и если это они, то должны гордиться этим, зная, что на них надеется страна, заботится о них и дарит им свои лучшие песни. Прорывается сквозь вой ветра песня, и слушают ее отважные люди, а у кого характер послабее, те уже в иных краях или ведут здесь бичевую жизнь — неделю работают, три недели гуляют, рабочих рук не хватает, вот с бичами и возятся — хоть неделя какого-то прока. Но и сильным людям, бесконечно терпящим бедствие на крошечном островке в болотном море, бывает нужен отдых, разрядка. Они обо всем между собой переговорили, все анекдоты рассказали, и встреча с новым человеком для них событие. Однажды приехал на буровую писатель. Книжки его никто из буровиков не читал и фамилии не слышал, может, тиражи малые, а по телевизору он не выступал, но тем не менее на встречу с ним собралась вся вахта. Даже явился Петька Молчун, обычно мало чем интересующийся человек. Молчуном его прозвали за то, что он ничего не рассказывал о себе, вообще не любил говорить и в ответ на заковыристые вопросы зло сжимал губы. Шуток он не понимал и от них свирепел, и казалось, он в эти минуты готов на самое страшное. После работы ложился на кровать лицом к стене и сразу засыпал. А на встречу с писателем пришел. Сел на последний ряд и сжал губы.

Писатель удивил всех своим обычным видом. Похож на бухгалтера или агронома, не работяга, но и не белоручка. Одет скромно, но чисто. И лицо ничем не выдающееся. Только необычно глубоко сидят усталые глаза, наверно, от тяжести увиденного и пережитого.

Тихонов представил писателя, тот засмущался, начал беседу нескладно, говорил сбивчиво, но потом все уверенней и уверенней, оживился, усталость скрылась за одухотворенностью, он рассказывал о своей работе, об интересных случаях, а под конец вдруг занервничал, но взял себя в руки и сказал: «Дорогие товарищи, вы героические люди. Я это говорю вам прямо в глаза. Вы проникаете в глубь земли, добываете из ее недр нефть и газ, не только дающие нам энергию, но и засоряющие воду и воздух. За это когда-нибудь — и быстрее, чем многие думают, — придется расплачиваться нашим потомкам, а может, и нам самим». Писатель от смущения поправил очки, а буровики застыли в недоумении. Даже Тихонов не сразу сообразил, к чему клонит писатель, но потом стал доказывать, что просторы здесь необъятные и промышленные оазисы не нарушают экологического равновесия, что добыча нефти и газа поможет решить хозяйственные и оборонные проблемы. Писатель, с одной стороны, соглашался, а с другой — стоял на своем, считая, что разрушение природы, где бы оно ни происходило, и рост химического производства ведут к гибели жизни на планете и спасти ее может конец гонки вооружений и полный, безоговорочный мир.

Буровики не все поняли, насчет гонки вооружений и мира поддержали писателя, а в остальном посчитали его неправым, но обижаться на него не стали, поскольку каждый человек, даже писатель, может ошибиться.

И вдруг Петька Молчун побагровел от напряжения и громогласно, четко изрек: «Правда! Все правда!» Буровики растерялись, не знали, как реагировать на слова Петьки, и промолчали, спорить с ним не решились. А помбур Пантелеев, окончивший лишь семилетку, сказал, что, возможно, они в чем-то и не докумекали, а писатель человек ученый, думающий, в этом его работа, и вдруг он до такого допер, до чего у них мозги просто не дошли из-за отсутствия должной тренированности.

«Если бы мы не то делали, то нам бы такие деньги не платили!» — сказал Пряжников — самый старший по возрасту в бригаде, бережливый и аккуратный мужичок. Рабочие засмеялись, даже Тихонов улыбнулся и стал объяснять, что писатель думает глобально, то есть широко, о будущем всей планеты, и боится, что наступит время, когда исчезнут леса, погибнут реки.

— До такого не дойдет! — уверенно сказал Пряжников. — Люди не допустят. Как же без леса? Мы лишнего не берем! Сколько нужно — не более!

— А сколько потребуется через сто лет?! — спросил Лешка Кубыкин.

— Через сто? Кто нужно посчитает. А ты сейчас за собой смотри. Поменьше окурками швыряйся. Отчего пожары? От сухости и от окурков тоже!

— Я же не курящий! — удивленно заметил Лешка.

— Я не о тебе лично сказал, а вообще! — объяснил Пряжников и направился к буровой.

Пряжникова в бригаде недолюбливали за въедливость, ворчание, часто подшучивали над ним, порою до издевки, но внутренне уважали, ценили за его уважение ко всему, что создано человеком, за удивительную, наверно, впитанную в кровь бережливость и аккуратность. Зимой, входя в помещение, никто так быстро и плотно не закроет за собой дверь, как Пряжников, — теплом дорожит. Идет к вахте — не пропустит, поднимет любую годящуюся для печи или костра деревяшку. На трубы не наступит, на дизель не облокотится, а однажды, когда из земли полыхнуло газовое пламя, он стоял растерянный, подавленный и, будучи не в силах обуздать огонь, бормотал: «О боже! Спаси господи! Это что же получается?! В каждую секунду вылетают на ветер двадцать нейлоновых рубашек! О господи!»

— А может, десять или тридцать? — спросил у Пряжникова Лешка Кубыкин. — Ты откуда знаешь?

— Японец сказывал!

— Какой еще японец?

— Что машины привозил. Капиталист. В темных очках, за ними глаз не видно. Может, и плохой человек, но тут я ему верю. Двадцать штук вылетают. Как одна. О господи!

Жилистый, крепкий мужичок Пряжников, хотя фигурой и лицом был невидный, курносый, и настолько, что такого теперь вряд ли где еще сыщешь, но жену с собой привез крупную, осанистую. Живут не ссорятся, друг для друга, лишнего не тратят, одеваются просто, деньги кладут на книжку, копят. «Небось на «Жигули» собираешь?» — как-то спросил у Пряжникова Лешка. «Не бойсь, — ответил Пряжников, — в очередь не стану, не бойсь. Зачем мне «Жигули»? Трактор — это вещь!» — «А кто тебе продаст трактор?» — «Кто-нибудь продаст. Слыхивал, можно взять на БАМе. Где подальше. Там без своей машины, без того же самосвала, на работу не берут. Для вида где-нибудь притопят машину или малость покореженную спишут, а потом починят, покрасят и продают новичку. Он на ней заработает сколько нужно и другому продает. Может, и не так все, там не бывал, но слыхивал, что можно взять трактор!» — «А зачем он тебе?» — «Трактор? Он же в хозяйстве первая вещь! Как раньше без лошади, так сейчас без трактора! Неужто не понять?!»

Лешка больше ничего у Пряжникова не спрашивал, понимая, что и его порою гложет тоска, тянет к родным местам, к привычным с детства сельским просторам, зреющим хлебам и работе на земле, и свой трактор — это мечта несбыточная, наверно, ненужная, но мечта, а с ней живется легче. Всегда интереснее, когда ожидаешь чего-то радостного и стремишься к нему. Это Лешка знал по себе. У него тоже была мечта, хотя тоже несбыточная мечта — с голубыми глазами, но, возможно, и с серыми, поскольку видел он ее по черно-белому телевизору, девушка с гладко причесанными волосами, в центре красивой головки тоненький пробор, взгляд наивный, безмятежный, добрый, сказочный. Она и играла в киносказке роль принцессы, но ждала принца, что несколько смущало Лешку, рабочего человека, но успокаивало то, что дела принцессы были добрые, мысли светлые, как и у любого нашего хорошего человека. Но помимо далекой полуабстрактной мечты у Лешки Кубыкина имелась конкретная, реальная, с подведенными зеленоватыми глазами, с удлиненными ресницами, стройная, с манерной походкой, с вызывающим взглядом, звали ее Зинкой, работала она кассиршей в кинотеатре «Космос», нравилась она Лешке до смерти, и когда он увидел ее первый раз, то обомлел и не мог произнести ни слова. Губы шевелились, а звука не было, как в немом кино. Зинка сразу почувствовала, что он от нее без ума, она знала, что нравится мужчинам, и вела себя с ними несколько пренебрежительно, не настолько, чтобы отпугнуть от себя, но настолько, чтобы держать их в почтении и трепете. Со всеми так вела себя Зинка, со всеми, кроме Тихонова. Встречаясь с ним, Зинка преображалась, куда-то исчезал нахальный взгляд, появлялись робость и даже смущение. Зинка смотрела на него застенчиво, ласково, даже умоляюще. Лешка видел это, терзался и думал, что за один такой Зинкин взгляд он бы, не колеблясь, отдал жизнь. Но в своих чувствах к Тихонову Зинка находилась в положении Лешки. У Тихонова в Ленинграде осталась жена, работающая в Эрмитаже чуть ли не художником. Зинка ей неровня, и шансов у нее на Тихонова практически нет. Он любит свою жену, но когда-то ее обидел, обидел сильно, уехал сюда и ждет прощения. Он об этом рассказывал ребятам, об этом знает Зинка, но все-таки добивается Тихонова. Лешка ревновал ее к начальнику, но и уважал, считая, что у нее тоже имеется мечта, которую не отнимешь, как бы этого ему ни хотелось. Лешка уже не знал, что делать, чтобы привлечь внимание Зинки, — купил кожаный пиджак, модные сапожки, отпустил бороду и баки, но, увидев тщетность своих усилий, сбрил их, стал отращивать усики, а затем, отчаявшись, сбрил и усы.

В десять вечера после начала последнего сеанса он ждал Зинку у выхода из кинотеатра. Она делала вид, что не замечает его, и направлялась в сторону своего дома, а он плелся сзади, потом подходил к ней, заговаривал. Она отвечала односложно, небрежно, выдавливая из себя слова, у дома прощалась подчеркнуто вежливо, а иногда резко уходила, даже не попрощавшись. После таких Зинкиных выходок Лешка расстраивался до глубины души, не мог долго уснуть, решал поговорить с ней серьезно и в случае отказа прекратить встречи, но начиналось утро, и самые твердые решения улетучивались вместе со сном, и он ждал конца вахты, прислушиваясь, стараясь сквозь гул буровой и вой ветра уловить жужжание вертолета, который домчит его до любимой.

Однажды к Лешке подошел один из бичей — рыжий Колюха — и, скаля прогнившие зубы, с противной улыбкой стал рассказывать про Зинку всякие гадости, что приехала она сюда, не имея специальности, а работать уборщицей или подсобницей не захотела и раз затащила после получки к себе Колюху, напоила, а когда он протрезвел, то денег не обнаружил, ни копейки. Он на нее написал заявление в милицию, а там ему сказали, что это уже второе подобное заявление на Зинку, а будет еще одно — и ее вышлют отсюда, но почему-то оставили, а точнее, потому, что у нее был роман с участковым, и это теперь она из себя строит, а раньше все ее знали, у кого хочешь спроси. Слова Колюхи разорвали сердце Лешки, он замахнулся и хотел врезать ему по морде, но совладал с собой, выругался и сказал: «Руки о тебя марать не стану, дрянь! Но еще слово о ней скажешь — убью!» — «Ваша воля, могу и не говорить!» — загримасничал перепуганный Колюха и потом, встречаясь с Лешкой на улице, говорил: «Мое почтение!» — и на всякий случай прикрывал лицо рукой.

«Наврал, мерзавец», — подумал Лешка, но ощутил, что после разговора с Колюхой попала в сердце какая-то заноза и колет до боли, мутя сознание, но стоило Зинке обратить на Лешку внимание, пойти с ним в кино или в концерт, как заноза выскакивала из сердца и оно наполнялось радостью. Самым счастливым в своей жизни Лешка считал день, когда в городском клубе выступал известный композитор. Лешке как ударнику производства дали два билета. Он пригласил Зинку, она согласилась пойти в концерт, весь вечер улыбалась, хлопала, вела себя непринужденно, и Лешке показалось, что ей тоже хорошо с ним и между ними нет той пропасти, что бывает на улице, когда он провожает Зинку, и что Тихонов это ее абстрактная мечта, как и его, Лешкина, кинопринцесса.

Тот вечер Лешка запомнил на всю жизнь и тот концерт. В городском Доме культуры было холодно, зрители сидели в пальто, многие даже не снимали шапок, а композитор вышел на сцену в легком сером костюме. Зал разразился аплодисментами, кто-то предложил композитору утеплиться, но он отказался, сел за рояль и ровным, приятным голосом запел свои песни, и, хотя они много раз звучали по радио и телевизору, встречали их бурно, как старых и добрых друзей. Слушая овации, немолодой уже, но стройный высокий композитор улыбался сквозь черные пышные усы, садился на стул, и его длинные пальцы рождали новую мелодию, и, узнавая ее, люди аплодировали и мелодии, и автору, радуясь тому, что она вызывает у них добрые чувства. Лешка сидел близко к сцене, и его поразили глаза композитора, из глубины которых шло дивное свечение, наверно свойственное гениальным людям, точно так же светились глаза у одного известного прибалтийского гроссмейстера во время сеанса одновременной игры с местными шахматистами. Гроссмейстер был не только великолепным шахматистом, но и объективным великодушным человеком. Он сделал четыре ничьих с действительно сильнейшими игроками, хотя, наверно, мог легко обыграть их. Еще одну ничью он заключил с женщиной и, пожимая ей руку, улыбаясь заметил: «У женщин я никогда не выигрываю!»

После концерта Лешка и Зинка шли рядом, первые минуты молчали, находясь под впечатлением концерта.

— Мне понравилось, — начала разговор Зинка.

— Понравилось? — от неожиданности переспросил Лешка.

— Да. Хорошо. Честно говоря, не очень хотела идти, а теперь не жалею.

— Что ты, Зинка? Разве такой концерт еще услышишь? Я после него даже не чувствую мороза. А ты не замерзла?

— Пока нет.

— В гостинице люди в пальто спят. Мне дежурная рассказывала. И едят в пальто, и спать в нем ложатся, некоторые даже обувь не снимают. А композитор к нам приехал в самые морозы, значит, понимал, что нам сейчас его песни позарез нужны. Тяжело ему. Я видел. С годами труднее. У нас на буровой работает Пряжников. Крепкий еще мужик, но в возрасте. Трудно бывает, лицо кривит, морщится, но от нас не отстает. С характером. Ему на концерт дали один билет, так он отказался: «Я, говорит, не могу без жены!» Я считаю, что он прав. Как же можно пойти одному, без жены? Ведь не на работу, на концерт. Лучше пусть жена идет. Я так считаю.

— Пошли быстрее! — поеживаясь, заметила Зинка, явно желая переменить тему разговора.

— Пошли, — сказал Лешка. — Это хорошо, что нас не забывают! На прошлой неделе закинули на буровую журналиста. Веселый. «Я еще горячий, говорит, прямо из Африки. Меня сюда шеф послал, чтобы я быстрее акклиматизировался. Но я остывать не спешу». Он стал про Африку рассказывать, про их обряды, о том, как однажды на машине врезался в верблюда, но жив остался, а верблюд пошел на бифштексы. Веселый мужик. Визитку мне подарил. Вот. «Будешь в Москве, сказал, звони!» Что ни говори, Зинка, а люди к нам приезжают!

— Приезжают, — вздохнула Зинка. — А насчет «Песняров» ничего не слышно и Вощихин ни разу не был!

— Будет.

— Чего он здесь не видел?

— Тебя не видел, Зинка. Ты самая красивая в нашем городе!

— Не надо об этом, Лешка.

— А дела какие? А люди? Разве он не понимает, не чувствует! Давай на спор, что приедет!

— Что же… Давай. А как это тебе удастся?

— Меня должны послать в Москву.

— Тебя?

— Меня! В командировку. По какому вопросу, не знаю, но пошлют. Обещали. У меня в Москве бабушка. Родная. Как тебе объяснить… Короче, родная. Я в Москве учился до восьмого класса. У нее жил. Бабушка… В двух словах не объяснишь. Короче, заболела она, просит навестить. А кроме нее, у меня родных не осталось. Нигде. Ей под восемьдесят. Может, больше и не свидимся. Понимаешь? Поеду я в Москву, зайду к Вощихину, скажу ему: мол, так и так, мы вас все любим, уважаем и ждем!

— Его всюду ждут.

— Да, всюду. Но мы здесь. Он должен понять!

— Должен.

— Ну?!

— Что ну? Посмотрим, какой из тебя дипломат! — засмеялась Зинка и побежала к дому, затем остановилась у подъезда и махнула Лешке рукой, а он как на крыльях понесся к общежитию, не замечая ни мороза, ни сугробов, ни коварно проглядывающего из-под снега льда, пару раз падал по дороге и потом в общежитии быстро, спокойно уснул, несмотря на то что сосед по комнате — шеф-повар местного ресторана — долго не гасил свет, что-то подсчитывая в уме и на специально разграфленной бумаге.

Слух о том, что Лешка Кубыкин едет за Вощихиным, медленно, но верно покатился по городку и дошел до ребят с буровой. Тихонов не отрицал Лешкиной поездки, но говорил, что в удостоверении не будет написано, что он направляется в Москву за песнями, что это его хорошая, но личная инициатива, едет он в помощь Васькову, к тому же хочет навестить больную бабушку, но если уговорит и привезет сюда Сергея Вощихина, то спасибо. «И Зинка, и ребята обрадуются», — думал Лешка, глядя на ожидавших вертолет буровиков с посеревшими после вахты, обросшими и усталыми лицами, запрокинутыми вверх и с благодарностью глядящими на прилетевшую машину и сменяющих их людей.

II

— Ну и везет тебе, Лешка!

— А что?

— Потеплело к твоему отъезду.

— Сколько?

— Минус восемнадцать.

— Зато ветер будь здоров!

— Но ты не поддавайся! Держись!

— Говорят, в Москве французский коньяк продается. Ты купи самую большую бутылку — и к Вощихину. Пусть знает нашу широту!

— И долготу!

— А рыбку взял?

— Взял!

Лешка Кубыкин прощался с ребятами из бригады и чувствовал себя смущенно, вроде оставлял их на поле сражения, а сам улепетывал в тыл. Он сопровождал начальника конторы по эксплуатации скважин Васькова. Неловко было Лешке перед ребятами, он, краснея, жал руки Пряжникова, Пантелеева, Петьки Молчуна. «Не подведу, — говорил он, — привезу вам самого Вощихина!»

— И микрофон не забудь! — неожиданно сказал Петька Молчун.

— Прав Петька, — серьезно заметил Пантелеев, — у нас аппаратура никудышная!

— До скорого, ребята. Через неделю буду. Скажите Зинке… Ладно, не надо. Приеду — сам скажу.

— Самому сподручнее.

— Не волнуйся, Лешка, никуда она не денется! Будь! Удачи тебе!

Подъехал на машине Васьков и захватил Лешку. Обычно в Москву направляли Витальева, но сейчас он был в другой командировке. Витальев производил впечатление даже на видавших виды министерских чинов. Высокий, худощавый, в сером импортном костюме, казалось, пошитом именно на его фигуру, с напором в глазах, с уверенностью в голосе, он мог пробить самый непробиваемый вопрос, и если бы снимали боевик из жизни буровиков, то на роль героя не нашлось бы человека более подходящего, чем Витальев. «Бур прошел третью тысячу метров! — с горящими глазами восклицал он в министерстве. — А вы нам говорите — нет фондов. Для нас, извините, такого слова не существует. Мы без вас ничто, но мы заслужили «да»!»

Немало делал Витальев для нефтеярцев, но и сам не оставался внакладе. Перед ним, как перед волшебником, открывались малодоступные торговые склады, и, как говорили люди, первая в городе канадская дубленка появилась на жене Витальева, а первая японская аппаратура у его сына. Васьков выглядел и одевался более скромно. У него было доброе лицо, несколько наивные глаза, и о нем в управлении говорили, что дело он не испортит, хотя и вряд ли выиграет, слишком интеллигентен, деликатен и нет в нем от природы той пробивной энергии, что движет Витальевым. Но все-таки на Васькова надеялись, в основном на то, что он встретит в министерстве такого же, как и он, мягкого, культурного человека или возьмет добротой, наивностью, верой в то, что нельзя не помочь нефтеярцам.

— У тебя тетка в Москве? — спросил по дороге в аэропорт Васьков.

— Бабушка.

— Тебе устроиться проще. У меня бронь в гостинице. Но все равно волнуюсь.

— Бронь другому не отдадут. Не имеют права.

— Не имеют… У нас на оборудование тоже фонды кончились, а я за ними еду. Кто-то где-то, наверно, тоже волнуется. Жизнь прожить не поле перейти. Старая пословица, а живет.

— На то и пословица. Народ всегда смотрит в корень.

— Смотрит.

— Через три часа прилетим.

— Погода летная.

— А как в Москве?

— Около нуля.

Самолет почти по расписанию взмыл в небо, внизу остался город, замусоренный аэровокзал с ожидающими вылета пассажирами. Кто-то из них дремал на лавках, кто-то устроился на полу, съежившись в калачик, чтобы уступить место другим, не менее уставшим людям. Какие-то города не принимали, откуда-то еще не прибыли самолеты. Люди в аэропорту мучились часами, днями, сутками. В аэрофлотскую гостиницу не пускали даже больных и матерей с малолетними детьми, и кто в ней живет, всегда было загадкой, но зато со стен аэровокзала с рекламных плакатов на людей глядела улыбающаяся стюардесса, стройная, красивая, в форменном костюмчике, в элегантной пилотке, олицетворяющая собой порядок и благоденствие, которые гарантировались желающим приобрести билеты на воздушные рейсы. Задержки самолетов объясняли непогодой, техническими причинами, а смотревшие в корень люди утверждали, что не хватает горючего, из-за чего мы и в тайгу пробираемся, и в тундру, и в море.

— Должны дать фонды! — сказал Васьков, когда машина набрала высоту. — От нашей работы сейчас зависит многое!

— Вроде должны, — неуверенно произнес Лешка, думая о том, откликнется ли на его просьбу Сергей Вощихин. Лешка представил себе улыбающееся, открытое лицо певца и успокоился.

— Пока нам везет. Даже вылетели без задержки! — улыбнулся Васьков и, откинув спинку кресла, закрыл глаза.

Лешка тоже попытался уснуть, но сразу не смог, вспомнил последнюю встречу с Зинкой, когда он снова плелся за ней по тротуару, она опять отвечала односложно, как бы делая одолжение, и тот вечер, когда они были на концерте известного композитора, показался случайным, и доброе расположение Зинки, видимо, нужно было отнести не к Лешкиным заслугам, а к песням и обаянию композитора, и, чтобы такой вечер повторился, как минимум, требовался приезд Сергея Вощихина.

Подлетая к Москве, самолет пошел на снижение, и в иллюминаторе, как под увеличительным стеклом, перед Лешкой стали вырастать кварталы новых современных зданий, полоски улиц и квадраты скверов. К этой картине не подходило слово окраина, в обычном понимании, со старыми уютными домиками, серыми покосившимися бараками, бесконечно длинными складскими территориями и заброшенными железнодорожными путями. Открывшиеся взору дома могли украсить центр Нефтеярска, и Лешке подумалось, что, наверно, нелегко человеку из дома со всеми удобствами выбраться на Север в продуваемый ветрами и метелями вагончик, где трудно повернуться, но нужно жить и быть готовым к еще более тяжелому быту. Для этого требуется характер и решительность Тихонова, махнувшего к ним из центра, из Питера, как он называл свой город, нужно не страшиться совершить поступок, который может перевернуть жизнь. Когда Лешка пришел на буровую, Тихонов в первые дни присматривался к новичку и его поведению, а потом однажды в обед подсел к Лешке за столик и стал объяснять, что человек проходит на Севере две акклиматизации. При первой привыкает к новому климату организм, а при второй человек привыкает к новой пище, к новому быту, к суровости здешней природы, а главное — к умению бороться с ней. Тихонов рассказывал, что когда первый раз ветер повалил его на землю, то он растерялся от неожиданности. Раньше никогда с ним такое не случалось. Встал, но снова повалил его ветер. Тогда он понял, что порыв ветра нужно переждать, потом вставать, падать и идти снова — и так все время. И ни в коем случае не поддаваться унынию и лени. Утром особенно неуютно, холодно, хочется спать, тянешь до последней минуты, но надо заставить себя оторвать от сна еще пятнадцать — двадцать минут на зарядку и бритье. Ветер обжигает бритое лицо, кажется, что заросшим оно будет меньше страдать от ветра и морозов. И, мол, не случайно северные звери покрыты толстой шкурой. Но ты человек, ты должен сохранить человеческие привычки, выглядеть аккуратно и красиво даже на Севере. И не будет тебе легче под смерзшейся бородой, под сосульками, вырастающими на усах. Будь всегда человеком, и ты быстрее привыкнешь к Северу.

Самолет плавно приземлился на бетонную дорожку и зарулил к зданию аэропорта.

— Приземлились, — очнулся Васьков. — Пока все идет как по маслу.

Вещи получили через полчаса. На стоянке сгрудились такси, казалось, специально переброшенные сюда к нефтеярскому рейсу. Машина ехала быстро, попадая у светофоров на зеленый свет. Замелькали знакомые дома, дворы, кинотеатры, места, где прошло детство, и у Лешки защемило сердце.

Бабушка открыла дверь и вскрикнула: «Алексей!» — а он, не снимая рюкзака, обнял, поцеловал ее и побледнел, увидев, что она сильно похудела и у нее дрожат руки.

— Плоха стала очень? — пытливо посмотрела она на Лешку, а он не подал вида, сказал, что она выглядит хорошо, и улыбался, пытаясь создать веселье, но это ему не очень удавалось.

Он рассказывал с гордостью и пафосом о работе на буровой и шутливо о том, как один электросварщик, сачкуя, спрятался и уснул в газопроводной трубе, что эту трубу начали приваривать, он стал биться, орать, а то там и остался бы. Бабушка широко открывала глаза, поднимала ресницы, смеялась, но руки у нее дрожали и во время разговора, и когда она накрывала на стол, а когда несла чайник, то даже покачнулась. Лешка тут же вскочил, взял чайник из ее рук и потом уже ничего не позволял делать и готовить до самого отъезда. Бабушка напомнила ему Афоню Гвоздева — самого опытного в бригаде рабочего. До буровой он работал в Норильске на никелевой шахте. Лешку пугал землисто-серый цвет его лица, впалые щеки и кашель, не прекращающийся в самые жаркие дни. Казалось, при жизни на лице Афони поселилась смерть. «Ничего, — откашлявшись, говорил Гвоздев, — зато на воздухе, на воздухе всегда хорошо!» Лешка не очень понимал смысл этих слов, только после смерти Афони на поминках их объяснила его жена: «Он всегда хотел работать на воздухе. Ему предлагали, но он не шел. Наверху заработок вдвое меньше. А в шахте воды по колено. Там он и силикоз заработал, и ревматизм, а сервизы, он китайский фарфор уважал, шесть сервизов купил, они ему не пригодились, и мне ни к чему, принимать некого. Сюда приехал — хотел заработать и здоровье поправить, говорил: «Здесь хорошо, здесь на воздухе, тут я долго жить буду!» Недолго пришлось…»

Лешка смотрел на бабушку и вспоминал Афоню Гвоздева, старался отбросить грустные мысли, но постоянно возвращался к ним, глядя на старую мебель, на дедушкины фотографии, на пожелтевшие стены. Отца Лешка не видел и ничего толком о нем не знал, кроме того, что он оставил мать после Лешкиного появления на свет. Лешка жил с отчимом, человеком добрым, не бросившим его после смерти матери. Четыре года Лешка проучился в Москве, и эти годы навсегда остались в его памяти прекрасным временем. Старики не очень баловали его, но занимались с ним, много беседовали, и одноклассники были интересные ребята. Запомнились волейбольные тренировки в «Спартаке» под руководством мастера спорта, который мог не только рассказать о том или ином элементе, но и показать его. Лешка доставал в защите самые трудные мячи, в нападении мог обыграть самый плотный блок соперников, и каждый удачный бросок, каждый точный удар делали его более уверенным и на площадке, и в жизни. После восьмого класса Лешка вернулся к отчиму, поступил в техническое училище и стал учиться на буровика. Он пошел на это сознательно, зная о трудностях, но желая быть самостоятельным и надеясь в жизни на самого себя. Отчим настаивал на учении в институте, и бабушка чуть не умоляла об этом, приводя разные доводы и призывая на помощь память о матери, но Лешка стоял на своем — не хотел четыре года быть кому-нибудь обузой. «Вы старые, — говорил он отчиму и бабушке, — я вам помогать должен, а не вы мне. Я заочно учиться буду!» Но пока он документы в институт не отправлял, думая сначала получить отдельную комнату, устроить личную жизнь. Он работал и много читал. К чтению его приучила бабушка. Покупал почти всю художественную литературу, что поступала в книжный магазин «Прометей». Лешка с трудом, часто не все понимая, одолевал стихи, а в последнее время увлекся книгами, где рассказывалось о жизни замечательных и не очень счастливых людей.

Бабушка была у него единственной родственницей, и пусть они виделись раз в два года, но одно сознание, что у него есть родной человек, которому можно написать, позвонить, с которым можно посоветоваться и просто поговорить о наболевшем, о потаенном, есть человек, думающий о тебе, одно сознание этого в самые трудные минуты поддерживало Лешку Кубыкина и освобождало от вязких пут одиночества.

— Я к тебе, бабушка, еще летом приеду! — насколько мог бодро проговорил Лешка. — В отпуск!

— Зачем? Ты к морю поезжай! Загорай, покупайся! — удивленно произнесла бабушка.

— Видали мы это море! Купались, загорали! — небрежно вымолвил Лешка. — Лучше, чем у тебя, мне не бывает. Честное слово, никакие юга не нужны! А сейчас я приехал в важную командировку!

— Значит, тебя ценят, Лешенька!

— Ценят. Иначе бы в Москву не послали. Не куда-нибудь, а в Москву! И помимо командировки есть задание. Вытащить к нам самого Сергея Вощихина!

— Кого?

— Неужели, бабушка, не знаешь? Сергей Вощихин! Его часто показывают по телевизору!

— Этот мальчик…

— Какой он мальчик? Он постарше меня. Неужели тебе не нравится?

— Не знаю, Леша, может, неплохой певец, но выглядит чересчур благополучно и успокоенно. На лице ни единой нервной жилки, только сытость.

— Ну и что, бабушка? Человек отлично поет, хорошо зарабатывает, модно одевается. Не война сейчас. Не разруха. Не голодным же ходить?

— Может, я ошибаюсь, Лешенька, но в наше время в искусстве настоящие художники никогда так сытно не выглядели.

— Недоедали, наверно?

— И такое случалось. Но даже у самых обеспеченных артистов было на лице беспокойство.

— Боялись чего-то?

— Всякое бывало. Но я не о том — творческий человек, если он по-настоящему творческий, никогда не может успокоиться, он вечно стремится к чему-то новому, лучшему, интересному. Любой человек, не только связанный со сценой. Взять хотя бы твоего деда. Он мосты проектировал, они ему ночами снились, и все более оригинальные, даже практически неосуществимые в те годы. Сейчас, наверно, пришло их время. У меня просили чертежи деда. Я отдала. Помню, в сорок третьем, когда мы из эвакуации вернулись, я по ошибке взяла из них один листочек, хотела разжечь времянку, так дед его из рук вырвал и так заорал, так заорал! Как сейчас помню. Стоит посреди комнаты и орет: «Что ты наделала? Ты целую опору моста чуть не сожгла! Хуже всякого диверсанта!» Шутил дед. Любил шутить. У нас по воскресеньям всегда было весело, танцевали под патефон, смеялись, любили по вечерам гулять, а теперь выйдешь после девяти вечера на улицу — пусто. Люди дома, у телевизора. Я в позапрошлом году ездила в Кисловодск. Мы там с твоим дедом в последний раз отдыхали. Пришла я вечером на улочку, что ведет от вокзала к парку, и своим глазам не поверила: пустая улочка, случайные прохожие, а еще лет десять — пятнадцать тому назад здесь люди гуляли до часу ночи, знакомились, рассказывали друг другу интересные вещи, а люди какие… И горе повидавшие, и невзгоды разные, а веселились, умели отдыхать. Сейчас разучились, что ли? Не понимаю. И больше поют, спортом занимаются, почти не разговаривают. Это я сужу по телевизору. А мы спорили, диспуты проводили. Ты, конечно, знаешь, что такое диспут?

— Слышал, бабушка.

— А я принимала в нем участие! И не раз. Я была заядлая спорщица. Дедушка говорил, что у меня мужская логика, со мной можно разумно разговаривать, и что за это он меня полюбил. Посмотри на лицо деда, на мое, вот мы вместе перед войной, вот с твоей мамой, вот старые уже, дедушка с палочкой, но мы что-то еще ждем в жизни, мы не все сделали, от вас ждем, но ждем, не успокоились. А вот певец твой, этот мальчик…

— Вы его не знаете, бабушка, Вощихин такие песни поет — о голубой тайге, о смелых людях, о счастье, которое впереди, такие прекрасные песни!

— Я не о песнях говорю, ты в эстраде лучше меня разбираешься. Еще чаю налить?

— Я сам, бабушка. И прошу тебя при мне ничего не делать. Я и в магазин схожу, и приготовлю.

— Хозяйка-то на примете есть?

— Имеется.

— Хорошая?

— Красивая.

— Тоже неплохо. Как зовут?

— Зинка.

— Как?

— Зинка! То есть, конечно, Зинаида!

— У вас серьезно?

— У меня серьезно, бабушка. А она любит другого. Но он женат.

— Кто он?

— Тихонов.

— Плохой человек?

— Тихонов? Что ты, бабушка, чудесный человек, внешне ничем не выделяется, но крепче других, терпеливее. И справедливый, чужого не возьмет ни грамма. Он на Зинку даже не смотрит, жену любит, а Зинка от него млеет. Но ты, бабушка, за меня не волнуйся, я стойкий, я сам разберусь.

— Разберешься. Не спеша разберешься. Я тебе на диване постелю, как прежде.

— Хорошо, бабушка, но я еще на Калининский схожу на полчасика, можно?

— Можно. Взрослый уже. Мог бы не спрашивать.

— Не мог, бабушка. А что мои одноклассники, где они? Встречаешь?

— Димку Лосева видела. Слава богу, как не встречаться, в одном подъезде жили.

— Жили?

— Уехал Димка. Женился на чьей-то дочке и укатил в Женеву.

— В Женеву? Вот здорово! А у Зинки вроде совсем нету родителей. Она о них не говорит, а я не спрашиваю. Неудобно. А Володьку Ерхова не видишь? Тоже сосед. Через дом живет.

— Живет. Важный стал. Своя машина. Меня встретил — голову отвернул, сделал вид, что не узнал, хотя видно было, что узнал.

— Володька? Он же у нас без конца вертелся, оставался ужинать, у меня сдувал все контрольные, все диктанты. Я ему сейчас позвоню, я его телефон до сих пор помню!

— Не надо, Лешка. Я не обижаюсь. Меня твой дед научил не обижаться.

— Но если обидели, бабушка, как не обижаться?

— В обиду себя давать нельзя, но обижаться — последнее дело, обидчики этого не заслуживают, велика для них честь — наша обида. Так говорил твой дед, и я так думаю.

— Тут что-то есть, бабушка, как говорит наш Пряжников, тут надо помозговать. Ладно, звонить не стану. Я пошел, бабушка, на полчасика!

Калининский проспект жил в памяти Лешки наполненным людьми, сверкающим огнями вывесок и реклам, всегда праздничным, и свой приезд в Москву Лешка не мыслил без его посещения. По дороге на проспект в окне одного из творческих домов Лешка увидел рекламу выставки картин художника Давида Какабадзе. Лешка прошел мимо рекламы, но потом вернулся. «Ведь это, наверно, выставка того Какабадзе, который, будучи юношей, искал погибающего Пиросмани?!» — вспомнил Лешка книгу о великом грузинском художнике. Выставка была закрыта, но Лешка выпросил у вахтера проспект. Годы совпадали. Это был тот самый Какабадзе.

Лешка вышел на центральный столичный проспект, и настроение у него стало праздничным. Такому настроению не могли помешать ни обыденное освещение — то ли огни горели не на полную мощность, то ли воспоминание о их яркости было преувеличенным, и ни то, что людей на проспекте было мало: прогуливались приезжие, слонялись с равнодушными лицами беспечные юнцы. Только у входа в магазины и вечерние кафе царило оживление. Лешка смотрел на выстроившиеся как на парад высотки, потом на прохожих и не находил на их лицах следов радости. Наверно, эти люди привыкли к проспекту — и он поэтому не вызывает у них больших эмоций, а может, просто устали за день и ушли в свои дела и заботы, а возможно, живут совсем другой жизнью и им сейчас не до веселья.

III

— Живой, Кубыкин?

— Живой, Илья Александрович!

— Я через час приеду. За папками с документацией. А больше ты мне пока не нужен. Займись Вощихиным. Не забудь взять командировку. Я отмечу. Кстати, как бабка?

— Больна, но ходит.

— А что ей еще остается? У меня тоже старики из рук вон, но держатся, я приеду — носятся как с писаной торбой. Откуда у них только силы берутся? Я думаю, они многое делают через силу и всю жизнь работали через невозможное. Привыкли. Умеют использовать внутренние резервы. А их мало осталось. На глаз видно. Ты старушку свою береги. Я тебя отпускаю до воскресенья, а там утром ту-ту! На «Ту-154». Хороший самолет, но пора бы нашу линию освоить «Илам». Час экономии!

— Освоят!

— Я тоже думаю. Не забудь, Кубыкин, спускайся, как договорились. Я на такси.

— Не опоздаю, Илья Александрович!

— Проверяю адрес! Дом сорок семь, квартира тридцать два?

— Все правильно.

— Тогда до встречи.

Лешка передал документацию Васькову. Тот сегодня выглядел франтом. Дома одевался скромно, ходил в синем выцветшем пиджачке, а тут нарядился в замшевый, постригся, надушился, весь цветет. «В министерство едет!» — подумал Лешка, разглядывая Васькова.

— Что ты на меня уставился? — гордо приподняв подбородок, произнес Васьков. — В Москве людей встречают по одежке. Чем черт не шутит! Может, и выбью фонды?! Надо иметь респектабельный вид — тогда тебе поверят. Может, и чушь все это, но Витальеву помогает. Посмотрим!

Васьков уехал, а Лешка отправился на выставку Давида Какабадзе. Картин на выставке было немного. Они занимали холл второго этажа небольшого здания. Лешка остановился у картины, на которой, подперев голову рукой, сидела старая женщина, а за ней виднелась невысокая гора с прилепившимися к ней домиками, с возделанными склонами. «Знакомый пейзаж! — подумал Лешка. — Как в Лоу, где я отдыхал позапрошлым летом. И женщина знакома, хотя я никогда ее раньше не встречал, но знакома. Такое ощущение, что знаю ее давно. Наверно, все матери похожи друг на друга, особенно в старости».

Лешка недоуменно посмотрел на абстрактную картину, написанную яркими красками, резкими мазками. Он попытался понять ее смысл, но не смог. «Не дорос я еще до этого, — подумал Лешка, вспомнил, что не понимал стихи поэтессы, которую видел по телевизору и очень уважал, считая человеком добрым и душевным, и мысленно опять вернулся к картине. — Что хотел сказать ею Какабадзе? Какое у него было состояние, когда он писал картину? Может, мысли перепутались? Или душа разрывалась? Что-то хотел сказать, что-то сложное и, видимо, очень важное. Не мог же просто так и ничто изобразить человек, который искал Пиросмани!»

«Времени мало, — подумал Лешка, — а то бы еще остался, интересно до смысла добраться. Но времени не хватает!»

Лешка взял такси и попросил водителя довезти его до концертной организации, где работал Сергей Вощихин.

— Знаю, — сказал шофер, — недалеко. Минут десять, если без светофоров. Водитель был сравнительно молод, но у него было изрезанное складками лицо человека, повидавшего всякое.

— А вы Вощихина возили? — спросил у него Лешка.

— Нет. А фокусника известного возил. Как раз в тот день, когда ему дали звание народного. За фокусы. За обман дали. Правда, ловко обманывает. Даже завидно! А вы с Севера? — почти не сомневаясь в этом, поинтересовался водитель.

— Разве заметно? — удивился Лешка.

— Заметно, — хитро улыбнулся водитель. — У меня глаз наметанный.

— А на мне что, отпечаток есть? — смутился Лешка.

— Штампа нет, а видно, — уверенно произнес водитель. — Я тоже побывал в ваших краях. Деньгу зашиб. Но быстро промотал. По глупости и по молодости.

— Еще поехали бы.

— Не захотелось. Ведь я там не баранку крутил, а работал проводником винных вагонов. Очень выгодная работа. Остановишься у полустанка, откуда до ближайшего магазина сотня верст, сбросишь пару ящиков — и пошла торговля. Люди, не спрашивая цены, сами переплачивают чуть ли не вдвое. На Севере рубль — не деньги. Сам знаешь. Брал я хорошо. Немного делился с машинистом, чтобы останавливал где надо. А не дашь ему, затормозит состав на спуске и перебьет бутылки. По пути сбывал полвагона. На месте рассчитывался наличными. Государству убыток не приносил. И спекулянтом не считался, поскольку не перепродавал товар. Статьи на меня не было. Но на душе после поездки каждый раз оставался неприятный осадок, вроде обманул я кого-то. И по специальности я не проводник, а водитель. С детства тянуло к баранке. Понял, что не своим делом занимаюсь. И тут еще встретилась хорошая женщина, честная. И с характером. При ней на такое не пойдешь. Устроился водителем. Повозил одного начальника и, конечно, жену его, сыночка, чувствую — и эта работа не по мне. Пересел на такси. Здесь совсем другое. И людям помогаешь. И свое имеешь. Не столько, как на Севере, но хватает. И спишь спокойно. Хотя за день намотаешься вдоволь. Работа не простая. Надо знать, когда приходят поезда, где и когда кончается смена, где транспорт ходит плохо и больше на такси садятся. Своя наука. Но жизнь, конечно, не как у вас. Условия полегче. И дом рядом, и жена, и ребенок. Я к чему все это говорю. Не легко деньги достаются. Вам особенно. Не мое, разумеется, дело, но смотрю, парень ты добрый, и совет хочу дать — не сори деньгами. Жаться тоже не стоит, но и проматывать впустую не резон. Молодость и сила проходят. Это точно. Можешь мне поверить.

— Верю, — благодарно улыбнулся Лешка, вылезая из машины, — но сверху возьми. И не бойся — я не обеднею. Подожди минут десять. Я быстро.

В помещение концертной организации Лешку пропустили свободно. По этажам и лестницам небольшого здания сновали люди с озабоченными лицами. Они подозрительно всматривались в каждого незнакомого им человека, некоторые из них при встрече целовались, но без особого энтузиазма, можно сказать, формально, поцелуются, перемолвятся двумя-тремя фразами и разбегутся. Лешка искал среди снующих людей популярных артистов, но не нашел и подумал, что, наверно, таким артистам не нужно суетиться и за них это делают другие. После небольших колебаний Лешка открыл дверь с табличкой «Концертный отдел». За столом сидела миловидная средних лет женщина, громко говорила по телефону, видимо, мешали помехи.

— Алло! Это Паша? Слушай, Паша. Мы тебе посылаем Заржевецкую! С четырнадцатого. Нет, не по плану. Зачем? Ей нужно. При чем здесь зрители? Возьмешь? Ну ладно! Я тебе в августе пришлю Зонкоба! Нет, не подведу! Сделаешь ему по два в день. Порядок? Целую!

Женщина положила трубку, задумалась, глядя на стену, увешанную старыми, но яркими афишами, на которых, застыв в эффектных позах, улыбались певцы, юмористы, танцоры, акробаты — и все как один бодрые и радостные, совсем не такие, какими выглядят, когда приходят к ней и вымаливают сверхплановые концерты. Выйдя из оцепенения, женщина повернулась к Лешке:

— Вам чего, молодой человек?

— Мне? Вощихина!

— Всем нужен Вощихин! Ох уж это телевидение! Может, Кулькова возьмете? Хороший певец. Член месткома. А вы откуда?

— Я издалека. Нам нужен Сергей Вощихин!

— Из Нефтеярска, что ли? — вздохнула женщина.

— Да! Как вы угадали?! — поразился Лешка.

— Видно. Почему не звонит Зазерский? Он что, заболел? — поинтересовалась женщина.

— Не знаю.

— Чего же вы хотите? Вы из филармонии?

— Нет. Мне бы телефон Вощихина. А еще лучше адрес.

— Я таких справок не даю, — резко переменила тон женщина и схватила трубку зазвонившего телефона: — Алло! Кто говорит?!

Лешка в нерешительности вышел из комнаты, но тут к нему подошел маленького роста черноголовенький человечек и доверительно то ли просто сказал, то ли спросил: «Я могу вам помочь?»

— Очень прошу, — сказал Лешка, — мне нужен адрес Сергея Вощихина.

— Могу, — тихо сказал человечек. — Пять рублей.

— За что? — удивился Лешка.

— За услугу, — не меняя доверительного тона, сообщил человечек.

— Какие пустяки! — обрадовался Лешка и полез за бумажником.

— Спасибо, — сказал человечек, — записывайте: Черногрязская, 8, корпус 2, квартира 67. Записали? Может, вам нужны билеты? Поезд? Самолет? На Таганку? Куда угодно!

— На хоккей! С канадцами! Есть?! — выпалил Лешка, не ожидая такого везения.

— Есть на субботу, — тихо проговорил человечек. — Десять рублей.

— Всего-то! — улыбнулся Лешка, отсчитывая двадцатку. — Два, пожалуйста!

Лешка получил билеты, спрятал их в бумажник, и когда поднял глаза, то человечка не обнаружил, он куда-то исчез — и очень быстро, вроде его и не было. Но в бумажнике Лешки лежали адрес Сергея Вощихина и два билета на хоккей, который Лешка даже не мечтал увидеть воочию, самолично присутствуя на игре в московском Дворце спорта.

Таксист стал разворачиваться в узком переулке, говоря, что через центр они доберутся быстрее.

— Поезжайте как вам удобнее, — предложил Лешка.

— Хватит, отблагодарили, — сказал водитель и повез Лешку через центр.

Лешка попытался открыть дверь в подъезд, но не смог. Дверь стояла намертво. Лешка даже отошел от дома, чтобы посмотреть, живут ли в нем люди. «Кажется, живут, — решил Лешка, увидев занавешенные окна и цветы на подоконниках. — Но как люди в него попадают?» Ждать разгадки пришлось недолго. К двери подошла не по возрасту модно одетая старушенция, нажала кнопки, на которые Лешка не обратил внимания, и дверь открылась. Лешка последовал за старушенцией.

— Вы к кому? — спросила она.

— К Вощихину.

— А код знаете?

— Какой код?

— Ну, вы ничего не знаете, — опасливо посмотрела на Лешку старушенция. — Без кода сюда нельзя. Позвоните Вощихину, он скажет вам код, и вы сами откроете дверь.

— Зачем звонить, когда дверь открыта?

— А вдруг Вощихин вас не хочет видеть или вообще вас не знает, а если вы вдруг…

— Что я? — покраснел Лешка, и старушенция, смягчившись, сказала:

— Извините, ходят тут всякие.

— Кто бы ни ходил, но так прятаться от людей? Неудобно. У нас бичей полно, то есть пьяниц, они за водку все отдадут: и что плохо лежит, могут взять, и что хорошо лежит, бывало, захватывают, но мы обходимся без кода. Перед собой стыдно так прятаться, вроде вокруг все шпионы и у вас дома какие-то секреты, о которых люди не должны знать. Неудобно.

— Да, неудобно, но это мера защиты — и, поверьте, есть от кого, — вздохнула старушенция. — Вощихин живет на седьмом этаже.

Лешка остановился у квартиры номер шестьдесят семь, и сердце у него забилось от волнения, оттого, что он без звонка, по телефону всего не объяснишь, без приглашения сейчас войдет в чужую комнату к популярному человеку, возможно, оторвет его от дел, от репетиции, но мысль о Зинке, о ребятах, которым он обещал привезти любимого артиста, придали Лешке силы — и он нажал кнопку звонка. Кто-то подошел к двери, но открывать ее не спешил, видимо рассматривая Лешку в глазок.

— Кто там? — раздался из-за двери глухой голос.

— Алексей Кубыкин! Из Нефтеярска!

— Откуда? Повторите!

— Из Нефтеярска.

— Вы от Зазерского?

— Я от ребят, от всего Нефтеярска!

Дверь отворилась, и Лешка увидел в метре от себя самого Сергея Вощихина, правда, не в концертном бархатном костюме, а в короткой пижаме, и лицо у него было не улыбающееся и мечтательное, а совсем обыкновенное, даже очень, немного удивленное, но все же популярное любимое лицо.

— Извините, Сергей, не знаю вашего отчества, извините, что без разрешения, но я от ребят, вот привез вам, — сказал Лешка и стал разворачивать рыбу, затем достал бутылку французского коньяка, купленного сегодня в большом гастрономе; он даже не представлял, что спиртное может столько стоить, но, не раздумывая, купил, только спросил у продавщицы: «Это французский коньяк?» — «Французский». — «А сколько звездочек?» — «Много. Наполеон!» — «Бонапарт?» — «Может, и он. Будете брать или разговаривать пришли?» — «Буду брать!»

Посмотрев на подарки, Вощихин улыбнулся и впустил Лешку в комнату.

— Проходите. У меня не убрано.

— Что вы, что вы, не беспокойтесь! Я к вам ворвался, но вы поймите, ребята хотят вас услышать. Они сейчас там, на буровой, вокруг ни души, темень, дни еще короткие, и если вы приедете, то будет праздник! После такого праздника можно на одном дыхании работать год, а может, и два! Правда!

— Вы серьезно? — изогнул брови Вощихин.

— А как же? Такой заряд бодрости получим! Праздник будет! — чистосердечно произнес Лешка.

— Вы говорите о моем приезде? — ухмыльнулся певец и осторожно опустил себя в кресло. — У меня гастроли расписаны на два года вперед.

— Но всегда можно выкроить день-два.

— Не всегда.

— Я понимаю. Но как сказал один известный артист, фамилию не запомнил, необычная, он сказал, что «если нельзя, но очень хочется, то можно!».

— А кто сказал, что мне очень хочется ехать к вам?

— Вы сами говорили.

— Где?

— Всюду! Вы пели, что едете за туманом, за запахом тайги! У нас, конечно, леса реденькие, но туманы бывают, и трудностей, которые вам нипочем, сколько угодно, и романтика жива, ну, словом, имеется все, что нужно вашей душе, приезжайте!

— М-да, — улыбнулся Вощихин на этот раз не восторженно, не как по телевизору, а с неприятной ухмылкой, от которой Лешке стало не по себе. — М-да, бывает всякое. Я догадывался. Но… Так понимать мои песни, в буквальном смысле? М-да!

— А как же их еще понимать? — искренне удивился Лешка. — Отличные песни!

— Неплохие, — вздохнул Вощихин, — но сам я люблю джазовые импровизации, иногда по настроению пою для друзей романсы.

— А песни? — от удивления выпучил глаза Лешка. — Я думал, что вы живете песнями?!

— Живу, — опять вздохнул певец, — живу песнями. Я вам подарю пластинку. Как вас зовут?

— Алексеем. Вы мне надписать хотите? Лучше всем ребятам. Например: «Буровой С-22».

— Хорошо.

— А когда вы все-таки к нам приедете?

— Когда? А вы настырный. Но я вас обманывать не стану. Приеду, когда прикажет Министерство культуры.

— Мы туда напишем. Попросим.

— Пишите.

— Напишем, но я думал, что вас уговорю, ребятам обещал, теперь засмеют, а Зинка вообще! Понимаете?!

Вощихин посмотрел на огорченное лицо Лешки и раздраженно подумал, что этот парень или нахал, или сумасшедший. Не станет же нормальный человек тащиться за тысячу километров, чтобы пригласить к себе любимого певца. Если убрать наивный взгляд, то парень больше смахивает на нахала. Пришел без приглашения, просит прокатиться чуть ли не на край света и даже не предлагает особые условия и оплату. А вдруг его подослал Маилов? Противнейший человек. Не переносит чужого успеха. Вощихин вспомнил, как два года назад на северных гастролях он не доехал по разбитой зимней дороге до дальнего райцентра и директор филармонии — дружок Маилова — написал жалобу, обвиняя певца в отказе выступить перед тружениками леспромхозов. И случилось это как раз в то время, когда подавали документы на повышение ставки. А сейчас могут дать звание. Не хочет ли Маилов и теперь подстроить ему каверзу? Не только хочет, но и мечтает об этом. Одно непонятно — почему он тогда не организовал официальное приглашение, как в прошлом году, когда вместо Южной Америки пришлось ехать в Южно-Сахалинск? Ясно! При официальном приглашении вопрос будут решать организации, а тут в случае личного отказа Маилов состряпает письмецо от имени обиженных нефтяников, пошлет куда надо, там, не разобравшись, присовокупят его к документу с отказом обслуживать лесников, и не видать ему, Сергею Вощихину, никакого звания ни в этом, ни в следующем году. Пока удастся доказать, что письмо липовое, сколько воды утечет, и захотят ли в этом разбираться — тоже вопрос. Маилов жаден, но на подлость средств не пожалеет. Коньяк куплен в магазине, но откуда взялась чудная рыба? Опять вопрос. Возможно, что парень и не от Маилова, а сам по себе хитрец и проныра, поспорил с ребятами на большую сумму, что привезет известного певца, вот и выбросил приманку в виде спиртного и закуски, пустил в ход демагогию в надежде, что певец испугается громких слов и прикатит к нему на буровую.

— Вы о чем думаете? — спросил Лешка, глядя на искаженное мыслями лицо певца. — Может, сомневаетесь в том, что мы вас достойно встретим? Не сомневайтесь. Все будет в порядке. Тихонов обещал выделить деньги на подарки. Он не обманет. Сказал — значит, сделает!

— На какие еще подарки? — небрежно, как бы между прочим, поинтересовался певец.

— На сувениры всякие, на фирменный шлем, на книгу о нашем крае, отличная книга, напечатана в ГДР, вам понравится!

Вощихин покраснел, считая, что Лешка откровенно издевается над ним, хотел немедленно выгнать его из дома, но вспомнил о Маилове, сдержался и, через силу улыбаясь, выдавил из себя:

— Вот вам моя пластинка, вот лично вам моя фотография. Так… «Дорогому Алексею на добрую память. Сергей Вощихин. Москва. Март. XX век». Будет память. А завтра вечером приходите на концерт. По афишам узнаете адрес. Ждите у служебного входа от семи до полвосьмого. А как вы попали ко мне, не зная куда?

— Попал. Добрые люди помогли.

— Ладно. Идите.

Встреча с певцом длилась недолго, говорили быстро, и, выйдя на улицу, Лешка сразу не сообразил, что получил отказ, что зря обнадеживал Зинку, ребят, он был возбужден встречей, рассматривал пластинку с улыбающимся Вощихиным, но постепенно в сознании Лешки стал вырисовываться другой Вощихин — официальный, холодный и в конце концов даже расчетливый, похожий на Лешкиного соседа по общежитию, ресторанного шеф-повара, когда он подсчитывает прибыль. Но тут Лешке показалось, что он что-то недопонял, что не мог Вощихин отказать ребятам. Он отказал ему, Лешке, потому что он нахально ворвался к нему в дом, а завтра Вощихин разглядит его лучше, поймет, что Лешка не нахал, а ходок, посланный людьми, что пришел за помощью и ему, его ребятам отказать невозможно. И насчет песен Лешка не все уразумел. Разве станет человек петь то, что ему не нравится? Поешь, когда поет душа, когда не можешь не петь. А за пластинку и карточку спасибо. Зинке можно показать, ребятам, чтобы видели, что он ездил не зря. А вдруг зря?! Лешка обратно шел пешком, спорил сам с собой, доказывал себе, сомневался, а потом решил до завтра выкинуть все из головы, утро вечера мудренее, но встреча с певцом снова и снова возникала в его памяти, а потом певца сменили ребята в рабочих полушубках с покрытыми инеем усами и бровями. Улыбаясь, они кричали ему: «Ну как, Лешка?! Когда приедет Вощихин? Ты видел его?» — «Видел! — отвечал им Лешка. — Но мы пока не договорились! Он очень занят. У него план! На два года вперед!» При слове «план» ребята перестали улыбаться и разошлись по местам. Предвещая сильный мороз, над буровой вставало багрово-красное солнце. Застучали по ледяному покрову улицы каблучки Зинки, перед Лешкой всплыло ее лицо с недовольной гримасой: «А еще спорил! Лапшу на уши вешал!» Затем неожиданно все видения перемешались: и певец, и ребята, и Зинка, и буровая, и багрово-красное солнце, в глазах зарябило от смешения красок, от разноцветных пятен, странных образований, почти так же, как на увиденной утром картине, и Лешке показалось, что он начинает улавливать ее суть.

IV

— Лешенька, ты закупил весь базар! Курага! Гранаты! Мне нельзя гранаты!

— А редиску можно?

— Можно. Уже появилась редиска?

— На рынке она не сходит.

— Я не езжу на рынок, Лешенька.

— Понимаю, бабушка. Но теперь ты будешь бывать на рынке. Не волнуйся, казна не оскудеет. Жены у меня нет, дети не плачут. Одна ты у меня, бабушка! Поглощай витамины, живи сто лет!

— Мама бы посмотрела, какой ты стал… Самостоятельный… Она за тебя так боялась…

— Не плачь, бабушка, не надо. А маму я часто вижу. Она мне во сне снится, всегда живая, но молчит. Я хочу ей что-то сказать, но не могу. Потом просыпаюсь — и мне не верится, что ее нет рядом. Одна цыганка объяснила, что мама моя не умерла, пока я ее вижу, думаю о ней. Цыганка зарабатывает деньги, но на этот раз по-своему угадала. Не плачь, бабушка!

— Я не плачу, Леша. Почему ты мне не рассказываешь про певца? Он тебя не принял?

— Принял. Разговаривали. По душам… Но я еще не все понял, не во всем разобрался. Сегодня иду на его концерт. Я не навязывался. Он сам пригласил, обещал встретить.

— Хорошо. А то я боялась, что он тебя обидит. Такой может.

— Какой такой?

— Я тебе уже говорила. Рабочий человек независимо от профессии всегда выглядит в общем-то одинаково. Токарь ли он, буровик, ученый ли, артист — у рабочего человека всегда лицо труженика, у одного обветренное, у другого нежное, но в том и другом видны нерв, напряжение, усталость. Мне всегда нравились мужчины с усталыми лицами.

— Тогда, бабушка, мои ребята тебе понравились бы. Иногда, бывает, валишься с ног, но усталость приятная, знаешь, что выложился, что сделал все возможное. Ты меня понимаешь, а Зинке этого не объяснишь.

— Трудно, Лешенька, объяснить человеку то, через что он сам не прошел, что не прочувствовал. Ищи человека, который поймет тебя.

— Но я, бабушка, люблю Зинку. Буду ждать, пока она поймет. Сиди. Я сам приготовлю салат. Сейчас сбегаю за сметаной.

— А может, не надо?

— Надо, бабушка. Приготовим салат как полагается.

— Возьми баночку для сметаны, у нас в магазине только развесная.

Лешка чуть ли не впервые в жизни завтракал медленно, никуда не спеша. Во время отпуска в доме отдыха подгоняли официантки, им нужно было готовить столы для другой смены, и самому приходилось спешить на пляж, чтобы не упустить солнце, а тут было так хорошо, спокойно, что не хотелось выходить из-за стола. Лешка подумал, что если бы рядом сидела Зинка, то вся семья была бы в сборе, пришло бы счастье. Хотя Зинка могла бы не понравиться бабушке, могла бы, но бабушка умная, деликатная, она не показала бы вида и все было бы о’кэй. Было бы? Где сейчас Зинка? Ходит у конторы, чтобы встретиться с Тихоновым? Замерзшая, съежившаяся, с посиневшим носиком, пальцы под перчатками сжала в кулачки. Тихонов ее не любит и никогда не женится на ней. А она ходит… Пусть! Все равно когда-нибудь поймет, что Лешка любит ее больше всех на свете! А если не поймет… Будет плохо. Но он не пропадет. У него есть сказочная принцесса, правда, она не ведает о его существовании, но она есть!

— Ты о чем задумался, Лешка?

— Так, бабушка. Ничего. Жить можно! А к маме я пойду в субботу.

— Может, с кем-нибудь из ребят увидишься? Да, забыла тебе сказать, под самый Новый год звонил Толя Юкаров, о тебе спрашивал.

— Толька? Я про него читал в «Спорте». Мастер международного класса! Чуть ли не лучший разводящий в Союзе!

— Разводящий? Странное амплуа!

— Не странное, а ответственное. Это игрок, пасующий мяч другим, от точности его паса зависит атака. Если плохо даст пас, то могут освистать.

— А если хорошо?

— Тогда не освищут, но аплодисменты все равно сорвет атакующий.

— Значит?

— Ничего это, бабушка, не значит. Кто-то должен быть пасующим. Я понимаю, о чем ты хочешь поговорить, надо атаковать, надо учиться дальше.

— У тебя светлая голова, Лешенька. Пятерки приносил.

— Случалось, и пятерки. Случалось, и белые грибы. Отличное было время. Я во дворе пропадал, в спортзале, а лучше бы дома сидел с тобой, с дедушкой, говорили бы.

— Что ты, Лешенька! Детство это детство. Ты позвони Юкарову.

Лешка набрал номер Толи. В трубке раздался молодой женский голос и с гордостью сообщил, что Анатолий Евстафьевич сейчас на сборах, а потом, не заезжая домой, едет с командой в Бухарест, будет через три недели, что ему передать? «Передайте, что звонил Алексей Петрович Кубыкин», — с пафосом, но иронически произнес Лешка. «Он вас знает?» — «По всей видимости». — «А ваш телефон у него есть? На всякий случай я запишу». — «Не надо записывать. Будет случай — я сам ему позвоню, а то, что звонил, передайте». — «Хорошо. Алексей Петрович Кубыкин. Я передам».

Лешка положил трубку и подумал: «Наверно, это была Толькина жена, гордится мужем — лучший разводящий, а голос похож на Зинкин, такой же манерный». Интересно, как будет говорить Зинка, когда выйдет за него замуж, наверно, так: «Алло! Алексея Петровича Кубыкина нет дома. Он сейчас героически трудится на буровой С-22. После работы он полетит в Нефтеярск, на аэродроме у него должен взять интервью журналист из центральной газеты, потом у него торжественная встреча в кафе «Юность» по поводу дня рождения Петьки Молчуна, потом он, если не задержится, возвратится домой. А если задержится, то что передать? Он вас знает? И вы его знаете?! Это неудивительно, Алексея Петровича Кубыкина знает вся страна!»

«Ну и Зинка, ну и дает!»

— Леша, ты опять о чем-то замечтался? — неожиданно донесся до него голос бабушки.

— Замечтался, — сказал Лешка, уходя с неохотой из чудесного мира грез.

Весь день Лешка провел у бабушки. Выправил осевшую дверь, починил люстру, натер до блеска полы. Бабушка говорила, что в нем таится заботливый, хозяйственный муж, что Зинаида этого не разглядела, а то бы давно прибрала его к рукам. Время пролетело незаметно, пора было идти на концерт, и Лешка надел на себя самые модные вещи по последней нефтеярской моде — черный кожаный пиджак, черные вельветовые брюки, черные полусапожки, яркую желтую рубашку и не менее яркий оранжевый галстук. Вещи были импортные и производили впечатление даже на Зинку. «В Москве встречают по одежке, — вспомнил Лешка слова Васькова. — Если так, то пусть увидят, что орс не забывает буровиков, завозит им то, что не часто увидишь даже в московских магазинах». Лешка в антракте будет прогуливаться по фойе, и москвичи начнут гадать: «Кто же это так фирменно одет? Молодой дипломат или гениальный ученый? Артист или фарцовщик? Хоккеист или торговый работник?» На большее у них не хватит фантазии, потому что они не встречали буровиков, а если и видели, то по телевизору в тулупах или робах, облепленных мошкой, небритых и обросших. Удивительно, почему телевизионщики снимают их только на производстве? Можно подумать, что они, кроме буровой, нигде не бывают. А песни им поют в основном героические, песни хорошие, но все исключительно бодрые, жизнерадостные, как будто у них в жизни одни радости и не бывает горя и несчастной любви.

Лешка был у входа в концертный зал в точно назначенное время. Вскоре подкатил на машине Вощихин, за ним в автобусе подъехали музыканты. Лешка отдал бы очень многое, чтобы Зинка увидела их встречу. Пусть Вощихин не слишком обрадовался ей, формально, но ловко протянул руку, сказал «Добрый вечер», глядя куда-то мимо Лешки, а затем подтолкнул его к входу, пошел вперед, предложил раздеться в своей гримерной, что-то сказал мужчине с подобострастным взглядом, тот посмотрел на Лешку, поменял взгляд и повелительно приказал глазами следовать за ним, пусть встреча с певцом была скоротечна, но Лешка общался с самим Вощихиным. И вот Лешка сидит в первом ряду боковой ложи рядом с важными людьми, напыщенными, благоухающими дорогими духами, и это, видимо, от зависти сказала злая билетерша, что Вощихин снова притащил своего врача, парикмахера и массажистку. «А вы кто ему будете?» — спросила она у Лешки. «Я для него ищу нефть!» — ответил Лешка, повергнув билетершу в изумление, которое у нее не проходило до конца концерта.

Первым на сцене появился пухленький, добродушный конферансье и стал рассказывать о женщинах и вообще о том, что будет, если объединятся все женщины. Затем он говорил о значении женщины в нашем мирном строительстве, доказывал, что все лучшие слова женского рода. Любовь — женского рода! Весна — женского рода! Свадьба — женского рода! А вот развод — это уж слово мужского рода! Зрители улыбались, кое-кто даже захихикал, больше всех смеялся сам конферансье. И вдруг неожиданно грянул свадебный марш. Конферансье поспешил объяснить, что ровно год назад в этом зале познакомились славный юноша и очаровательная девушка, сегодня они официально зарегистрировали свой союз, а сейчас весна, и эти события символичны — весна и любовь. «Давайте же поздравим молодых! — предложил конферансье, разбросав в стороны руки от переполнившего его восторга. — Давайте пожелаем молодым негасимой любви и вечного счастья!» С новой силой грянул марш, в проходе зала появились молодожены. Зрители им зааплодировали. Молодожены поднялись на сцену. Конферансье подарил им куклу, похожую на ту, что иногда прикрепляют к радиатору машины, везущей в загс жениха и невесту. Конферансье на этот раз уже невнятно, но, видимо, снова что-то очень хорошее пожелал молодым, и те, счастливые, гордые, чинно проследовали за кулисы.

Зрителям понравился пролог к концерту, у них было хорошее настроение, и только Лешка сидел обескураженный, подавленный, у него колотилось сердце, и он не мог мысленно переварить, что сейчас произошло, поскольку в невесте он узнал свою далекую полуабстрактную мечту с теми же невинными глазами, с той же прической, узнал сказочную принцессу, что долго искала принца и сегодня наконец-то нашла, и уже в реальной жизни. И он, Лешка, тоже наконец-то наяву встретил свою сказочную мечту, но не для того чтобы обрести ее, а потерять окончательно и к тому же сразу в момент встречи. Хрупкая, но яркая мечта, за которую он цеплялся в трудные минуты после Зинкиных выходок, светившая ему как необыкновенной красоты звезда, внезапно погасла и разбилась на мелкие осколки, ранящие сердце и сознание. Лешка не слышал, что говорил конферансье, не видел, кто на сцене пел, танцевал, жонглировал и показывал фокусы, лишь к концу концерта Лешка немного пришел в себя и первым захлопал, когда конферансье объявил выступление Сергея Вощихина. Музыканты заиграли бодрую мелодию, и, покачиваясь в такт музыке, вертя головой, как цирковой медведь, на сцену вышел популярный улыбающийся певец, запел о манящих его просторах, палатках и смелых людях, зрители опять зааплодировали ему, а Лешка покраснел, чувствуя если не обман, то что-то сходное с ним, и улыбка певца показалась ему неестественной, несвойственной Вощихину в жизни. Зрители приветствовали певца, скандировали, а Лешка подумал, что он никогда не скажет своим товарищам и никому вообще, даже бабушке, которая в общем-то оказалась права в мнении о Вощихине, не скажет о своих чувствах, пусть люди получают удовольствие от его песен, пусть радуются, что не так часто выпадает на их долю.

После концерта Лешка зашел в гримерную к Вощихину, тот деловито переодевался, с его лица уже исчезла приподнятость и окрыленность, так благотворно повлиявшие на зрителей. «Спасибо, — сказал ему Лешка. — Я вам очень благодарен. До свидания!» — «Всего хорошего», — не глядя на Лешку, буркнул певец. Лешка направился к двери, взялся за ручку и вдруг понял, что не может уйти, не сказав еще раз Вощихину о том, как ждут его ребята на буровой, он повернулся и сказал: «Извините, Сергей, я знаю, что вы очень заняты, но я не могу сказать ребятам, что вы не приедете, просто не могу лишить их надежды на встречу с Сергеем Вощихиным!» Певец самодовольно улыбнулся и снисходительно кивнул головой, видно привыкший к такого рода просьбам, а Лешка почувствовал себя униженным, вроде холопа, попросившего милостыню у барина и в ответ удостоенного небрежного, ни к чему не обязывающего кивка головой. Обиженный, недовольный собой Лешка вылетел из комнаты и чуть не столкнулся в коридоре со своей сказочной мечтой. Он узнал ее сразу, хотя на ней вместо свадебного наряда были джинсы, свитер, и это поразило Лешку, поскольку она представлялась ему в сказочном одеянии.

— А как же ваша свадьба? — вырвалось у Лешки, бывшего не в силах скрыть изумление. Мечта посмотрела на него с улыбкой и кокетливо произнесла:

— Какая свадьба? Я еще не встретила достойного человека, которому могла бы доверить свою жизнь!

— Простите, — продолжал Лешка. — А что же было на сцене?

— На сцене я играла невесту. Вам понравилось?

— Понравилось…

— А мне не очень. Я сегодня была не в форме, и платье мне мешало, опять взяли не мой размер.

— Где взяли?

— В ателье проката. В прошлый раз взяли сорок четвертый, а сегодня сорок восьмой, а мне нужен сорок шестой. Платье было велико. Вы заметили?

— Не заметил. Все было прекрасно. Только…

— Только что, говорите, не стесняйтесь!

— Не стоит, может быть.

— Нет, скажите, меня интересует именно ваше мнение.

— Все хорошо было, — смущенно сказал Лешка, — но зачем было нужно разыгрывать?

— Кого?

— Нас. Мы верили, хлопали, желали счастья от души!

— Ну и чудесно. Значит, задумка режиссера вполне удалась!

— Теперь я понимаю. Но все-таки… Мы за вас так порадовались. Думали — какая хорошая пара! И жених был симпатичный.

— Этот получше. Из ГИТИСа. А вчера был из циркового училища. Вышел на сцену и стал строить рожицы, как клоун. Представляете, что творилось в зале?! Пришлось его заменить. Вы уходите?

— Да.

— Вас, конечно, повезет Сергей Вощихин.

— Нет, нам с ним в разные стороны.

— Странно, а может быть, к лучшему. Тогда пойдемте вместе?

— Ага! — не веря происходящему, задыхаясь от волнения, еле вымолвил Лешка, и ему показалось, что он смотрит сказочный спектакль, где играет роль благородного принца, рядом с ним идет прекрасная принцесса, его Мечта, еще более красивая, чем Зинка, Мечта, которая смотрит на него с интересом, нежно, ласково и никогда не обидит его.

Вмиг улетучился неприятный осадок от встречи с Вощихиным, позабылись выходки Зинки, и сама она показалась далекой и полуабстрактной.

— Вы куда сейчас? — спросила Мечта.

«Куда прикажете!» — хотел выпалить Лешка, но сдержался и сказал: «К бабушке», — сказал так по-детски искренне, что Мечта всплеснула от удовольствия руками:

— Вы просто ангел! Как вас зовут?

— Леша.

— А меня зовут Викторией, Викой.

— Викой? А я думал, Василисой или Марьей.

— Почему вы так решили?

— После фильма, где вы играли принцессу.

— О, это была редкая удача! На роли принцесс я подхожу, на другие роли меня берут неохотно, хотя других значительно больше. Вот я и играю невест, снегурочек, зайцев…

— Хорошие роли.

— Не успокаивайте меня. Что может сказать Снегурочка? Что любит детей и Дедушку Мороза. Что может сказать заяц? Что кроме них он еще любит морковку. А невеста, как вы убедились, вообще не говорит ни слова.

— Не огорчайтесь. Вы еще свое скажете. А платье вам шло.

— Ого, Леша, вы говорите комплименты! И ко всему вы еще оптимист!

— В нашем деле иначе нельзя.

— Я понимаю! — с каким-то определенным подтекстом сказала Вика, и Лешка покраснел, настолько проникновенно она сказала: «Я понимаю». Неужели она догадалась, что он буровик и трудится далеко отсюда среди болот и ветров, что ему нужна верная и понимающая его подруга?!

— Может, поужинаем? — осмелев, предложил он.

— С удовольствием, — согласилась Вика.

Лешка быстро поймал такси. Потом, несмотря на позднее время, проник с Викой в переполненный ресторан.

— Как вам это все удается? — загадочно проговорила Вика.

— Удается, — просто ответил Лешка, скрыв от нее, что за проход в ресторан и места уплатил по десятке, да и останавливая такси, раскрыл пятерню, показывая таксисту, что готов уплатить пять рублей.

Лешка заказал икру, осетрину.

— О, вы угадали мои вкусы! — воскликнула Вика. — С вами очень приятно! — «Мне с вами тоже», — хотел сказать Лешка, но сдержался, считая это преждевременным. — Не надо тостов, я не люблю официальщину и знаю, что вам нужно отдохнуть, — сказала Вика.

— Ладно, — согласился Лешка. — Но я не устал…

— Не скромничайте, при ваших перегрузках требуется разрядка.

Они некоторое время молчали, а потом снова разговорились. Лешка рассказал, что был на выставке картин Давида Какабадзе, который в юные годы нашел погибающего от нищеты и одиночества Пиросмани, предложил ему деньги, а тот их не взял, сказав, что художник не может брать деньги от художника, что потом самого Какабадзе долго не признавали, до самого конца жизни, он очень страдал от этого. И очень интересно знать — искал ли кто-нибудь Какабадзе и хотел ему помочь в тяжелые для него годы.

— Вас это волнует? — опустила голову Вика.

— Очень! — воскликнул Лешка. — Как это может не волновать! Если человеку трудно, всегда переживаешь!

— Но когда это было с Пиросмани, с Какабадзе?

— Сравнительно давно. Но при чем здесь время? Боль — она и через века остается болью. Разве вы не чувствуете страданий Сократа, муки Коперника?

— Я меньше читаю, чем вы, меньше знаю, — сказала Вика, — я не думала, что вы такой тонкий, чувствительный.

— Я?! — удивился Лешка. — А читаю я действительно немало. Приучила бабушка.

— Опять бабушка! Вы просто чудо! — улыбнулась Вика. — Вам пора, и я устала. Вы меня проводите?

— Конечно! — быстро встал Лешка.

— Вы знаете, в общем-то я вас себе таким и представляла! — сказала Вика, когда они вышли на улицу.

— Вы? Меня?

— Да. Вы смелый и умный мужчина!

— Вы шутите, не надо, — смутился Лешка.

— Нет, я говорю серьезно, — взяла его под руку Вика. — Вы надежный человек. Я это сразу почувствовала! Вы завтра очень заняты?

— Нет, только с утра…

— Не рассказывайте, это мне знать не обязательно, — улыбнулась Вика. — Потом сами расскажете, разумеется, то, что можно. А сейчас ничего не говорите. Вы — чудо!

— Это вы! — откровенно признался ей Лешка и хотел рассказать о том, что она многие годы была его сказочной мечтой, там, на далекой буровой, когда долгими ночами начинает казаться, что ты попал на край света, и если у тебя нет преданной любимой, то должна быть хотя бы мечта, без которой просто трудно выжить.

И еще о многом хотел рассказать ей Лешка, намного больше, чем говорил Зинке, потому что Вика совсем не такая, по-другому к нему относится и поймет его во всем, хотел, но ничего не сказал, поскольку она просила его ничего не говорить и думая, что он все это успеет рассказать ей потом — и даже не раз.

Лешке казалось, что сказочный фильм не кончается, стремительно развивается его сюжет, двигаясь к счастливому концу, и Лешка подумал, что он участвует в самой лучшей кинокартине века, достойной самых высоких призов и премий, а может, это не фильм, а сладостный сон, но рука Вики лежит на его руке, он ощущает ее дыхание, значит, это все наяву, значит, и в жизни могут сбываться самые несбыточные мечты.

V

— Здравствуй, Лешечка! Не узнаешь? Неужели я так изменилась?

— Галчонок? Какая ты стала!

— Не та уже?

— Что ты, Галчонок! Ты по-прежнему очень красивая. Звезда восьмого «Б»!

— Когда это было, Лешечка? Почти десять лет назад.

— Ты не изменилась. Только посолиднела. Мы тогда считали, что ты непременно станешь киноартисткой. И мы потом будем хвастаться, что учились в одном классе с Галей Александровой!

— Я уже не Александрова.

— Замуж вышла?

— Третий год, Лешечка! Замужем! Но признаться, за все эти три года я была счастлива считанные дни… Мало кому об этом рассказываю. Поверь.

— Что случилось, Галчонок?

— Обыкновенная история, Лешечка. После школы поступила в институт легкой промышленности. Училась на модельера, мечтала о создании красивой одежды, представляла себя в этой одежде, красивую жизнь. В двадцать один стала подумывать о замужестве, а вокруг одни студенты, ухаживают, предложение делают, но какая с ними красивая жизнь? Отец у меня инженер, мама экономистка, помогали, но это все не то. А мне хотелось быть самой нарядной. Я переживала, когда видела, что какая-то дурнушка одета лучше меня. Вся надежда на хорошего жениха, а его все нет и нет. Тут за моей подругой стал ухаживать один парень, даже не парень, а молодой мужчина тридцати лет, с машиной, бывает за границей. Короче говоря, отбила я Виктора у своей лучшей подружки. И бог меня наказал за это, Лешечка. Хочешь — верь, хочешь — нет, а покарал. Вскоре после свадьбы Виктор пришел домой пьяный. Я думала — случай. А потом еще и еще — и все пьяный приходит, на меня злится. Я у него спрашиваю: «Что с тобой? Что я тебе сделала плохого?» А он говорит: «И ты виновата, и я предатель. Я предал Валентину!» Валентина это моя бывшая подружка. И ты знаешь, Лешечка, что такое в доме пьяный и злой мужчина?! Бывали случаи — я на себя руки наложить хотела. Не нужны никакие тряпки, ни машина, ни мебель, ничего не надо! Лишь бы рядом был хороший, любящий тебя человек! Ничего больше! Я о тебе вспоминала. Ведь ты мне нравился, Лешечка!

— Я?

— Ты. Но тогда ты интересовался только волейболом. Я ходила смотреть, как ты играешь. Помнишь?

— Помню. Я думал, тебе нравится волейбол.

— Я спорт терпеть не могу. Виктор смотрит, а я ухожу на кухню или иду гулять с дочкой. Машину мы продали. Виктора за границу посылать перестали. Ни красивой жизни, ни любви, одно мученье.

— Не унывай, Галчонок. Все еще уладится! — сказал Лешка и подумал, что обманчива бывает внешность.

Галя выглядела модно одетой, холеной девушкой, и можно было подумать, что у нее благополучно сложилась жизнь, не хуже, чем у Вощихина, та же сытость на лице, но в глубине глаз у нее затаилась грустинка, человечность, а в глазах певца зияла пустота.

— Я надеюсь, что все обойдется, Лешечка. Если Виктор забудет Вальку, то пить перестанет. Уйти от него? Запьет по-черному. Я думала… Много. Остается одно — нести свой крест. Я все о себе. Ты-то как? Уехал и пропал, я думала, что тебя не увижу никогда. А встретила — обрадовалась очень. Ведь тогда хорошее было время, Лешечка!

— Хорошее, — сказал Лешка, и при воспоминании о школьных годах вновь защемило сердце. Он понимал, что их не вернуть, как не воскресить из небытия мать, дедушку, теплоту родных, беззаботность детства, и от этого загрустил. И Галю жаль, хотя сама во многом виновата. Хорошо, что это понимает. — Я стал буровым мастером. Работаю в Нефтеярске. Холост. Приехал навестить бабушку. Вот вкратце и все, — доложил он однокласснице.

— Буровым мастером?! Когда ты взлетал над сеткой, я думала, что ты станешь выдающимся человеком, даже космонавтом.

— Нет, Галчонок, я работаю на земле. И не жалею. А летаю достаточно. К нам на буровую только по воздуху и доберешься.

— Женишься когда?

— Может, через год, может, завтра.

— А серьезно?

— Говорю правду, Галчонок. Я здесь с такой девушкой познакомился, с такой девушкой!

— Красивая?

— Мечта!

— Значит, красивая. Я ей заранее завидую. И вообще я стала завидовать всем женщинам, которые живут счастливо. Знаю, что завидовать плохо, но справиться с собой не могу. Где вы познакомились?

— В концертном зале.

— Если бы знала место, где найду счастье, я бы туда ходила каждый день.

— Если бы знала. Ходить надо больше. И для здоровья полезно!

— Я свое отходила, Лешечка, а тебе желаю счастья.

— И я тебе, Галчонок!

Лешка метеором пронесся по магазинам, минуя очереди, но купил необходимое. День для него начался удачно — бабушка чувствовала себя лучше, у нее почти не дрожала рука, на весу еще заметно было, а положит руку на стол — вроде совсем не дрожит. Потом позвонила Вика, пригласила вечером к себе домой. Лешка слышал ее приятный ласковый голос и не верил в происходящее, хотя понимал, что это не сон и не сказочный фильм, а что-то более реальное. Лешке вдруг показалось, что Вика играет роль принцессы, он — роль принца, что они сейчас находятся на сцене, идет спектакль, и телефон на столике, и мебель в комнате — это все театральный реквизит. Не видно зрителей, но это объяснимо. Спектакль показывают по телевидению. За Лешкиными движениями следят миллионы людей, они слышат каждое его слово. Он хочет сказать любимой, что безумно рад ее приглашению, настолько, что сердце вырывается из груди, хочется плясать или сделать что-нибудь сверхъестественное — взлететь над сеткой метра на три и поверх рук блокирующих вонзить мяч в площадку противника или пригласить в ресторан хороших людей со всего земного шара, пусть гуляют и радуются Лешкиному счастью. А что? В театре все можно. Хотел Лешка сказать об этом Вике, но застеснялся, вокруг столько народа, и вымолвил только три слова: «Приду. Большое спасибо».

Вика попрощалась с Лешкой, сладко и загадочно произнесла «До встречи», и ему показалось, что спектакль продолжается, только без зрителей, закончился показ очередной серии, а герои и вне спектакля по-прежнему живут и любят друг друга.

Бабушка выслушала его рассказ о знакомстве с Викой и спросила:

— А как же Зинаида?

— Зинка совсем другое дело! — объяснил Лешка.

— Я понимаю, Леша, сейчас не принято долго ухаживать, но чтобы девушка приглашала юношу домой на второй день знакомства — я такого не припомню!

— Бабушка, а если любовь с первого взгляда?!

— Бывает, Лешенька! — улыбнулась бабушка, ей льстило, что внук понравился красивой девушке, да еще артистке. — Дай бог, у вас все сложится хорошо. А кто у нее родители?

— Не знаю, бабушка, сегодня познакомлюсь с ними. А вообще: какое это имеет значение?

— Большое, Лешенька. Яблоко от яблони недалеко падает. И дай бог, чтобы родители Вики оказались хорошими людьми, чтобы тебя приветили!

— А что они могут иметь против меня? Зарабатываю честно, дочку готов носить на руках! Что им еще надо?!

— Дай бог, Лешенька, все будет хорошо!

Ровно в семь вечера Лешка стоял у входа в квартиру Вики с цветами, шампанским, тортом и рыбой в руках. Дверь открыла Вика, улыбнулась ему самой приятной, самой красивой из своих улыбок, даже лучше, чем в сказочной пьесе, пригласила в переднюю и представила матери:

— Знакомься, мама, Алексей Кубыкин!

— Бузунова. Нина Павловна! — расцвела в улыбке полная женщина в декольтированном платье.

Казалось, она была счастлива, как никогда прежде в своей жизни. Глаза ее сияли, а от глубокого, взволнованного дыхания поднимались и опускались выглядывающие из декольте груди. Мать Вики напомнила ему героиню из веселой оперетты — женщину немного взбалмошную, с причудами, но добрую, хорошую, и, казалось, романтический спектакль, в котором играли он и Вика, перешел в веселую музыкальную комедию, где бывают несуразицы, водевильные ситуации, но все к всеобщему удовольствию заканчивается благополучно и счастливо. Мать Вики протянула Лешке руку, и он неожиданно для себя поцеловал ее, поцеловал так ловко, как будто привык к этому, хотя сделал это первый раз в жизни. В этот момент Лешке показалось, что он готов совершить все, что угодно, любой смелый поступок, готов ради Вики. Она в модном платьице со множеством карманчиков, с погончиками на плечиках казалась ему сверхсовременной кинозвездой, в которую просто не вправе не влюбиться ни один мужчина на свете, и, привези он ее в Нефтеярск, это была бы не меньшая сенсация, чем прибытие Вощихина или какого-нибудь известного хоккеиста. Даже Тихонов одобрил бы его выбор, даже Пряжников крякнул бы, как после стопки перцовой водки, и сказал: «Хорошая баба не последняя вещь в хозяйстве», и Петька Молчун наконец-то разинул бы рот и вымолвил: «Ну, даешь, Кубыкин!» А Зинка боялась бы показаться ему на глаза, тем более если бы он был с Викой, потому что сравнение было бы явно не в ее, Зинки, пользу. Она покусала бы пальцы от обиды, Зинка… И тут Лешка поймал себя на мысли, что почему-то слишком много думает сейчас о Зинке, когда рядом его мечта. Он посмотрел на Вику, она околдовала его, и Зинка моментально скрылась в кинокассе, откуда ее не видно, если не пригнуться и не заглянуть в окошко, а делать этого Лешке не хотелось. Он смотрел на Вику и, кроме нее, не замечал в комнате ничего, ни изящной итальянской мебели, ни обильного стола, дорогой посуды, и Вика улыбалась ему, как может улыбаться только настоящая мечта.

— Прошу к столу! — раздался радушный голос Нины Павловны. — Вы привезли чудесную рыбу! У вас еще бывает?

— У нас бывает, — едва не пропел Лешка, ему показалось, что Нина Павловна не говорит, а поет вступительную арию из оперетты, и он должен подпевать хозяйке.

— Садитесь, Алексей, напротив Вики. Я буду ухаживать за вами! — допела арию Нина Павловна.

— Что вы? Я должен! — удивился Лешка.

— Разрешите мне! — просительно улыбнулась Нина Павловна. — Сделайте одолжение! Это будет для меня большая честь!

«Ничего себе встреча! — подумал Лешка. — Пантелеев увидел бы — перестал ныть, что недоучился, что буровик незаметная, непрестижная профессия, что из-за этой профессии за него не пошла замуж учительница, которую он любил и которая в ответ на его предложение сказала: «А о чем мы с тобой будем разговаривать? Ведь ты, кроме своей работы, ни о чем говорить не можешь. О работе, спорте и еще о дружках». Не права эта учительница, не прав Пантелеев. Дело не в профессии, а в человеке, можно заняться и самообразованием, а главное — нужно больше читать и стараться осмыслить прочитанное.

— Вам можно положить шпроты? — умильно улыбаясь, спросила Нина Павловна. — И, разумеется, с лимоном? Салат?

— Спасибо.

— Викочка, возьми себе! Ах, я забыла открыть шампанское!

— Можно, я, — встал из-за стола Лешка.

— Ни в коем случае, отдыхайте! — приказным тоном проговорила Нина Павловна, умело управляясь с бутылкой. — Первый тост — за успехи! За успехи на небесах, извините, я оговорилась, за успехи в просторах Вселенной и на нашей прекрасной земле! Будьте здоровы!

Лешка благодарно кивнул головой, не понимая, при чем здесь небеса и тем более просторы вселенной, и подумал, что теперь, видимо, модно говорить тосты с космическим уклоном, чтобы быть на уровне достижений современной науки и техники.

— Викочка мне говорила, что кроме физики и биологии вы интересуетесь искусством, — откинулась на спинку стула Нина Павловна. — Какой вы интересный человек!

— Я? — засмущался Лешка. — Я обыкновенный, но искусством я действительно интересуюсь, и литературой, и историей, а с физикой всегда был не в ладах, в школе имел тройку.

— Браво! — чуть не подпрыгнула от восторга Нина Павловна. — Из троечников вышли все великие люди!

— Ну что вы, наверно, не все. Например, Иван Грозный учился прилежно, хорошо знал грамоту, даже занимался своеобразным писательством. Кстати, считаете ли вы его великим человеком?

— Я? Ивана Грозного? Несомненно! — уверенно произнесла Нина Павловна.

— А я стал сомневаться в его величии, — сказал Лешка и допил шампанское. — Конечно, он на свой самодержавный лад старался двинуть Россию вперед. Но как, какой ценой? При помощи интриг, подлости и злодейства. За счет бедняков. Даже расплачивался за работу землями и людьми! И рубил головы, рубил сотнями, тысячами. Довел страну до такого краха и нищеты, что вспыхнула крестьянская война. Как может быть великим человек, убивший другого, да еще ни в чем не повинного? И что бы он ни завоевал, что бы ни воздвиг, кстати руками народа, он всегда перед его судом, перед историей останется убийцей!

— Вы правы, — занервничала Нина Павловна, и Лешке показалось, что она прекрасно вошла в роль опереточной героини и ей не хочется перестраиваться на драматический, серьезный лад. — Получается так, как говорите вы, я раньше не подумала об этом, поскольку далека от истории. Я вам не полностью представилась. Я имею некоторое отношение к песням и сразу же прошу у вас прощения.

— За что? — удивился Лешка.

— За некоторые песни. Они бывают чересчур примитивными. Но вы меня должны понять. Мы просим авторов, чтобы они придумали что-нибудь этакое, всем понятное. Буквально всем. Например, у человека пропало животное, он грустит по этому поводу, переживает и ищет пропажу.

— Корову?

— Зачем так глобально? Будем считать, что пропала коза или любимая собачка, какая-нибудь Жучка или Мурка, — жеманно произнесла Нина Павловна, явно тяготея к жанру оперетты.

— Мурка — кошка, — вступила в разговор Вика, по-прежнему оставаясь наивной сказочной принцессой.

— Извини, дочка, извините, Алексей, остановимся на Жучке. Я понимаю, что это китч, массовая культура, но что поделаешь, если это нужно.

— Нужно? — удивился Лешка и почувствовал, что своим вопросом вылез из рамок жанра, в котором играет Нина Павловна, что его некстати тянет к драме и он не может остановить себя.

— Да. Никуда не денешься. Но если посадить самый нехитрый текст на хорошую мелодию, то может получиться забавная штучка, — лукаво улыбнулась Нина Павловна. — Главное, чтобы содержание песни было всем понятно, всем, и в первую очередь там — на Камчатке, на Севере, в Сибири, там. Вы меня понимаете?

— Понимаю, — покраснел Лешка, проваливаясь в драму. — Я сам оттуда. Мы любим песни. Но народ у нас понятливый. В ресторане музыканты поют другие песни. Серьезные. С настроением. Чаще одного автора. Мы достали его книжку. Отличные стихи. Он наш человек, по лицу видно — мужественное, вроде трудился он у нас на буровой, или где-то на шахте, или у доменной печи. За людей болел! Как же вы его здесь не уберегли? Такого человека! Он нас помнил, знал, что мы там живем, что там хорошая песня нужна больше, чем где-либо.

— Вы родились там? — удивленно вскинула брови Нина Павловна, ей очень не хотелось уходить из оперетты, где так мило и приятно.

— Нет, я уже говорил, я там работаю, — сказал Лешка, понимая, что драмы не избежать.

— Бываете в Казахстане? — заволновалась Нина Павловна. — У вас там находится известный объект!

— Не знаю, — искренне вымолвил Лешка и опустил на тарелку недоеденную шпротину. — Я работаю буровиком в Нефтеярске.

— Вы?! — вскрикнула Нина Павловна и, сверкнув глазами в сторону Вики, стала нервно теребить край скатерти. — Вы остроумный человек!

— У нас на буровой все ребята такие, — улыбнулся Лешка, стараясь подыграть Нине Павловне, чтобы она не расстраивалась, показать ей, что и в драме может быть улыбка и не надо страшиться драмы. Жизнь состоит не из одних улыбок и опереточных несуразиц.

— На буровой?! — взвизгнула Нина Павловна.

— На буровой, — пролепетал Лешка, видя по лицу Викиной мамы, что произошло нечто неслыханно ужасное, и сознавая, что неожиданно драма переходит в непонятный ему фарс, может быть, даже в трагедию.

Нина Павловна резко встала из-за стола — и за ней Вика, обе направились на кухню, ничего не объяснив Лешке и словно не замечая его. Нина Павловна громко хлопнула коридорной дверью. Лешка в первый момент растерялся, а потом сник, он подумал, что чем-то обидел женщин, стал вспоминать разговор с ними, но, не находя в своих словах ничего плохого, расстроился еще больше, похолодело сердце, в ушах возник однообразный гнетущий шум, он нарастал, приглушая доносившиеся из кухни голоса.

— Вот к чему приводят уличные знакомства! — выкрикнула Нина Павловна.

— Мы познакомились после концерта, — начала оправдываться Вика. — Я тебе уже рассказывала. Он вышел от Вощихина, а ты знаешь, что Вощихин выступает перед космонавтами, мог с ними познакомиться, я подумала, что это молодой космонавт, из еще не полетевших…

— Из уже не полетевших! — прервала дочку мама.

— Сейчас ты можешь говорить что угодно, а вчера сама сказала, что у него явно космическая фамилия, — попыталась перейти в наступление Вика.

— Кубыкин? Космонавт Алексей Кубыкин! Очень может быть! Но он не космонавт! Ты глупа даже для артистки. В прошлом году ты привела домой физика, а он оказался фарцовщиком! — не сдавала позиции Нина Павловна. — И этот типчик тоже вызывает сомнения, для буровика одет очень хорошо, заговаривает зубы Иваном Грозным. Иди посмотри, не стащил ли он что-нибудь, как твой «физик»! Тот японский зонтик унес! Совсем новый!

Лешка не слышал этих слов, но ощущение трагедийного поворота спектакля наполняло его душу и сжимало сердце. Снова хлопнула дверь, появилась Нина Павловна. Она подозрительно осмотрела его, мило улыбаясь, но формально, как иная теледикторша, стала желать ему успехов в труде и личной жизни, показывая всем своим видом, что встреча окончена и его просят удалиться.

Лешке показалось, что земля уходит из-под ног и он чувствует себя как когда-то давно в классе пятом, когда его сшибла машина и, пролетев по воздуху метров семь, он упал на асфальт, в горячке не почувствовал боли, и только потом заныли придавленная нога, ушибленное тело. В комнату влетела Вика, но лицо у нее было не тем, что в фильме, где она играла принцессу. Черты лица те же, а глаза, взгляд — они напугали Лешку, они тоже были из фильма, но принадлежали другой героине — злой фее, которая старалась разлучить влюбленных. Лешка под напором этого взгляда попятился к выходу и не заметил, как оказался на лестнице. Ничего не чувствуя, кроме пустоты и боли, он спустился вниз, пошел переулком к широкому проспекту. Там сновали машины, двигались люди, было оживленнее, но легче ему не стало. Лешка позавидовал артистам. Они отыграют роль, пусть даже самую трагедийную, разумеется, устанут, но выйдут из образа, разгримируются, отдохнут и живут дальше своей жизнью. А что делать, если трагедия разыгрывается не на сцене? Где взять силы, чтобы выжить? Дикая боль пронзила душу, боль от обиды, разочарования и больше всего от перенесенного унижения. «Зинка бы так не поступила, — подумал он. — Если что не по ней, то сразу прогнала бы, даже с матом, но объяснила бы, а так, ни с того ни с сего, не смогла бы. Чем я им не угодил? Я ничего не скрывал!»

Люди шли мимо страдающего Лешки, и это не было для него странным, они шли по своим делам. Если бы беда случилась с Лешкой в Нефтеярске, то он поспешил бы к Тихонову или Пряжникову, облегчил свою душу, выслушал их советы. «А к кому пойти здесь? — вздохнул Лешка. — Бабушку расстраивать нельзя!» И тут Лешка вспомнил про веселого московского журналиста, приезжавшего к ним на буровую, Лешка нашел его визитку и бросился к телефонной будке.

— Алло! — сердитым голосом проговорил журналист.

— Здравствуйте! — обрадовался Лешка. — С вами говорит Алексей Кубыкин из Нефтеярска!

— Чем обязан?

— Ничем. Вы меня помните?

— Нет.

— Я с буровой С-22! Вы у меня брали интервью!

— Я у многих брал интервью.

— Ну… Ну вы еще мне рассказывали, как в Африке наехали на верблюда!

— Я это многим рассказывал.

— Как же вам напомнить? Вы были веселый. Дали мне свою визитку. Вспоминаете?

— Что-то вспоминаю… Как вас зовут?

— Алексей Кубыкин!

— Кубынин?

— Нет. Кубыкин.

— Алексей?

— Точно.

— Что-то вспоминаю, — тянул время журналист, думая, как отвязаться от назойливого провинциала, не понимающего, что в командировке у него было время для общения, а сейчас нет, полно своих дел. — Привет, старик! Я тебя вспомнил! — переменил тон журналист, найдя выход из неудобного положения. — Но увидеться мы не сможем. У меня срочная работа. Завтра идет в набор. Просижу за ней до поздней ночи. «Ради нескольких строчек в газете!»

— Понимаю, — сказал Лешка. — Но я у вас много времени не отниму. Пять — десять минут. Очень нужно поговорить.

— Что у тебя? Нелады на стройке? Поссорился с начальством?

— Нет, я на буровой работаю. И начальник у меня хороший. Мне надо поговорить по личному вопросу.

— По личному? — испуганно переспросил журналист, решив, что парню негде ночевать и он остановится у него дома. — Пойми, дорогой, я бы с удовольствием увиделся, но не могу оторваться от работы, прервать ход мыслей. Пока пишется, надо работать. Прервешься, выйдешь из колеи — и делу конец. И не только в этом загвоздка. У меня сегодня ночует теща. А всего две комнаты. В одной теща с ребенком, в другой я с женой. Положить тебя некуда.

— Мне не надо. Я устроился, — сказал Лешка.

«Хитрый парень, — подумал журналист, — простачком прикидывается, а придет — начнутся тары-бары, проболтает до ночи, а наступит ночь — не выкидывать же его на улицу!»

— Вы меня слышите? — взволнованно спросил Лешка.

— Слышу, — сухо произнес журналист. — Но увидеться нам никак не удастся.

— Может, тогда завтра?

— Завтра мой материал пойдет в набор, придут гранки, завтра не будет даже минуты. Жаль, что не встретимся. Но если что нужно, какие трудности возникнут на строительстве, мы отреагируем, пошлем корреспондента. Не сомневайтесь. Поможем!

Зазвучали короткие гудки, но Лешка не положил трубку на рычаг, рассматривая ее, потертую, побитую, и ему показалось, что люди оттого так небрежно обращались с ней, что она поведала им немало горечи и неприятностей. А может, наоборот, сами были грубы и жестоки. В душе Лешки разрасталась обида, в памяти возникали встречи с Вощихиным, с Викой, ее мамой, на все это наслоился разговор с журналистом, и сердце сдавила тоска, как в минуты отчаяния на буровой, когда кажется, что судьба забросила тебя на край света и нету отсюда ни спасительного пути, ни даже тропинки надежды.

Сунув швейцару пятерку, Лешка проник в ресторан, где вчера был с Викой, увидел столик, за которым они сидели. Он был свободен, на нем лежала табличка «Заказан», и Лешка подумал, что, наверно, этот столик несчастливый и, зная это, официант специально не подпускает к нему посетителей, но почему тогда он не сделал этого вчера? «Вчера работал другой официант!» — решил Лешка. Он прошел через зал в буфет и сказал буфетчику: «Дайте что-нибудь!»

— В пальто не обслуживаем! — пренебрежительно ответил буфетчик, но не сразу, а через минуту.

Лешка снял пальто и повесил его на левую руку, правой доставая из кармана деньги.

— Вам еще? — спросил буфетчик, спустя минуту после того, как Лешка одним глотком опорожнил стакан.

— Хватит! — твердо сказал Лешка. — Разобраться надо!

— В чем? — вздрогнул буфетчик, моментально отреагировав на его слова.

— В жизни! — заключил Лешка, надевая пальто.

— Бывает, — спустя минуту, сам себе проговорил буфетчик, а Лешка в это время голосовал у выхода из ресторана, останавливая такси и другие машины.

Он держал в руке листочек с адресом приезжавшего к ним в Нефтеярск известного композитора, его московские координаты передал Лешке Тихонов на случай, если будет трудно найти Вощихина. Листочек, как белый флажок перемирия, трепетал в воздухе, а машины мчались мимо, как будто им был не нужен мир, и спешили туда, где сейчас разгорался бой.

Неожиданно рядом с Лешкой затормозил старенький обшарпанный «Запорожец», водитель приоткрыл дверцу и кивком головы пригласил сесть в машину. Лешка назвал водителю адрес и сказал:

— Отвезите побыстрее. Я вас отблагодарю.

— Постараюсь, — ответил водитель. — Но благодарить меня не надо.

— Это как? — удивился Лешка.

— Очень просто. Не надо.

— А зачем же вы остановились? — ничего не понимая, выпучил глаза Лешка.

— Вам было нужно. Очень. Вот я и остановился, — объяснил водитель. — У вас и сейчас растревоженное лицо. Вы очень спешите. Разве я не прав?

— Правы, — изумленно вымолвил Лешка, внимательно посмотрел на водителя, и его лицо показалось ему знакомым. — Я вас где-то встречал.

— Вполне возможно.

— Вы писатель? Мне кажется, что вы выступали у нас на буровой.

— Я был в Нефтеярске! — оживился водитель.

— Значит, это вы, — улыбнулся Лешка и почувствовал, что тоска на мгновение разжала свои объятия. — Я помню, как вы заступались за природу. Мы после вас долго спорили. Извините, я забыл вашу фамилию.

— Не в фамилии дело, — засуетился писатель, доставая из кармана авторучку. — Вас послала ко мне, судьба. Даже не верится!

— Меня? — улыбнулся Лешка.

— Да! — твердо произнес писатель. — Мы должны с вами увидеться. Непременно. Вот мой телефон. Как освободитесь, обязательно позвоните. Я буду ждать. Только не забудьте, позвоните. Я вам все потом объясню!

Писатель неумело вел машину, стараясь быстрее довезти Лешку, и чем больше старался, тем больше нервничал, проскочил светофор, но милиции рядом не было, и их не задержали.

— Я плохо вожу машину и вообще не люблю ее! — признался писатель.

— Зачем же тогда купили? — спросил Лешка.

— Жена, — вздохнул писатель. — Жену я люблю.

Он остановил машину у нужного Лешке дома и еще раз, прижимая руку к сердцу, попросил позвонить ему. Лешка, недоумевая, закрыл дверцу и вновь почувствовал себя в состоянии, похожем на то, которое испытывает боксер, очутившись в нокдауне, а еще точнее — получивший нечестный, не предусмотренный правилами удар.

Лешка долго метался по подъездам, будучи не в силах сообразить, в каком из них находится нужная квартира, но, найдя ее, почувствовал, что туман в голове рассеивается и мысли обретают стройность. «Опять иду без предупреждения!» — вздрогнул Лешка, но дверь уже открылась, на пороге стоял известный композитор в длинном голубом халате цвета прозрачной морской воды, и Лешке показалось, что композитора сейчас окунули в эту воду, настолько для него неожиданным было появление Лешки. «И этот в халате, и Вощихин, — подумал он, — может, у них такая униформа?!»

— Вы ко мне? — тараща глаза, спросил композитор.

— К вам! Я от Тихонова из Нефтеярска! Помните?

— Помню, — уверенно сказал композитор, но удивление с его лица не исчезло. — С вами что-то стряслось?

— Почему вы так считаете? — поразился его догадливости Лешка.

— Я просто вижу, что вы возбуждены, время позднее. Если бы ничего не случилось, вы бы не пришли.

— Не пришел.

Композитор задумчиво склонил голову набок, внимательно рассматривая Лешку и вспоминая то далекое время, когда ему было не больше лет, чем сейчас этому парню, и приехал он к известному музыкальному деятелю, с которым познакомился в родном волжском городе. Деятелю нравился город, его восхищали волжские плесы, неповторимый по красоте песчаный откос, и, когда ему представили местное юное дарование, он сразу повел его к роялю, заставил показать свои песни, внимательно прослушал их и, разведя руки в стороны, торжественно произнес: «Я покорен! Своеобразная гармония! Удивительная мелодичность! Из этого юноши наверняка выйдет толк! Пусть приезжает ко мне, я помогу, обещаю, талантам надо помогать!» Окрыленный этими словами, юноша до утра бродил по набережной, рисуя себе самые радужные картины, и через месяц взял расчет в своем электрохозяйстве и налегке с одним чемоданчиком и половиной инженерного оклада отбыл в другой город. Музыкального деятеля он там не застал, его возвращения из командировки пришлось ждать две недели, ночуя то в гостинице, то на вокзале. Но, несмотря на мытарства, это были чудесные дни, полные надежд и радости творчества, в голове рождались новые мелодии, они наполняли душу, ум. Все трудности в это время забывались, даже отступали голод и сон. Наконец прибыл деятель, но юношу он принял только через несколько дней, долго не узнавал его и о помощи не обмолвился ни одним словом, даже не посоветовал, как дальше жить и что делать. Это так подействовало на юношу, что он долго не мог прийти в себя, шатался по городу растерянный, полупьяный, как сейчас стоящий перед ним парень. Потом взял себя в руки, и помогли ему люди, даже не связанные с музыкой, помогли своим добрым расположением, в чем он тогда нуждался более всего. Композитор оторвался от воспоминаний, поднял голову и, отвечая своим мыслям, тихо произнес:

— Наверно, это поджидает в жизни каждого.

— Что это? — спросил Лешка.

— Кого что, — улыбнулся композитор, — кого первый обман, кого — первое предательство, кого — первая измена. Что случилось с вами? Проходите, расскажете. Может, я смогу вам помочь? Вам, наверно, негде остановиться?

— А теща у вас не ночует?

— Извините, но у меня уже давно нет тещи. И при чем здесь она? — удивился композитор.

— Очень при чем! Понимаете? Нет, вы не понимаете! И то, что вы хотите мне помочь, тоже при чем, очень при чем, и то, что вы Тихонова помните, все это имеет большое значение! Нет, вы не понимаете, но вы чудесный человек — и вам большое спасибо, спасибо! — шагнул к композитору Лешка. — Громадное вам спасибо за все, за ваши песни и за то, что вы для меня сделали!

— Я?! — пожал плечами композитор.

— Конечно, вы! — чуть не завопил Лешка и решил приврать, чтобы спасти положение. — Я проездом в Москве. А Тихонов просил непременно передать привет от него лично, от всех наших ребят и пригласить вас в Нефтеярск. Самолет задержался. Я только прилетел, не знал, как быть, стеснялся зайти, но Тихонов просил… Это такой человек! Понимаете?

— Понимаю, — улыбнулся композитор и погладил усы. — За привет и приглашение спасибо. Буду жив — приеду.

— Будете, — прощаясь, сказал Лешка. — Вы просто обязаны жить! Приезжайте!

Лешка вышел на улицу, ощутил под ногами твердую землю и подумал, что до этого момента летел в бездонную пропасть, пытался ухватиться за что-нибудь надежное и верное, чтобы задержать падение, но тщетно, а сейчас нашел опору и выбрался из пропасти. Он даже улыбнулся, встретившись взглядом с проходившей мимо него девушкой. Обычно в таких случаях девушки опускали глаза, а эта смотрела на него прямо и, как ему показалось, даже со вниманием. Лешка почувствовал уверенность в себе и осмелел настолько, что догнал девушку и с волнением, но четко вымолвил:

— Вы меня не боитесь?

— Я? — остановилась девушка. — Почему я должна вас бояться? Вы пьяны?

— Не очень. И не в этом дело. Я если и выпью, то никогда не теряю рассудок. Но неужели вы меня не боитесь?

— Вы совсем не страшный.

— Я — буровик!

— Ну и что?

— Я буровой мастер! Из Нефтеярска!

— Очень интересно. Я мечтаю побывать в Нефтеярске. Но пока не закончу учебу, вряд ли удастся.

— Зачем вам в Нефтеярск?

— Я будущая журналистка.

— Журналистка? — выпучил глаза Лешка.

— Вы меня боитесь? — кокетливо улыбнулась девушка. — Я такая страшная?

— Нет, вроде добрая. У вас глаза честные, — похвалил ее Лешка.

— Честные. Мне об этом говорили.

— Глаза — глазами, — замялся Лешка, вспомнив о Вике, и подозрительно посмотрел на девушку.

— А дела — делами, — договорила она за него. — Я вас понимаю. Думаете, что родители пристроили дочку на престижный факультет? Ничего подобного! Я поступила сама. До этого три года проработала в многотиражке. На заводе.

— Значит, знакомы с нашим братом, — дружелюбнее проговорил Лешка.

— Знакома. Но буровика вижу впервые. Знала, что вы неплохо зарабатываете, но таким модным не представляла. Вас обычно показывают в спецодежде на фоне вышек и тундры.

— Мы там работаем.

— Я понимаю, что ваш труд необходим, но смотришь, как вы на морозе, на ветру одни, вдали от всех, всего, и вас становится жаль!

— Нас? Мы не жалкие, вы это зря!

— Вы меня не так поняли. Вы сильные, но живете неполной жизнью.

— Мы? Там?! И неполной жизнью?! Извините, пожалуйста!

— Не спешите с выводами. Вы меня выслушайте. Я у Чехова в записных книжках нашла простую и в то же время удивительную мысль. Воображаемый собеседник говорил писателю, что «человеку нужны три аршина земли». — «Не человеку, а трупу, — ответил Чехов, — человеку нужен весь мир». Я об этом много думала. Вот вы… Вы там работаете для всего мира. В буквальном смысле этих слов. Добываете газ, который идет на Запад. И вы должны иметь весь мир!

— У нас бывает импорт, — заметил Лешка.

— Я не только об этом, — улыбнулась девушка, — я считаю, что хорошо было бы продолжить телепередачу «Сегодня в мире» и говорить не только о международных событиях, но и о том, что в этот день произошло в мире прекрасного, где и какая родилась новая добрая книга или пьеса, где какое создано нужное людям изобретение или сделано открытие. Ведь все прекрасное — общее достояние человечества. Весь мир читает колумбийца Маркеса и русского Шукшина! Понимаете?

— Соображаю, — ответил Лешка, — я видел только фильмы Шукшина, а книги не попадались. Надо спросить у Тихонова. Может, у него есть. Зато песни мы слушаем. И наши, и зарубежные. Слов не знаем, а смысл понятен. Радость у человека или грусть — сразу чувствуешь. Вот Третьяковку к нам, конечно, не привезешь. Но кто хочет, хоть раз в жизни, но обязательно приедет в Москву и посмотрит. Поэтому вы нас не жалейте. Поможете культурой — будем благодарны, от души, но жалеть нас не стоит. Мы не пропадем. Вы о себе подумайте. Сейчас вечер, поздно, а вы одна.

— Я поссорилась с родителями, — объяснила девушка, — и опять из-за Юрки. Хороший парень. Из другого города, и мама считает, что он отнимет у нас комнату.

— А любовь? Разве не существует?! — обиделся за парня Лешка.

— Мама говорит, что Юрка не мог полюбить меня, потому что он видный, а я так себе.

— Что вы, девушка, вы очень интересная. А когда говорите, то от вас невозможно взгляд отвести. И как можно не верить человеку?! Нужно верить. Без этого жизнь — не жизнь!

— А вдруг человек обманывает? — возразила девушка.

— Человек… Бывает… Но веру в людей терять нельзя, — искренне произнес Лешка и посмотрел на небо. — Если вы, конечно, желаете иметь весь мир. Хорошие слова. Но он больно большой, этот мир! Не в обхват!

— Кому как, — сказала девушка и, попрощавшись, исчезла за углом.

Лешка остался один и подумал, что еще несколько часов назад, когда он был счастлив, ему под силу было все и не таким большим и недоступным показался бы мир, а девушка эта умница, и хоть жалеет его, но все равно молодчина.

VI

— Извините, я рано?

— Это вы? Из Нефтеярска? Спасибо, что не забыли. Восемь утра для меня не рано.

— Я завтра уезжаю.

— Заходите сейчас.

— Можно?

— Нужно! Я вас очень прошу. Где вы находитесь?

— На улице Воровского.

— А я живу на Качалова. Совсем рядом!

Утренняя Москва волновала Лешку свежим, еще не загазованным воздухом, неповторимой красотой старых домов, таинственно вырастающих из темноты и похожих на сказочные дворцы, и напоминающими грандиозные пчелиные соты современными зданиями, и чинным движением серьезных автобусов, казалось, осознающих в это время свое особо важное значение, и людьми с деловитым выражением лиц или озаренными необычайной мыслью, а то и похожими на нефтеярцев, людьми, спешащими к проходным, в министерства, в институты и такие учреждения и ведомства, которых не сыщешь в другом городе.

Рабочая столица напоминала Лешке Нефтеярск. Только в родном городе люди были одеты попроще и лица у них были более напряженными и закаленными от встреч с жестокими морозами, или безжалостным ветром, или с другой напастью, уготованной им добровольно выбранной судьбой, трудной, но по-своему прекрасной и даже счастливой. Не ждет нефтеярцев столь комфортабельный, как в столице, транспорт, уютное метро. С ходу берется приступом холодный, дребезжащий от ветхости автобус, и, казалось, не выдержит он напора крепких, здоровых тел, лопнет как шар, а он каждый раз выдерживал и упрямо полз по рытвинам, лужам, колдобинам и, казалось, двигался, не потому что мог, а потому что так было надо.

Буровиков и других рабочих из вахты отвозил к вертолетному аэродрому крытый грузовичок, на брезентовой стенке которого выделялось написанное белой краской слово «Люди!» с восклицательным знаком в конце, призывающим проявить к ним внимание, заботу, доброту и все то, чего заслуживает человек. Лешка подумал, что, наверно, стоило бы иметь при себе такое приспособление, на котором в любой нужный момент могла вспыхнуть надпись: «Человек!» — загореться тогда, когда кто-нибудь забывал о том, с кем встретился.

Лешка быстро дошел до дома, где жил писатель, и, только войдя в подъезд, подумал, что не знает, зачем приглашен, но это его не смутило, поскольку любой человек, побывавший в Нефтеярске, казался ему если не земляком, то очень близким по духу человеком. С земляком можно поговорить о родных местах, земляку можно и нужно помочь, впрочем, как и любому человеку, но делать скидку или прощать дурное нельзя. Лешка вспомнил, как у них на буровой во время работы заснул молодой помбур Витька Лактионов. Думали, от усталости, а оказалось, что он мертвецки пьян. Пошли разговоры; что Лактионов ленинградец и Тихонов его простит как земляка и, мало того, скоро переведет в мастера, раньше чем других. А Тихонов его уволил и записал в трудовую книжку, по какой причине. Многие удивились, а Пряжников от изумления даже ахнул и сказал Тихонову: «Как же ты земляка?!» — «Вот так, — не опуская глаз, вздохнул Тихонов. — Другого, может быть, и оставил, а земляка не могу». Видно было, что сам переживает, но, вероятно, иначе поступить не мог. Уволил Лактионова, но деньги на дорогу дал ему свои.

Дверь Лешке открыла жена писателя, она извинилась, что не может накрыть на стол, опаздывает на работу. Писатель тоже стал извиняться перед Лешкой:

— Вы только не подумайте, что у меня машина, что я… Короче — я не люблю машину!

— Вы об этом говорили, — не совсем понимая писателя, сказал Лешка, недоуменно глядя на его немного сконфуженное лицо. Оно было у него таким и на буровой, и при первой встрече в Москве, и сейчас. Казалось, он в чем-то виноват перед людьми, как будто знает их беды, но не может помочь и от этого сконфужен.

— Он у меня ненормальный, — вступила в разговор жена. — Он стыдится, что у него машина.

— Старая, но все-таки машина! — попытался подбодрить писателя Лешка.

— Не в этом дело, — усмехнулась жена, — он считает, что пока машина не всем доступна, как телевизор или холодильник, то он не вправе иметь ее. Должен жить, как большинство людей. Мне рассказывала свекровь, что в детстве на него нельзя было надеть новенький костюм. Мальчик не хотел выделяться. И сейчас вельветовый пиджак висит в гардеробе мужа третий год. Он надел его всего один раз, когда мы пошли в театр, и весь вечер ерзал в кресле, ему казалось, что на него смотрят — и смотрят осуждающе. Муж у меня, извините за выражение, чокнутый.

— Если бы я был нормальный, то вряд ли женился бы на ней, — шутливо заметил писатель.

— Сейчас он говорит правду, — не без гордости сказала жена. — Он был влюблен в меня безумно, влюблен так сильно, что купил машину, купил, потому что я хотела. И он возится с ней до сих пор. Значит, еще любит меня. Если говорить откровенно, то я тогда совершила ошибку. Машина отнимает у него время, силы. И вообще нельзя человеку навязывать то, что противно его существу. Простите, я спешу. Я вам объяснила, с кем вы встретились, и ухожу со спокойной совестью. До свидания.

Жена ушла, тихо прикрыв дверь, и писатель пригласил Лешку в комнату, где у окна стоял письменный стол, а стены закрывали книги. Лешка еще никогда не видел столько книг у одного человека и обратил внимание на то, что они не блестели новенькими корешками, как у иных книголюбов, а имели рабочий вид, были книгами, которые читаются.

— Вы здесь работаете? — спросил Лешка, смущенный молчанием писателя.

— Здесь, — уклончиво произнес писатель. — А хотелось хотя бы день потрудиться на буровой.

— Зачем вам? — простодушно удивился Лешка.

— Чтобы почувствовать, как вы живете, — сказал писатель.

— Я вам расскажу, как работает буровая, — предложил Лешка.

— Нет, лучше расскажите о том, как живете, — сказал писатель. — Хотя, увы, ничто не заменит ощущение, какое получаешь сам, находясь на месте героя. Многое можно домыслить, но детали… Детали придумать нельзя. Правильно сказал один военный писатель о том, что многие еще напишут о войне — и, возможно, интереснее, чем писатели — участники войны, но никто потом уже не напишет, как звучал выстрел той или иной пушки.

— Разве это важно? — спросил Лешка.

— Важно, — ответил писатель. — Важно, чтобы знать, что ощущал человек, слыша скрежещущий звук выстрела и протяжное, жуткое, как смерть, эхо. Вы не читали мою повесть о рыбаках?

— Не читал, — покраснел Лешка.

— В этом нет ничего удивительного, тираж крохотный, тридцать тысяч на нашу страну. Это капля в море. Повесть, мне кажется, удалась. Я прочувствовал жизнь рыбаков до мелочей. Я пошел с ними в плавание. Первый же шторм поверг меня на койку. Я как наименее полезный на судне человек занимал самую неудобную койку, расположенную в носовом кубрике, поперек судна, и меня вздымала вверх каждая волна и бросала вниз, выворачивая наизнанку. Только на седьмые сутки, когда горели от жажды сухие внутренности и нечем было рвать, прекратилось головокружение и я чего-то поел. Меня предупредили, что каждый момент пребывания на судне опасен для жизни. Может смыть волна, ударить или порезать трос, и он же, неожиданно выпрямившись, может вышвырнуть за борт. При шторме опасно ходить по коридорам, можно разбиться о переборки. И вскоре я понял самое важное, что на судне нельзя быть лентяем и трусом, плохому человеку в минуту опасности могут не протянуть руку. Через неделю я научился сшивать тросы — и на меня стали глядеть с уважением, как на человека, делающего что-то полезное. Кроме того, я еще помогал повару и бондарю. Держался более уверенно, но однажды забылся, увлекся какой-то мыслью, и сорвавшаяся с места бочка раздавила мне руку. Слава богу, левую. Вот, видите, три пальца покорежены, срослись неровно. Я плавал на среднем рыболовецком сейнере, и по штату нам не полагался врач. Его обязанности исполнял механик. Он облил поврежденное место йодом, крепко перевязал руку бинтом и сказал: «Все!» Я пошел в кубрик, лег на койку, но не успел обдумать происшедшее, как передо мной выросла мощная фигура боцмана. «Вставай, иди в камбуз», — сказал он. «Не могу», — кривясь от боли, простонал я и тут же увидел у своего носа волосатый боцманский кулак. Тогда я внутренне возмущался, негодовал и только потом понял, как важна на маленьком корабле любая, даже небольшая человеческая помощь. Правая рука не болела, и я помогал повару, а когда засохла рана, я трудился наравне с другими матросами. И еще я понял, что если бы моя рана была более опасной, то сейнер все равно продолжал бы свой путь. До базы двенадцать суток хода. Вернуться — значит сорвать путину, остаться без улова, без заработка. Жестокая необходимость заставляет людей забывать о своих и чужих ранах. Жизнь на судне должна продолжаться, что бы с кем ни произошло. На прилавке селедка выглядит спокойной, смирной, кажется, что ловить ее не стоило ничего. Но если бы покупатели знали, какой ценой достается она на Северном море, какие нагрузки выдерживают рыбаки, когда идет лов, то ценили бы ее дороже севрюги. На плавбазах тоже тяжело, но там предусмотрены две смены, а у нас была одна. Сейчас сеть с рыбой трясут специальные машины, а тогда мы это делали вручную. Нечеловеческий труд. Немеет спина, отказывают руки, ничего вокруг не видишь, не чувствуешь, но автоматически встряхиваешь сеть в едином порыве с другими рыбаками. Это надо пережить. И еще надо было привыкнуть к медузам. Казалось, они как кипяток ошпаривают руки. Я не спал ночами, мучаясь от ожогов, но сравнительно скоро перестал ощущать боль. То ли привык к медузам, то ли дал своему организму команду перестать реагировать на них. Я пошел в море, когда мне было уже за сорок. Считал себя мужчиной, но по-настоящему возмужал только там на корабле. Я сейчас ничего не боюсь. Ходил рядом со смертью, и теперь она мне не так страшна. Но самое главное — я понял суть рыбацкой жизни, сам прочувствовал заманчивость и прелесть риска, радость от преодоления нечеловеческой усталости и счастье от богатого улова. Я видел волны, корежащие железо, научился их остерегаться, перестал их бояться. И когда сходил на берег, то с ужасом смотрел на свое зыбкое коричневое заржавевшее суденышко, с которого начисто смылась краска и, которое, по сравнению со мной, выглядело бесконечно унылым. Мне дать выспаться, меня побрить, приодеть — и я хоть куда, а его приводить в порядок придется не один месяц. Можно домыслить что угодно, вплоть до отчаяния и радости рыбака, написать, как поднимает волна судно и как швыряет его вниз, но, не ощутив этого, нельзя написать о том, как во время падения с десятиметровой волны у рыбаков вытягиваются лица, прирастают к палубе ноги и захватывает дух и как в этот момент брошенная на стол карта парит в воздухе до тех пор, пока судно не вернется на воду. Трудно домыслить даже такую мелочь, как рыбацкий мат. Может, и не нужно? Но больно он колоритен. Я на всю жизнь запомнил, как ругался наш боцман, когда мы не замечали, что при подъеме из воды начинает рваться сеть. Это был потрясающий монолог, полный негодования и набора удивительных ругательств с самыми неожиданными метафорами и словосочетаниями. Так мог ругаться только весьма незаурядный человек, каким и был наш боцман, впрочем, на берегу человек скромный и даже застенчивый. Я видел людей в экстремальных условиях, познал в них себя, и повесть получилась. Теперь вы понимаете, почему я хотел встретиться с вами. Я сейчас наблюдал за вами и многое уже увидел.

Взволнованный писатель вразвалочку, как заправский моряк, зашагал по комнате, и Лешке показалось, что хозяин квартиры идет по палубе корабля, стоящего у причала, но готового в любой момент сразиться с морской пучиной. Увлеченный рассказом писателя, Лешка представил себя на своем корабле, на буровой, плывущей по снежному морю вдали от берегов, где живут люди, растут леса и сады. Ведет корабль опытный добрый капитан, за ним можно идти хоть на край света, рядом смелые, отважные матросы, и все они плывут за своим уловом, который ждут чуть ли не во всем мире. Путь к этому улову и далек, и долог. Через трескучие морозы и ожидания, через комариные тучи и боль, через ветра и отчаяние. Медленно, но упорно движется к заветной цели корабль, его накрывает снежная волна, и становится темно, как ночью, и жутко, как перед смертью, но вот корабль вырывается на поверхность и взлетает над волной, пусть это длится мгновения, но даже их достаточно, чтобы на метр продвинуться вперед. Плывет но снежному морю корабль, но вдруг матросам начинает казаться, что он стоит на месте, сел на мель — и не снять его оттуда никаким буксиром. Они одни в бескрайнем море, и никто не спешит им на помощь. Почему никто? Тут нужно открыть книжку умного и доброго писателя или напеть песню знакомого композитора — и улетучится одиночество, и корабль сдвинется с места, и ветер наполнит его паруса.

— Я вас, наверно, замучил разговорами, — остановился писатель. — Давайте позавтракаем.

— Я уже завтракал, — сказал Лешка.

— Может, отметим встречу? — предложил писатель.

— Не могу, — сказал Лешка, — у меня сегодня такой день, что не могу.

— Тогда подогрею чай, у меня индийский! — похвастался писатель.

— От чая не откажусь, — улыбнулся Лешка, и ему показалось, что он знает этого человека давно, с момента, когда впервые увидел его и услышал, о чем говорит, что отстаивает.

И встретились теперь они вовсе не случайно. Писатель остановил машину, увидев его расстроенное лицо, мечущийся взгляд, остановил потому, что добрый, отзывчивый человек, а остальное — это уже совпадение. Лешка почувствовал себя увереннее и решил никому не рассказывать о том, что с ним произошло. Пусть писатель увидит, что буровики люди твердого духа.

— Я все не решаюсь спросить, как у вас дела. Вчера мне показалось, что вы были чем-то обескуражены, — сказал писатель.

— Вам показалось, — уверенно произнес Лешка. — Дела мои прекрасные!

— Не сомневаюсь, — пристально посмотрел на Лешку писатель. — Но, может, с вами все-таки что-нибудь случилось?

— Что может со мной произойти?! — манерно вымолвил Лешка и начал рассказывать о Тихонове, о Пряжникове, о других членах бригады, о их героических делах.

Рассказал о снабженце Григории Осиповиче, который где-то чудом раздобыл для них шпроты и хвастался, что этих банок больше нет ни у кого в округе радиусом в сотню километров. Рассказал о поварихе Вальке, маленькой некрасивой девушке, уехавшей подальше от неудачной любви к ним на Север и готовящей из незамысловатых продуктов отличные супы, а из морской рыбы блюда, отведав которые оближешь пальчики, а когда дошел до Зинки, то восторгался ею долго, говорил, что она писаная красавица и большая умница, что такую девушку не найдешь даже в Москве, и тут неожиданно погрустнел, но быстро взял себя в руки и снова заулыбался.

— Я хочу вам помочь, — тихо сказал писатель, выслушав Лешку.

— Нам? Помочь?! — удивился Лешка. — Одна студентка уже хотела.

— И я тоже хочу, — спокойно произнес писатель. — В одной области есть дорога, ведущая к туристическому центру, и среди людей, живущих на этой дороге, бытует выражение: «дом на трассе». По негласному указанию все заборы и фасады каждого такого дома радуют глаз свежей краской, заборы ровные, крепкие, без дыр, фасады отремонтированы, выглядят браво и туристам, проезжающим по этой трассе, предстают чуть ли не образцовыми. А что за фасадами этих домов — с трассы не видно, но это не значит, что все в порядке и не осел фундамент или не прохудилась крыша. Меня не столько интересует мнение туристов об этом «доме на трассе», сколько его общее состояние. Может, в нем накопился сор, который боятся выметать, чтобы не испортить впечатление туристов. Но если вымести сор из каждой избы, то в ней станет чище и будет дышаться легче. Это элементарно. Я хочу, чтобы улучшилась жизнь в каждом доме, и не когда-нибудь, а сегодня. В жизни без трудностей, без конфликтов не бывает. Мне интересно знать, что у вас не получается, что вам мешает.

— Мешает? — задумался Лешка. — Надо у Тихонова спросить.

— А сами вы не знаете?

— Знаю. Не хватает нового оборудования, — сказал Лешка, посмотрел в глаза писателя и осекся, увидев, что тот все понимает и чувствует. Лешка покраснел и, чтобы скрыть смущение, стал пить остывший чай, пил его осторожно, маленькими глотками, как будто он был горячим, и наконец, придя в себя, заговорил взволнованно: — Если хотите, чтобы стало лучше, напишите обо всем. Я люблю Маяковского. Он писал о том, чем гордился и что ненавидел, о советском паспорте и о том, что надо волком выгрызать бюрократизм, о дряни. Напишите о Колюхе!

— О ком? — переспросил писатель, не разобрав имени.

— О Колюхе. Есть у нас в городе бич с таким именем. И не он один бездельничает. Но о нем и ему подобных никто не пишет. Пишут о Тихонове, о Пряжникове, обо мне, а о Колюхе — никто. И это его устраивает. Он ведет преспокойную хмельную жизнь, опустился до того, что может сделать любую гадость. А если бы о нем писали, если бы на него все показывали пальцем — не уверен, чтобы он чувствовал себя спокойно. А то что же выходит: мы вперед идем — и он с нами?! И еще скажу — есть люди, которые в жизни не сачкуют, не экономят здоровья, силы и чувства, и есть другие, которые сто раз просчитают, во что им обойдется каждый шаг и какая от него личная выгода. У одних одна отдача, у других иная. Мы, буровики, проникаем в глубь земли, а в глубину наших душ заглядывают не всегда. Возьмите кино. Нашу жизнь иногда показывают поверхностно, в основном, тогда, когда мы на работе. А души нашей почти не касаются, наших переживаний, обид, ошибок, страстей. В лучшем случае от новатора уйдет жена, уйдет к какому-нибудь приспособленцу или краснобаю. Это чтобы мы попереживали малость. А потом вернется. Чтобы мы опять возрадовались. А у нас трагедии бывают. Один парень бросился в ледяную воду, что прорвалась в котлован, хотел спасти машину. Вытащил, а сам на всю жизнь остался инвалидом первой группы. Ему потом говорили: «Стоила ли эта машина твоего здоровья?» А он отвечал: «Вероятно, не стоила, но я об этом тогда не думал и сейчас думать не хочу». Инвалид первой группы. Сегодня жив, а что с ним будет завтра — никто не знает. Даже врачи. И в семьях не у всех все ладно. И безответная любовь не редкость. Я думаю, что она будет даже при коммунизме. И если фильм трогает, задевает душу, то зрителей полно. И рекламы не надо. Вот в индийских фильмах — трагедии. Хотя фильмы не очень. Но люди на них идут. И боевики бывают не ахти, но народ на них валит, желает посмотреть другую жизнь. Я так считаю. А вам за внимание и теплоту спасибо.

— Благодарю, — сверкнул глазами писатель. — Вам далеко? Я подвезу!

— Не надо, — покачал головой Лешка. — Ведь вы не любите машину.

— Не люблю, — согласился писатель. — Пропади она пропадом!

VII

«Здравствуй, мама! Я пришел к тебе. Но не расставался с тобой никогда. Я смотрю на фотографию и вспоминаю, что ты редко была веселой, и вижу твой тревожный взгляд, ты знала свою судьбу и волновалась за меня, переживая, как я буду жить, когда останусь один. Не беспокойся, мама, у меня все хорошо, почти все, полностью хорошо, наверно, не бывает ни у кого. И у меня есть трудности, я еще не во всем разобрался, люди встречаются разные — добрые, злые, с виду добрые, но на деле злые, могут понравиться и обидеть. Тут надо проявить выдержку, не обидеться, не обозлиться на всех людей вообще. И мне это удается. Правильно говорил дедушка: «Обидчики не достойны нашей обиды!» Я знаю — один человек ранил тебя в самое сердце. И эта рана мучила, съедала тебя всю жизнь. Я помню, как об этом сказал врач: «Нож вынут, а рана осталась». Ты моя милая, дорогая мамочка, ты была такой нежной, доверчивой, ты не могла справиться с обманом, не выдержала удара и, познав горе, очень волнуешься за меня. Не беспокойся, мама! Я теперь знаю цену плохим людям, знаю, что от них можно ожидать, и если столкнусь с ними, то буду держаться увереннее. Я презираю их, но мстить им не собираюсь, не хочу опускаться до их незавидного бытия. И я думаю, что если бы срезали северные надбавки, то даже в нашей передовой бригаде могли поредеть ряды. Это правда, и правда, мама, что есть такие люди, как Тихонов, не во всем безупречные, могут даже в чем-то ошибиться, но в главном честные, и совершенно не играет роли, откуда человек родом — из города или из деревни. Тихонов — ленинградец, Пряжников — из села, наша бабушка, композитор, студентка, писатель — москвичи, но душевный настрой, отношение к жизни у них схожи, и я верю им, мама. Я обязательно буду учиться, чтобы у меня был весь мир, пусть не весь, но хотя бы в такой мере, чтобы жить стало интереснее. И я добьюсь своего. Я стал сильнее, мама, честное слово! В конце лета я приеду на целый месяц. Мы еще о многом поговорим с тобой. Не тревожься за меня, до свидания, мама!»

Лешка привстал с железной скамейки, вбитой в землю возле могилы матери, и пошел по аллее мимо уже знакомых памятников. Некоторые могилы находились в запустении — то ли родственники забыли умерших, то ли сами легли рядом.

Лешка разыскал в колумбарии уборщицу тетю Дусю, маленькую болезненную женщину с постоянно удивленными глазами, наверно, оттого, что она часто видела покойников, а смерть хотя и закономерное явление в жизни, но всегда неожиданное и поразительное. Тетя Дуся работала на кладбище с войны, знала всех, кто посещал могилы на ее участке, и, увидев Лешку, сказала:

— Сын Кубыкиной. Что-то давно не бывал?

— Целый год, тетя Дуся.

— И бабушка твоя всего один раз приезжала, в годовщину.

— Тяжело ей, — сказал Лешка, — болеет.

— Болеет, слабенькая стала. Я тоже целый месяц пролежала, думала, не поднимусь.

— Не надо болеть, тетя Дуся.

— Не надо… Разве болезнь тебя спрашивает — надо или не надо! А ты где пропадал целый год?

— Я живу не в Москве.

— А где же?

— В Нефтеярске.

— Ох, куда тебя занесло! А я, грешным делом, думала, что ты артист. У Фиоретовых сын артист, одиннадцать лет уже не появляется, видно, все на гастролях. И к Зотову никто не ходит. Полковник в отставке. Раньше друзья навещали, однополчане, а теперь и их не видно. Время бежит. Времечко.

— Я вам денег хочу дать, тетя Дуся, чтобы вы на могиле цветы посадили, травку. Мама любила свежую траву. Пусть растет как память.

— Сделаю, сынок. Если бы ты не пришел, я бы все равно посадила. Знаю, что за тобой не пропадет.

Лешка отсчитал тридцатку и передал деньги уборщице.

— Многовато! — подняла она глаза на Лешку.

— Ничего, тетя Дуся, за такое не жалко, а в конторе я уплатил за пять лет вперед.

— Чего это ты?

— На всякий случай, мало ли что. У нас всякое бывает, тетя Дуся. И вертолет хлопнуться может, и человек не выдержать, а зимой не хватает кислорода, да и летом в жару дышать нечем. Молодому полегче, а кто в годах — мучается, за так деньги не платят.

— Не платят, — вздохнула уборщица, — но без денег тоже нельзя. У меня дочка замуж вышла, родила, а что муж зарабатывает — все уходит на питание. Я их одеваю и обуваю. Береги себя, Кубыкин, а насчет могилы не волнуйся. Я присмотрю. Я здесь каждый день бываю, кроме среды. Теперь мне спокойнее, знаю, что ты не в Москве, понятно, почему редко бываешь. А за Фиоретовых обидно, и Зотова жалко. Хоронили — полно народу было, а сейчас у них никого, вроде и не жили люди. Приходи, Кубыкин!

Последний день перед отъездом выдался напряженным. Рано утром, еще до разговора с писателем, позвонил Васьков. Лешка договорился с ним на сегодня о встрече в главке, на завтра о встрече в аэровокзале. Потом Лешка поехал на кладбище. Затем прошелся по магазинам. В очереди за апельсинами он чувствовал себя неспокойно. На него и его рюкзак косилась старушенция с изможденным от болезней лицом, глядела обиженно и осуждающе. Когда подошла Лешкина очередь, она не выдержала:

— Тут за полкило стоишь и не знаешь — достанется ли, когда другие рюкзаки набивают!

Лешка покраснел, не зная, куда убрать рюкзак, хоть отбрасывай его далеко в сторону, чтобы не слышать такое, завертел рюкзак в руках, но тут неожиданно заговорил мужчина, стоящий за ним в очереди:

— Мы на двоих берем. Успокойтесь, бабуся. И, между прочим, вы зря нервничаете. Вам это вредно. И, кстати, нервничаете без причины. Ведь вы столько прожили, столько повидали, а говорите странные вещи.

— Вот именно — прожила, повидала… Хватит! — насупилась старушенция, выпятив нижнюю губу.

— Так… Так… — улыбнулся мужчина. — Снова сердитесь. И снова зря. А небось во время войны делились с соседом последней коркой хлеба…

— Делилась! — уверенно произнесла старушенция. — А как же иначе?

— Я так и думал, — продолжал мужчина. — А сейчас пожалели соседу апельсинов. Присмотритесь к нему получше. Это ваш сосед!

— Первый раз вижу! — четко вымолвила старушенция и метнула на Лешку враждебный взгляд.

— Редко встречаетесь, — понимающе произнес мужчина. — Дом у нас агромадный. Растянулся на тысячи километров. Одни подъезды в центре, другие — на окраине. В центре чаще бывают апельсины. Вы, бабуся, и завтра их возьмете, а сосед с окраины заехал сюда на денек-второй, так зачем ограничивать соседа? Он же сосед! Из дальнего подъезда. Или вы не из нашего дома?

Пораженная старушенция пробормотала в ответ что-то невразумительное, отвернула голову в сторону и замолчала.

— Не дрейфь, парень, бери, сколько тебе надо, — шепнул Лешке мужчина. Лешка обернулся и увидел немолодого человека с морщинистым лицом, но живыми, проникновенными глазами. Лешке показалось, что на лицо мужчины наброшена сетка и сними ее — он вмиг помолодеет. — Да, — вздохнул мужчина. — После войны у меня останавливалась сноха из Елецкого района. Привозила на продажу мясо. Парное. Везла его в большом деревянном сундуке. А теперь приезжает с тем же сундуком… Но уже с пустым… Да, дом у нас агромадный. Накормить нелегко. Но надо. А ты, парень, издалека?

— Из нефтеярского подъезда! — пошутил Лешка.

— Слыхивал! Боевой подъезд! — сказал мужчина и одобрительно посмотрел на Лешку. — Счастливо тебе, сосед!

— Спасибо, — сказал Лешка, и ему показалось, что вокруг него не москвичи, а нефтеярцы, и даже косившаяся на него старушенция обычная нефтеярская бабушка, уставшая от забот и поэтому немного сварливая.

В большом промтоварном магазине Лешка задержался у рекламы, приглашающей на показ мод, и, хотя времени было в обрез, взял билет, чтобы потом рассказать Зинке, как наряжаются московские модницы. Зинка обрадуется его рассказу и поймет, что даже в Москве он думал, заботился о ней.

Лешка расположился в первом ряду у самого помоста, на который должны были выходить манекенщицы, и с удивлением заметил, что в зале много мужчин. Рядом с ним сидели двое. Слева от него облокотился на ручку кресла молодой морской офицер, а справа еле уместился в кресле жгучий брюнет с массивным золотым перстнем на руке.

К микрофону подошла маленькая пухленькая женщина с напудренными щечками и объявила показ мод открытым. Зазвучала приятная джазовая музыка, и на помост, легко скользя по настилу, плавно покачивая телом, выплыла первая манекенщица на длинных, как жерди на заборе, ногах.

Пухленькая женщина заговорила о направлениях современной моды, о демонстрируемом костюмчике, но Лешка смотрел не на наряд, а на лицо манекенщицы, очень похожей на Вику. Та же лживая улыбка, тот же обманчиво приветливый взгляд, за которым, как он считал, скрываются надменность и злость. Лешка хотел, чтобы эта манекенщица побыстрее покинула помост, но вот на нем появилась вторая красотка, и она опять была похожа на Вику. И шестая и седьмая девушка походили на нее. Ему стало страшно. Он хотел встать и уйти, но было неудобно перед соседями. Брюнет восторженно хлопал в ладоши, сверкая перстнем, сладко причмокивая и стараясь громкими, восторженными восклицаниями привлечь внимание манекенщиц. По лицу морского офицера расплылись радостное удивление и блаженство. Он не аплодировал, весь уйдя в созерцание красоты. И тут Лешка подумал, что он, наверно, ошибается, что сходство манекенщиц с Викой чисто внешнее, и не могут все девушки быть коварными и злыми, и не обязательно за красотой должна прятаться злость. По крайней мере, в кино часто встречаются красивые, добрые и умные героини, и вообще — почему красавицы не могут быть такими отзывчивыми, как студентка из университета, с которой он познакомился? Могут.

Зинка обозлена на мужчин, а вообще-то добрая, и если он пробудит в ней любовь и нежность, то станет самым счастливым человеком на свете.

Начался показ купальных костюмов, и брюнет взвыл от восторга, выбросив вверх руки и сверкая белками глаз, а морской офицер подался вперед и засиял, как будто первым на корабле увидел долгожданную землю.

Лешка внимательнее, дружелюбнее посмотрел на манекенщиц, и они ему с каждой минутой нравились все больше и больше, а одна из них, черненькая, коротко стриженная, с подведенными глазами, с задорным взглядом, напоминала Зинку, и он подумал, что если бы Зинку холили, лелеяли и одевали так же, как манекенщиц, то она выглядела бы не хуже их.

Лешка вырвал из записной книжки листочек, написал на нем, что моды ему по душе, но интересно знать, когда начнут изготовлять модную одежду для северных районов Западной Сибири, подписался: «Зина из Нефтеярска» — и послал листочек пухленькой женщине. Она пробежала его взглядом и попросила Зину из Нефтеярска подойти к ней после окончания показа.

Громче заиграла джазовая музыка, пронзительно запела солирующая труба, на помост одна за другой в своих лучших нарядах прошествовали все манекенщицы.

Брюнет в растерянности развел руки, то ли не зная, на ком из девушек остановить выбор, то ли пытаясь мысленно обнять их всех сразу. Погрустнел морской офицер, наверно вспомнив о том, что ему уходить в дальнее плавание, ловить в дальномер не морских наяд и русалок, а заданные цели, и неизвестно, когда еще он увидит столько женской грации, изящества и красоты.

Лешка подошел к пухленькой женщине и представился:

— Я из Нефтеярска.

— А где Зина? — спросила она, удивленно вскинув брови.

— Зина в Нефтеярске, — сказал Лешка. — Писал записку я. От ее имени. Зина моя невеста, она красавица, но зимой со спины нас с ней не отличишь. Мы одеты в брезентовые куртки. На меху. Теплые куртки, но плохо пошитые и одинаковые для мужчин и женщин. На ногах кургузые сапоги. На головах громоздкие шапки-ушанки. Для мужчин одежда более-менее подходящая, а на женщинах не смотрится, даже, на мой взгляд, уродует их. У нас много молодежи. Модой интересуемся. Даже очень. На концерте или танцах все модные, а зимой, в холода на улице, на работе все одеты серо, уныло, от этого даже выглядим на одно лицо. Приезжайте к нам, поживите в наших условиях, посмотрите наших людей, и вы поймете, какая одежда нам нужна. Не только теплая, но и красивая. И не обычная. Край необычный, дела какие… Мне нравится одежда космонавтов. И удобная, и современная. Нам бы такую. Ведь мы тоже первопроходцы!

— Мы обо всем этом думаем, — серьезно сказала пухленькая женщина. — Одежда для северных районов Сибири стоит в нашем плане.

— Не может быть? — удивился Лешка.

— Факт! — улыбнулась пухленькая женщина.

— Вот это здорово! — воскликнул Лешка. — Наша одежда в плане! Значит, мы ее скоро дождемся. Можно об этом сказать Зинке?

Женщина вдруг смутилась, и на ее напудренных щечках проступил румянец.

— Дождетесь, — опустила она веки. — Но учтите, что от Дома моделей до массового производства путь не близкий…

— Ничего. Мы терпеливые, мы подождем, — улыбнулся Лешка. — Но вы тоже учтите, что молодость наша не вечна… Учтите это в своих планах!

На показ мод Лешка попал случайно, а заехать в ресторан, где он был с Викой, наметил с утра. Он не осознавал, почему его тянет туда, и только позже понял, что, видимо, всю жизнь будет вспоминать тот вечер, потому что был тогда счастлив, по-настоящему счастлив, пусть только один вечер, но прекрасный и его не забыть.

Лешка попал в ресторан, когда уже начал играть оркестр. Столик, за которым он сидел с Викой, был занят двумя девушками, они пили воду и, видимо, ожидали кого-то. «Я был не прав, это самый счастливый столик! — подумал Лешка, и у него первый раз в жизни кольнуло сердце. — Забегался», — решил он, не догадываясь, что в его сердце навечно поселилась боль и она будет проявляться со временем реже, но будет, потому что человеку всегда больно, когда от него уходит мечта, и воспоминание об утрате всегда отзывается в сердце. Девушки за столом рассматривали Лешку, он улыбнулся им и пошел в буфет.

— Вам как всегда? — спросил запомнивший Лешку буфетчик.

— Нет! — неожиданно для себя сказал Лешка. — Дайте самую дорогую коробку конфет!

— Есть финские!

— Давайте.

— Учтите, у нас с наценкой. Зато ваша дама останется довольна, конфеты с ликером!

— Кажется, бабушка любит с ликером.

— Бабушка, — спустя минуту цокнул языком буфетчик. — Знаем мы этих «бабушек» в восемнадцать лет!

Из ресторана Лешка заехал на Калининский проспект. Там у входа в кафе толпилась молодежь. На ступеньках у магазина «Мелодия» стояли иностранцы, держали в руках пластинки и что-то восторженно восклицали на своем языке, по всей вероятности, радостные слова, о чем догадаться было нетрудно, поскольку радость или грусть в переводе не нуждаются. Лешка зашел в магазин, и ему сразу бросилась в глаза пластинка Вощихина. На обложке крупным планом было изображено его чуть улыбающееся целеустремленное лицо. По сравнению с большинством зарубежных певцов Вощихин выглядел солидно и дисциплинированно, как будто сфотографировался для документа.

Лешка купил Зинке пластинку Вощихина и с теплотой подумал, что если будет летная погода, то уже завтра он увидит Зинку, снова пойдет провожать ее из кинотеатра до дома, но не позволит так, как прежде, небрежно разговаривать с ним. Она сама должна почувствовать, что он изменился, стал другим, должна, но почувствует ли?

Лешка в последний раз окинул взглядом проспект и сказал: «До встречи!» Он, конечно, будет вспоминать этот проспект, и особенно тогда, когда ветер начнет раскачивать буровую, прижимать людей к земле и когда любой комфорт начинает казаться непостижимо желанным и недоступным. И еще подумал Лешка о том, что при расставании все кажется более дорогим, даже то, что до этого не очень ценил, и стало грустно, что завтра он уже не сможет любоваться этой асфальтово-стеклянной красотой, но все равно хорошо, что она есть.

Лешка возвратился домой вечером. Открыл дверь, и тут же зазвонил телефон. Приятный с оттенком усталости баритон извинился за поздний звонок. Номер телефона дал ему знакомый Лешке писатель. Баритон работает редактором в журнале, который шефствует над нефтедобытчиками Сибири.

— Читаю журнал и беру книги из собранной вами библиотеки, — сказал Лешка, — так что за шефство спасибо.

— Пожалуйста, — сказал редактор. — Но я к вам с просьбой. Не могли бы вы попробовать… Написать для нас. Мы посылаем к вам журналистов, писателей, им, как говорится, со стороны виднее, они многое замечают, а вы человек изнутри, из глубины жизни, вы можете написать точнее и главное — более выстраданно. Попробуйте… Станете нашим рабкором. Будем вызывать вас на творческие семинары. Присылайте написанное. Мы литературно поможем. Сами приезжайте. Забронируем вам гостиницу.

Лешка хотел с подковыркой спросить, что будет, если он приедет просто так, без написанного, сделают ли ему тогда номер шефы, но передумал, потому что ничем не обязанный ему человек, и, судя по голосу, усталый, позвонил по делу и без личной корысти.

— Совсем другая работа, я никогда не писал, — замялся Лешка. — Не обещаю, что получится, но попробую. Может, и напишу. Но о чем?

— О своей работе! — воскликнул редактор.

— Зачем? — удивился Лешка. — Я хорошо работаю. И ребята вкалывают не хуже, а кто и лучше. Хорошая работа — наш закон. Зачем же о ней писать, писать о том, что все знают?

Редактор затих на другом конце провода, потом выговорил хмуро:

— Может, кто-то мешает вашей работе? Напишите об этом!

— Писали уже и в главк, в министерство.

— Хм, — задумался редактор. — Ну… Тогда напишите о том, что вам не хватает. Не может быть, чтобы у вас было все, что хотите?

— Тут вы правы, — согласился Лешка, — тема интересная. Очень.

— Чего же вам не хватает? — встрепенулся редактор. — Квартир? Товаров? Говорите смелее!

— Чего скрывать, мы об этом много между собой говорим, — сказал Лешка, — но не товаров нам не хватает, хотя и с ними не густо, и не квартир, о которых пока мечтаем, а порою мучает отсутствие справедливости: хотелось бы, чтобы удача светила только достойным людям, чтобы хорошие, трудолюбивые люди жили лучше и дольше. Вы меня понимаете?

— Кажется, в основном, — замялся редактор. — Короче, вы пишите, мы разберемся. Еще раз извините за поздний звонок!

Лешка представил себя за письменным столом, с глубокомысленным видом склонившимся над бумагой, и потрясенного этим событием, с вылезшими на лоб глазами соседа по общежитию — шеф-повара. Работа захватит Лешку, и целых три, нет, пожалуй, целых два вечера он не будет у кино встречать Зинку, и, взволнованная, она сама прибежит к нему и спросит — не заболел ли он. «Нет, — скажет Лешка. — Я вчера закончил первую главу». — «Чего?!» — изумится Зинка. «Первую главу романа!» — просто, как будто ничего особенного не произошло, скажет он. «О чем роман-то, о любви?» — нетерпеливо и с любопытством начнет выспрашивать она. «И о любви тоже, — вздохнув, скажет он. — Я немного устал. Можно пойти прогуляться». — «Можно!» — обрадуется она, сама возьмет его под руку и умоляюще нежно посмотрит на него, как смотрит на Тихонова.

Невеселая реальность нахлынула на Лешку, и фантазии улетучились. По телевизору шла программа «Время». Услышав Лешкины шаги, бабушка спрятала дрожащую руку за спину и повернулась к нему:

— Набегался? Не очень? Слава богу. А я смотрю телевизор. Ты знаешь, Леша, я могу пропустить любую передачу, даже «В мире животных», но «Время» смотрю всегда. Не могу заснуть, пока не узнаю, где война, где кризис, где землетрясение и вообще что где происходит. Приучили нас к международному положению, приучили лекциями, последними известиями, но, по-моему, не только в них дело, а в людях: они так устроены, что беспокоятся друг за друга, где бы они ни жили. Твой дед всегда переживал, если в какой стране наводнение случилось или какое другое стихийное бедствие. У нас в те времена, судя по прессе, ничего не происходило. Наверно, горы были сознательные, реки из берегов не выходили, сейчас немного «подраспустились». Зато горы стали как горы, реки как реки. Нормально стало. К радиоприемникам телевизор добавился, смотри, слушай, что в мире происходит, переживай на здоровье. Я помню, когда умер Черчилль, то твой дедушка сильно расстроился, и я ему сказала: «С чего бы это? Ведь ты недолюбливал Черчилля?» — «Не любил, — сказал дед, — но с ним окончилась целая эпоха, а это что-то да значит. Ведь и мы в это время жили!» Твой дедушка любил выражаться философски, и когда ему стало совсем тяжко, то он не сказал, что умирает, а вымолвил тихо: «Земля обновляется!» Я к чему тебе говорю, Лешенька, земля действительно обновляется, и мне уходить скоро.

— Нет, бабушка!

— Смешной ты, Леша! Тебе не хочется, и ты говоришь «нет!». А жизнь к тебе не прислушается, пойдет дальше. Поговорить с тобой хочу о деле житейском, ты меня выслушай. Мы с дедом много не накопили, но что есть, тебе достанется, и не об этом разговор. Хочу сказать о квартире. Мы с дедом здесь почти сорок лет прожили, здесь мама твоя родилась, ты жил, и это твоя квартира, по праву твоя. Я больная, нуждаюсь в уходе, а ты единственный родственник. Пропишут тебя ко мне, Леша, будешь жить в Москве, тут тебе и все удобства, и климат получше, и снабжение, и вообще жизнь интереснее. Женишься, заживешь семьей. Как твоя девушка? Виделись?

— Был у нее дома, познакомился с мамой.

— Ну и как?

— Как… Порядок, бабушка. Мама сказала, что у меня чудесная профессия, что она мечтала о таком женихе для своей дочери.

— Какая хорошая женщина!

— Да, бабушка, и дочка — красавица, но мне она вдруг разонравилась.

— Вот те на! Ни с того ни с сего?!

— Сам не знаю почему, но разонравилась!

— Ладно, Лешенька, не беда. В Москве красавиц много. Другую подыщешь.

— Пока не собираюсь. У меня есть Зинка. Ты знаешь, бабушка, у Зинки характер не золотой, даже не серебряный, с ней о многом не поговоришь, но люблю я все-таки ее, она — своя.

— Пожалуйста, Лешенька, приезжай с Зинаидой. Я слова не скажу.

— Спасибо, бабушка, я никогда об этом не думал. Мы вместе… Соблазн большой. Я к тебе, бабушка, приеду в отпуск, как обещал, а насовсем… Не знаю.

— Тебе что-то здесь не нравится, Леша?

— Нет, бабушка, тут здорово. Что и говорить — Москва! Но что я здесь буду делать? Чего искать в московской земле? Хотя у нас там не курорт и бывают такие минуты, такие минуты, бабушка, я тебе честно говорю, такая тоска гложет и так холодно, что отдашь все, чтобы очутиться в тепле, рядом с тобой, пить чай и, сидя в этом кресле, спокойно смотреть телевизор. Вчера одна москвичка меня даже пожалела.

— Вика?

— Не Вика. Я даже не знаю, как ее зовут. Студентка с факультета журналистики. Она в чем-то права. Здесь, в Москве, мир ближе. И люди тут необыкновенные. Композиторы какие! У нас в бригаде есть свой композитор, но у него все песни на одну мелодию. А когда он хочет показать нам новую песню, то мы ему говорим: «Ты слова прочитай, а мелодию мы знаем». Он обижается, но поет. Мы терпим, потому что это для него отдушина. Она у каждого своя. Кто футболом дышит, кто деньги на книжку кладет — радуется, кто на все идет, чтобы хоть на время забыться. Я тоже могу нарушить режим… Не хмурься, бабушка, лишнего себе не позволяю. У нас каждый на виду. Меня все знают, а здесь… Здесь ты, бабушка. Друзья есть. Новые появились. Отличные люди. Но не люблю я у вас ходить в магазины. Мне кажется, что люди на меня смотрят, словно я покупаю не то, что мне положено. Лучше сбегать в свой продуктовый, взять хлеба, банку рыбных консервов. Как все. И никто на тебя не посмотрит с укором или сверху вниз. А порою мне еще кажется, что тут я вообще не заметен. Тут я капля в море. А у себя — я Лешка Кубыкин! Звучит! И вообще у нас жизнь более звучная, люди говорят громче, иногда даже переходят на крик. Наверно, оттого что дела большие, и еще от боли, ведь многие дома побросали, родных, вот и тоскуют. Чувства у людей большие, немалые переживания, иногда даже через край плещут. На соседней буровой отец ударил сына гаечным ключом, чуть не зашиб. Разозлился по делу, но чересчур. Не в себе был. А когда понял, что натворил, горевал сильно. Сына покорежил. Большое горе. И просторы у нас большие, и заработки… и комары. У вас, подмосковные, вроде крошечных самолетиков, приземлятся на лоб — сразу не почувствуешь, а у нас тяжелые бомбардировщики — идут на голову как на таран, только держись. Ты не подумай, бабушка, я на жизнь не жалуюсь — как-никак живу в городе, а неподалеку в поселке есть общежитие, девушки живут в бараке, без удобств, без воды, девушки… Вот кого пожалеть можно и даже нужно. Многим нелегко, но уезжают единицы. Людей удерживают дело и заработки. Это без громких слов. И еще нас объединяет одна судьба. Она бывает и счастливая, и горьковатая, можно ее поменять, но зачем? Я туда поехал по своей воле. Не все себе правильно представлял. Там труднее, чем казалось. Но не отступать же?! Там остались ребята, Тихонов. И если решусь уехать, то как посмотрю им в глаза? Тихонов не поверит, а Пряжников узнает о моем бегстве, сплюнет и скажет: «В семье не без урода, а дезертир самый страшный урод, от него один вред!» Даже Петька Молчун выругается и руки не подаст. И честно говоря, не могу я без них, без Зинки. Ты пойми, бабушка, они — там, а я соберу вещички, помашу ручкой и сюда? Не плачь, бабушка, я к тебе приеду в отпуск. Если надо — за свой счет возьму. Тихонов отпустит. Он и сейчас помог мне навестить тебя.

Москва не спешила расстаться с Лешкой. Нелетная погода собрала под крышей аэровокзала толпы людей. Лешка позвонил бабушке и сказал, что улетает через полчаса. Он не хотел лишний раз расстраивать ее. Перед его отъездом она заплакала, у нее покраснели веки, задрожала рука, в глазах вспыхнули боль и отчаяние. Она обняла Лешку с таким чувством, как будто прощалась навсегда. Он тоже едва не заплакал, сдержал себя, но душа его в эти минуты страдала, ибо разлука с родными и любимыми всегда печальна и тяжела. Позже в памяти Лешки всплывали другие расставания других людей. Железнодорожные платформы, вскинутые в прощальных жестах руки, слезы провожающих, искаженные рыданиями лица. Родные и любимые расстаются, кто по воле судьбы, кто в погоне за счастьем, и лишь потом, на исходе своих дней, начинают думать, стоило ли разлучаться, было ли счастье, и вообще — что такое счастье?

Васьков при встрече с Лешкой виновато улыбнулся, наверно, не выбил фонды. Они бродили по аэровокзалу, который напоминал местами то восточный базар то цыганский табор, то старую ночлежку, то просто скопище неприкаянных людей.

Среди ночи наконец-то объявили посадку на нефтеярский рейс. Оживился грустный Васьков, обрадовался Лешка. Уже в самолете, закрепляя привязные ремни, он подумал, что, где бы ни был человек, пусть в самых расчудесных краях, его все равно рано или поздно потянет домой.

Самолет приближался к Нефтеярску, в темноте ярко пылали факелы горящего газа, где-то работали невидимые с высоты буровые. Лешка прильнул к окну, пытаясь приблизительно определить, в какой стороне находится его буровая, и вдруг внизу слева от самолета загорелись огни города.

Самолет, подпрыгивая, полетел по бетонке, и Лешка почувствовал, что соскучился по Нефтеярску, хотя далеко не полностью отстроился городок и выглядит хаотично, из-за недостатка помещений гнездятся одна над другой конторы, и до идеальной чистоты еще далеко, и недоделок хватает, может, стоило сначала подготовить жилье, а потом уже забрасывать сюда людей, но, наверно, как всегда, поджимали сроки; пусть недостаточно благоустроен и обжит еще Нефтеярск, но тянет сюда Лешку как в родные места.

Спускаясь по трапу, Васьков поднял воротник пальто и заметил Лешке:

— Завтра отчитываться, а у меня вести не ахти какие — фонды пока не получил. Не смог я попасть к тому, кто решает этот вопрос, не принимает, и все.

— Очень занят?

— Наверно. К тому же у меня не тот уровень.

— Чего? Образования?

— Ну и смешной ты, Кубыкин. В нашей канцелярской жизни ничего не смыслишь. Должность у меня не соответствует должности человека, к которому я хотел попасть на прием. Собирался поехать Витальев, но не смог. Его, возможно, приняли бы. Он на том уровне, а я не на том. Я попал к референту, передал письмо, объяснил ему ситуацию, а он уже изложил нашу просьбу своему шефу, тот отказал. Я спрашиваю у референта: «Вы ситуацию ему объяснили?» — «Нет, — говорит референт, — он у меня ничего не спрашивал». — «А вы сами рассказать не могли?» — «Не мог, — говорит референт, — если бы он спросил, я бы рассказал». — «Давайте все-таки введем вашего шефа в курс дела, — предлагаю я. — У нас топь, мерзлота, механизмы быстрее, чем положено, выходят из строя». — «Давайте, — говорит референт, — изложите все это письменно и подробнее, я доложу. Но теперь уже только через месяц. Шеф послезавтра уходит в отпуск». — «Может, тогда пойти к заму?» — «Зам подобные вопросы не решает». — «Тогда завтра пустите меня к шефу!» — «Шеф занят». Я не знал, в чем загвоздка, и только потом сотрудники этого отдела рассказали мне, что шеф принимает людей только соответствующего уровня. Я в это верю, но не понимаю, откуда взялась такая условность. Жаль, что не смог поехать Витальев. Может, еще сотрудники отдела помогут. Обещали. Они понимают, что дело важное. И хотя таких, как мы, приезжает много, но отнеслись они ко мне с пониманием. Интересно, а что ты скажешь дома о Вощихине?

— Скажу, что приедет, — твердо решил Лешка. — Если настоящий, если творческий человек, то приедет. Потому что песни рождаются у нас!

— И у нас тоже, — улыбнулся Васьков, — не только в столице!

Стюардесса пригласила пассажиров в багажное отделение. Уставший от полета Васьков начал разминать руки:

— Апельсины везу. Две сумки. В прошлый раз взял бананы, совсем зеленые. Думал, дойдут, а они так и не дозрели, пришлось выбросить. Деньги жаль, и еще заметь, что у них тоже подхалтуривать стали. Видимо, посрывали эти бананы в конце квартала! Эх-ма!

— Да, — вздохнул Лешка, — трудности развития, но они с ними справятся быстро.

— Почему? Бывал там?

— Не был, но по телевизору видел, как они танцуют. Лихо. Двигают всем телом. Энергии у них много. Должны хорошо работать. И женщины там красивые, ловкие… И если бы не Зинка…

— Ну и фантазер ты, Кубыкин!

— А что? Влюбиться можно. Вполне. И вообще у них благодать — тепло, фрукты висят на деревьях, природа красивая, я бы там погулял, нормально.

— И с Зинкой покончил?

— С Зинкой? Что вы?! Никуда мне от нее не деться. Это я нафантазировал ради шутки. А мир посмотреть охота, узнать, как люди живут, что создали, о чем думают.

Лешка полез в карман за квитанцией от багажа и вместе с ней вынул билеты на хоккей. «Ну и завертелся ты, брат! — поразился Лешка. — Даже пропустил игру с канадцами! Как сыграли наши? Должны выиграть!» Лешка представил себе выезжающих на лед наших хоккеистов в ярких рубашках и блестящих шлемах, они осторожно пробовали лед коньками, как бы примеривались к нему, а в это время противники сгрудились в раздевалке вокруг тренера и, мрачно жуя резинку, наверно, вынашивали коварные планы; за хоккеистами неожиданно появились тоже наши — ребята с буровой, эксплуатационники, строители и другой нефтеярский народ в грязных рабочих робах, затем выскочил на лед сияющий Вощихин в бархатном костюме, как манекены заскользили по матовой поверхности Вика и Нина Павловна, за ними бойко запрыгал журналист, кокетливо проехала Зинка; обнявшись и о чем-то разговаривая, проплыли Тихонов и известный композитор; за ними заскользила по льду странная на вид, но обаятельная пара — юная студентка и немолодой, но бодрый писатель; осторожно, стараясь не поранить лед, прокатился Пряжников; в углу катка в стороне от людей крутился Петька Молчун. И вдруг Лешка обомлел и расширил глаза. Он увидел самого себя. Пытаясь догнать Зинку, мчался Лешка Кубыкин в черном пиджаке, с ярким галстуком на груди, с торжественно улыбающимся лицом. Под прожекторами Лешка лучше разглядел себя и понял, что в одежде и прическе подражает Сергею Вощихину. И выглядит одним из вариантов этого певца, и даже не вторым, третьим, а тысячным. Лешка снял пиджак, отвязал галстук, растрепал приглаженные волосы, убрал трафаретную улыбку и покатился к Зинке. Она удивленно, но внимательно посмотрела на него, вроде заметила в нем что-то особенное, свойственное только ему лично. Лешка разбежался, набрал максимальную скорость и оторвался ото льда, совершая немыслимый и неизвестный доселе самым опытным фигуристам высоченный прыжок. Зал ахнул, открыла рот Зинка, и глаза ее от изумления полезли на лоб. Лешка парил в воздухе мгновение, но оно показалось ему прекрасной вечностью, а когда он опустился на лед, зрители встретили его ревом восторга, и больше всех хлопала Зинка, от радости подпрыгивая и крича: «Ку-бы-кин! Ку-бы-кин!» У входа на каток остановилась довольная удачей внука бабушка, положила на бортик катка дрожащую руку. Тут хоккеисты начали предматчевую разминку, и все находившиеся на льду люди перемешались, потом закружились в пестром хороводе, быстрее и быстрее, их стало трудно различить. «И те наши, и эти наши», — подумал Лешка, стараясь узнать пролетавшие мимо него фигуры.

— Чей рюкзак?! — услышал Лешка сердитый женский голос, и каток мгновенно растаял в его сознании.

Получив вещи, Лешка вышел из аэровокзала и сразу попал под сильнейший порыв ветра, но не согнулся, только стал к нему боком и двинулся к остановке автобуса, где стояли люди — и, видимо, давно. Они потирали замерзшие щеки, переминались с ноги на ногу и не обратили особого внимания на подошедшего Лешку, но молча приняли в свою компанию, и ему среди людей не таким резким показался ветер, и на душе стало теплее, сквозь рев ветра к нему прорывалась песня, в которой были гул буровой и пение птиц, радость и боль, разочарование и надежда, то, из чего слагается жизнь.

1980

СНЕЖНЫЕ И ДРУГИЕ ЛЮДИ