— Куда лезешь? Не видишь ничего! — не очень ласково, но и не очень грубо сказала она и, вероятно, как-то особенно посмотрела на него, так посмотрела, что Ляля остановился и, забыв про сигареты, глядел на нее и молчал, пока не отошел поезд.
Не цыганкой она была и с виду неказистая. Но взгляд ее запал ему в душу, и на обратном пути он уже встречал ее у того же вагона, а она, увидев Лялю, заулыбалась и приветливо помахала ему флажком. И снова они ни о чем толком не поговорили, только улыбались, одаривая друг друга теплыми взглядами. А через два рейса она сошла в Усть-Куте. Было воскресенье, и они до вечера гуляли по берегу Лены. Река в этом месте была неширокой и холодной, особых эмоций не вызывала, как и окаймляющая ее на противоположном берегу негустая растительность. А городской берег был очищен от леса и на площадке у клуба моряков запружен вместительными японскими контейнерами и грузовиками фирмы «Като». Но Ляле в этот день все казалось прекрасным — и река, и леса, и контейнеры. Он забыл о тяжелом труде строителя БАМа, за который хорошо платят, но он стоит этого, а может, даже большего, забыл о неуютном общежитии, об однообразной нехитрой кормежке, о том, что сильно изменился здесь, огрубел, даже, видимо, одичал немного, несмотря на то что к ним на БАМ бесконечным потоком двигались эстрадные бригады. Ляля казался себе интересным, умным и благородным принцем, идущим под руку с не менее прекрасной королевой, которую он готов перенести через любую лужу и вырвать на ее пути любую корягу. Он узнал, что юную королеву зовут Верой, что отца она не знала, а мать оставила ее на попечение бабушки и укатила с молодым мужем куда-то на Север. Первое время мама писала, а потом и письма перестали приходить, и где живет она, и жива ли, Вера не ведает, но если бы мать вернулась, то она бы ее простила и даже ухаживала за ней, но она, Вера, хотя с виду и слабенькая, но гордая и ни за что не станет разыскивать ее сама. Пусть нелегко ей, но она уже привыкла жить одна, в дороге забываешься, люди вокруг, хотя и разные, и порой такое говорят, что от обиды тянет разреветься. Ляля хотел сказать, что у них похожие судьбы и он тоже одинок, но вдруг почему-то стал хвалить свою маму, говорить, какая она нежная и ласковая и как она любит его, и ей наверняка понравится Вера, так как мама обожает скромных и послушных девушек. Вера заулыбалась и поспешила на вокзал, встречным поездом она уезжала на свою станцию Лена. Но поезд запаздывал, и они целый час целовались на перроне. Вера уехала, и вскоре Ляля почувствовал, что не может жить без нее, и подумал, что, наверно, ей без него тоже будет трудно. Они взяли отпуск и поехали отдыхать к южному морю. Ляля ликовал от радости и лишь однажды зло вымолвил: «Вернусь домой и пойду к своей жене-цыганке!» А Вера поверила ему и испугалась: «Твоя воля, Ляля, но как же я теперь жить буду?» Ляля ничего не ответил, а утром целовал ее без конца и края, они даже не пошли на пляж. Ляля все целовал ее и говорил: «Пошутил я, нет у меня никакой жены-цыганки и не будет! Ты — моя единственная жена!» — «Я?!» — не поверила Вера и прижалась к нему всем телом. А он вдруг заплакал и, целуя ее, говорил сквозь слезы: «Нет и не будет цыганки. Ты у меня одна!» Вера усомнилась в его словах, глядя на молодых и красивых девушек, щеголяющих на курорте модными нарядами. Он заметил это и сказал: «Куда смотришь, Вера, смотри на небо, на горы, на худой конец на меня смотри, или я тебе не нравлюсь?» — «Нравишься, Лялечка, — щебетала она в ответ. — Я без тебя жить не смогу, не смогу, это точно, я уж много думала, а горы красивые, и небо, но когда ты рядом!»
И тут решил Ляля, что не нужно ему больше копить деньги на золото, не будет у него жены-цыганки, а будет Вера, и не в золоте счастье, а в человеке. Нашел Ляля место, где фарцовщики торгуют импортными тряпками, одел Веру по всей фирме и себя не забыл. «А теперь поедем в Мареничи, — сказал он ей, — там живут мои друзья. И пусть они не цыгане, но я им своей жизнью обязан!»
Обещал Ляля отблагодарить друзей и сдержал слово. Снял на весь вечер ресторан и пригласил туда врачей и сестер из больницы, учителей и других знакомых.
Вера счастливая и смущенная сидела в центре зала, а у Ляли горели глаза при виде полных столов — пусть люди знают, что Ляля стал настоящим человеком, честно зарабатывает деньги, может достойно угостить своих друзей. И он не один — у него есть хорошая жена и будут хорошие дети. Главный врач поднял тост за Лялю и его жену, все закричали «горько-о-о!», а у Ляли вдруг заныло сердце: «Что же это получилось?! Жена-то у меня не цыганка!» Сразу поблекли лица друзей, потускнела большая люстра, висевшая над столами, и почудилось, что жизнь пошла совсем не в ту сторону. «Надо немедленно прекратить это страшное, никому не нужное веселье!» — подумал Ляля. Он вышел в центр зала, поднял руки, гневным взглядом окинул Веру, их взгляды встретились. На Лялю смотрели добрые, наивные глаза, они улыбались ему, и сердце у Ляли снова екнуло, как во время их первой встречи, опустились вниз руки, и он виновато замотал головой:
— С ума я сошел. Счастье пришло, а я… Эх, «ехал цыган по селу верхом, видит, девушка идет с ведром…». А ну, выходи плясать, чавелы! «Посмотрел — в ведре том нет воды. Знать, ему не миновать беды!»
ЛЮДИ И ЧЕРТИ
Крутая волна у берега Балтийского моря поднимает серебристый веер брызг. Уже апрель, но от моря еще веет зимним холодом, ветер пронизывает теплую одежду, но мужчина и женщина стоят у самой кромки моря. Мужчина удивленно смотрит на бушующее море, как будто увидел его впервые. Он похож на стареющего сказочника, который, рассказывая сказки, сам поражается тому, что говорит, и тем самым создает вокруг себя атмосферу загадочности, предшествующую чуду. Женщина похожа на подростка, рано познавшего горе или переболевшего тяжелой болезнью. Лицо у нее бледное, плотно сжаты губы, глаза внимательно следят за набегающей на берег волной.
— Настоящее море! Не то что в Рижском заливе, — говорит мужчина. — Там курортное, а тут настоящее!
— Ага, — жмется к нему женщина. — Но очень холодное. Простудишься, Антон.
— Если напиток в шашлычной не разводили, то не простужусь! — улыбается Антон. — Видишь чертика на волне?
— Где?
— Опоздала, Илга. Пропал уже. Волна так изогнулась, что получился черт!
— Опять, — вздыхает Илга, — тебе всюду мерещатся черти!
— Нет, не всюду, — говорит Антон, — а сейчас я его видел: лохматый, темно-синий, с тремя глазами! Даже не с глазами, а с проемами для них!
— Страшный?
— Черти все страшные. На то они и черти. Но в каждом из них есть что-то человеческое. Надо разглядеть.
— Что же ты увидел человеческого в морском черте?
— Ему тоже холодно, как и нам, он извивался, чтобы согреться. Посинел, бедняга.
— Бедняга?
— В какой-то мере. Он одинок. И это понятно — кому хочется возиться со страшилищем?!
— Нашел кого жалеть! Черта! Он бы тебя не пожалел!
— Пойдем, Илга, ты совсем замерзла.
Они прошли через пляж к машине, в которой сидел Янис, родной брат Илги. На нем были теплая куртка с капюшоном, джинсы, кроссовки. Он походил на спортсмена, но только внешне. Физически развит нормально, но не больше и не настолько, чтобы о нем можно было бы с уверенностью сказать, что он спортсмен. У него умные глаза человека, думающего не только о том, как обогнать соперника или забросить в кольцо мяч. Но сейчас он ведет себя как спортсмен перед стартом. Волнуется, даже высунул из машины голову, ожидая сестру и Антона.
— Я вас заждался, — сказал он, нервно заводя мотор. — Насмотрелись?
— Кое-что увидели, — улыбнулся Антон.
— Черта! — догадался Янис.
— С тремя глазами! — сказала Илга.
— Новый черт! Значит, вылепишь! — решил Янис.
— Наверно, — сказал Антон. — Сделаю, но с двумя глазами. Третий он будет держать в руке, как запасной.
— Потом покажешь, — сказал Янис. — Я начинаю верить, что в море живет черт. Это он попутал нашего Арвидса!
— Кого?
— Арвидса. Нашего старшего механика. Случилось это прошлым летом. По дороге в Кейптаун. У Арвидса был день рождения. Ну, выпили как полагается. Вино кончилось. А везли мы технический спирт. Арвидс говорит: «Сейчас мы его попробуем». Все говорят: «Что ты, спирт для этого не годится. Всех предупредили». А он говорит: «Это мы сейчас узнаем — годится или не годится!» Глаза сверкают, не остановить его было. А считался спокойным человеком!
— Черти тут ни при чем, — уверенно произнес Антон. — Море… Одиночество… Тоска… Поговорить хотелось. Забыться. Без вина не мог. Жаль человека.
— Жаль, Антон. Ты, как всегда, рассуждаешь логично. Возразить нечего. И черти у тебя выразительные, смотришь на них, и начинает казаться, что где-то ты их уже встречал. Игрушки, а как живые!
— Игрушки? — переспросил Антон. — Я их только леплю в виде игрушек. Как солдатиков.
— Но делаешь чертей, а не солдатиков?
— Солдатиков выпускают фабрики. И к тому же они друг на друга похожи, в одной форме, а черти у меня все разные!
— Я тебя понимаю, — кивнул головой Янис. — Я до моря на заводе работал. На станке-полуавтомате. Весь день течет перед тобой металлическая лента, и станок через каждые десять сантиметров пробивает в этой ленте три отверстия. Ты помогаешь станку, потому что он полуавтомат. Вторая половина автоматизации — ты. Я понимаю — работа нужная, но для нее надо иметь определенный характер. Как у Илги. Она терпеливая, и, кроме семьи, школы, ей ничего не требуется. Дети, любимый муж, ученики — и все. А меня угнетало однообразие, тянуло мир посмотреть, другие страны. Я на флоте с низов начинал, с промрабочего. Разделывал рыбу на плавбазе. Потом взяли на сухогруз. В Японии был! В Финляндии! В Швеции! В море домой влечет, а дома зовет море. Так и мотаюсь между домом и морем. Нравится! Я такое видел! Раньше Илге рассказывал. Она слушает, но так, между прочим. А вот заговоришь о детях — вся внимание. Лучше моей сестрички матери не сыщешь! Повезло тебе с женой, Антон!