СЛУЧАЙ В ЛЕСУ
Тимофеев получил лицензию на отстрел зайца. И вот идет Тимофеев по лесу, довольный собой и возможностью поохотиться, чистый воздух вдыхает, под ногами у него снег пружинит, в организме радость нарастает, и вдруг прямо перед ним куст шевельнулся, а под кустом показалось что-то серое. Тимофеев вскинул ружье, прицелился и только тогда разглядел, что это не заяц, а чей-то валенок. Затем из-за куста появилась голова директора стройкомбината и говорит:
— Проходи! Проходи! А то лосей спугнешь!
«Ишь ты, на лося вышел!» — подумал про себя Тимофеев, но, будучи человеком независтливым, спокойно пошел дальше в самом распрекрасном настроении. Далеко забрался в лес. И шума шоссе уже не слышно, и гудка электрички, звенит в ушах одна лишь лесная тишина. «Не жизнь, а сказка!» — подумал Тимофеев и вдруг почувствовал за собой дыхание, обернулся и своим глазам не поверил — стоит перед ним не кто иной, как он сам, в точности такой же мужчина, так же одетый, с таким же ружьем, только на лице у него не радость, а волнение.
— Ты кто? — спрашивает у него Тимофеев.
— Тимофеев, — отвечает двойник.
— Не может быть! — говорит Тимофеев.
— Вот смотри! — говорит двойник и протягивает ему лицензию на отстрел зайца.
— «Разрешается Тимофееву Г. Н.», — читает Тимофеев и, бледнея, говорит: — Ведь я тоже Г. Н. У кого же из нас право на отстрел зайца? У меня или у тебя?!
— У тебя, — улыбается двойник. — Хотя я и есть ты.
— Ничего не понимаю, — говорит Тимофеев. — И ты меня не путай. Я есть я. И если у меня право на отстрел, то зачем здесь ты?
— А затем, — говорит двойник, — чтобы предостеречь тебя, чтобы ты от чрезмерной радости варежку не разевал, позабыв о том, что в лесу полно волков!
— Твоя правда! — вздрагивает Тимофеев. — Я о них совсем забыл. А их действительно развелось до черта! Овец режут, чуть лесника не растерзали!
— Что же ты, охотник, в свое время их полностью не истребил? Ведь матерые хищники!
— Нельзя было. Люди заговорили, что от них большая польза лесу, мол, волки это лесные санитары, отсеивают слабых, держат других зверей в отличной физической форме.
— Отсеивают? Держат в форме? — усмехнулся двойник. — Сжирают! Держат в постоянном страхе! Разве это жизнь, когда от страха теряешь сон и боишься сделать лишний шаг?!
— Не жизнь это, — согласился Тимофеев. — Одно мучение, а не жизнь!
— Сколько с волками ни возились — и приручить старались, и дрессировать, — а они все равно в лес смотрят, — продолжал двойник. — И с людьми бывает подобное. Как тут не вспомнить Генку Перочинного! Распустили в детстве парня. Товарища ножом пырнул. Кровь почувствовал. Сколько его ни воспитывали, дважды сажали, а он выходит и снова ножичком грозит. Думаю, что его уже не перевоспитать!
— Что ты говоришь?! — испугался Тимофеев. — Разве можно не верить в воспитательный фактор?!
— Я верю, — сказал двойник. — Но уж больно в этом Генке много звериного. Или возьми нашего Грюндина. Через трупы шагает. А с виду ничего. Улыбчивый, кудрявый, но когда забывается, слетает у него с лица маска и проглядывает истинное нутро!
— Волк и есть! — согласился Тимофеев, с опаской оглядываясь по сторонам.
— Да не бойся, — улыбнулся двойник. — Один ты в лесу. И ты прекрасно знаешь, что это Грюндин убил Левкина.
— Нет, Левкин умер от рака.
— Может быть. Но Грюндин постоянно унижал его, стараясь этим доказать свое превосходство. Левкин страдал от его грубости и невежества.
— Но умер все-таки от рака. Справка есть.
— А рак отчего? Никто не знает. Может, он и рождается от хамства, от унижения человеческого достоинства? Сколько средств и внимания мы тратим на борьбу с раком! А если бы часть этих средств и внимания бросить на борьбу с грубостью и невежеством, то, может, и рака было бы меньше?!
— Что ты опять говоришь?! — воскликнул Тимофеев.
— Это не я говорю, а ты, — улыбнулся двойник.
— Я ничего такого не сказал, и нечего на меня катить бочку. Я отдыхать пришел. Охотиться. Я имею право на заслуженный отдых?
— Имеешь. Охоться на здоровье. Но ведь иногда и подумать надо. В городе не до этого. Самое время — на охоте. Хотя вообще-то, если говорить честно, убивать надо только в случае необходимости. А то зверя в себе будишь. Становишься циничным. И даже можешь убить красоту. А зачем? Пусть ползает, прыгает, летает, парит!
— Я лебедей не стреляю! — похвалился Тимофеев.
— А уток? — поинтересовался двойник.
— Утки — другое дело.
— Почему — другое? Пусть они менее привлекательны, чем лебеди, но это не их вина. И если их не трогать, не уничтожать, дать им свободно развиваться, то, возможно, они станут красивее, а со временем даже прекраснее лебедей!
— Ух ты, куда загнул! — вспотел от удивления Тимофеев.
— Это ты «загнул», — опять улыбнулся двойник. — Неужели ты до сих пор не понял, что я и есть ты, Тимофеев, только думающий?
— Понимаю, — вздохнул Тимофеев. — Значит, если задуматься, то и в зайца палить нельзя. Ясное дело. Зла никому не приносит. Детям нравится. А достается ему, бедняге, будь здоров. Ведь это только в мультфильмах заяц дурачит волка. Правильно я понимаю?
Тимофеев обернулся и замер от удивления — на полянке появился заяц, а двойник исчез. У Тимофеева заблестели глаза, учащенно забилось сердце, расчистилась голова, и он вскинул ружье. Почуяв беду, заяц прыгнул что было мочи, но приземлился, уже сраженный тимофеевской дробью.
— Ну и зайчище! — подбежал к нему возбужденный Тимофеев, обвязал зайца ремнем и, перебросив через спину, поспешил прочь из леса.
Моментами он даже переходил на бег, опасаясь появления своего двойника. И, только выйдя из леса, Тимофеев замедлил шаг, проходя мимо ребятишек, которые с восхищением смотрели на охотника и его добычу.
ЛОДОЧНИК И РУСАЛКА
Прохор работал лодочником на станции, принадлежащей санаторию, работал уже свыше тридцати лет, и ему казалось, что вся его жизнь состоит из детства, войны и службы у реки. Детство представлялось ему безоблачным и до наивности прекрасным. Война жила с ним по сей день, горемычная и боевая, часто напоминая о себе болями в сердце и печени — следствием тяжелой контузии. А служба у реки, не очень утомлявшая его, была будничной, и на другое занятие он и не рассчитывал, имея инвалидность второй группы.
Лодочная станция располагалась в небольшой бухте на речке районного значения, и только в бухте вода была чистой, здесь купались отдыхающие, а русло реки постепенно высыхало и зарастало водорослями и тиной. Прохор вздыхал, наблюдая за гибелью реки, сравнивал ее со своим старением, считая и то, и другое неизбежным, поскольку нельзя повернуть вспять годы и некому расчистить реку. «Санаторий отремонтировать можно. Он подчиняется директору, — говорил Прохор. — А река кому? Неизвестно. В этом и загвоздка!»
Зимой Прохор чинил лодки, а летом давал их отдыхающим в залог под курортные книжки. Жизнь текла спокойно, однообразно, но скуки он не ощущал, работая на природе. Однажды в середине лета подошли к его будке двое парней в майках с иностранными буквами. Один весь заросший, как партизан в лесу, а другой с длинными гладкими волосами и почти что девичьим лицом. Попросили лодку.
— А курортные книжки есть? — проявил бдительность Прохор.
— Нет, у нас другие книжки, — сказал заросший и издали показал какой-то коричневый документ.
— Другие? — задумался Прохор, вглядываясь в лица парней, не похожие ни на начальственные, ни на уголовные.
— Чего зыкаешь?! — неожиданно взвизгнул парень с девичьим лицом. — Разве мы не люди?!
— Люди, — согласился Прохор и нехотя дал им весла от лодки.
Прошел час, второй, третий, наступил вечер, а парни не появлялись. Тогда Прохор сел в лодку и поплыл вдоль берега. У места, где река подходила к шоссе, сердце у него учащенно забилось и закружилась голова, когда он увидел на песке следы лодки и машины.
— Утащили! — догадался он. — Вот тебе и люди… Откуда они такие?
Прохор вспомнил свое детство, показавшееся ему сейчас сказочным и населенным безупречными людьми, и пусть среди них был уличный забияка Колька, подражавший героям популярного в те годы артиста кино Петра Алейникова, но и этот Колька никогда не совершил бы такую подлость. А товарищи по роте? Ожесточенные, суровые и беспощадные к врагу, они делились друг с другом последним сухарем, последней щепоткой табаку. Только раз пошутили, увидев у Прохора полный кисет махорки, выменянной им на сухой паек у некурящего солдата. И шутили до тех пор, пока Прохор не раздарил полностью всю махорку. А эти на тебе — украли! И не как обычные воры. А хуже. С помощью обмана! Людьми прикинулись!
Директор санатория пообещал списать лодку, но, потрясенный случившимся, Прохор не мог прийти в себя и для успокоения выпил целый стакан водки. Вообще-то он пил редко. По праздникам. Две-три рюмки. И лишь в День Победы выпивал целый стакан. Чтобы почувствовать. И тут себе позволил. Но радости, как в праздник, не ощутил. Еще горше на душе стало. И мысли разбегаются. В таком состоянии стыдно идти домой, и направился Прохор к речке в надежде, что вечерняя прохлада быстрее отрезвит его. Сел Прохор на плот, посмотрел на речку и глаза протер, увидев, как заколыхалась вода и вылезло из нее чудище, облепленное водорослями и тиной.
Испугался Прохор, бежать хотел, но чудище как-то странно захихикало и промолвило:
— Чего боишься, старик? Я обыкновенная русалка!
— Русалка?! — изумился Прохор.
— А кто же еще, — вздохнуло чудище, — настоящая русалка. И хвост у меня, и все другое, что полагается, и звать меня Мариной.
— Мариной?
— Мариной! — кокетливо поджала хвост русалка.
— Пусть так, — немного очухался Прохор, — но почему ты в воде живешь, а не умытая?
— В какой воде? — усмехнулась русалка. — Ты бы в такой воде пожил!
— Но ближе к берегу вода почище. Умылась бы. Чтобы людям не стыдно было показаться. И для себя самой. Ведь ты все-таки эта… Марина.