ся на фотографии, долго рассматривал себя, входя в глядевший на него образ, и неожиданно подумал: «За кого я теперь должен болеть? За тбилисское «Динамо»? А как же мой многострадальный «Спартак»?! Пожалуй, я должен болеть за местную команду. Но стоит ли переживать за футболистов, выкладывать за них душу, слушая диктора, который вопит: «Го-о-о-ол!» — и называет игроков молодцами, даже героями. Был до него, еще до эры телевидения, радиодиктор — он относился к футболу несколько иронически, и правильно делал. Ведь это игра! Игра, и только! И участвуют в ней не герои, а игроки, в лучшем случае мастера. От игры можно получить удовольствие, зарядиться бодростью, оптимизмом. Но болеть всей душой за футболистов?!»
Никишин задумался, подперев подбородок рукой, как роденовский мыслитель: «За кого болеть?! Неужели не за кого? Почему? Горец — он храбрый, но и очень добрый человек, потому и храбрый. Ему есть за кого болеть: за друга, если он попал в беду, за соседа, если он заболел, за здоровье родителей, родных, наконец за урожай, за общий труд.
Болеть за это вполне достойно, достойно горца и вообще каждого человека!»
Никишин почувствовал, что освободился от «Спартака», как от чего-то лишнего, отнимающего время и силы, и легкой, пружинистой походкой направился по новому для него терренкуру к Олимпийскому центру, где после Олимпиады царило запустение и на размытой дождем гаревой дорожке зияли лужи. Тем не менее сам центр, построенный высоко в горах, вызвал у Никишина восхищение. «Стадион в горах есть, магазины, даже ресторан стоит, а воздух какой, а природа?! Вот где и нужно жить человеку!»
Подъем разгорячил Никишина, у него разыгрался небывалый аппетит. «Как у настоящего горца», — подумал Никишин и вдруг почувствовал неодолимое желание сменить пресную санаторную пищу на острую кавказскую еду.
Через полчаса он сидел в шашлычной «Чайная роза», теребя от нетерпения засаленную салфетку.
— Вы откуда? — спросил у него немолодой с желтоватым лицом мужчина.
— Я местный! — нервно ответил голодный Никишин.
— Лечитесь?
— Я местный, я здесь живу!
— Вам повезло, тут рай, много кислорода, — улыбнулся мужчина. — А я из Магадана, лечусь. Вы, может быть, знаете — говорят, что для полного курса нужно пить нарзан тридцать суток, а отпуск, как известно, двадцать четыре. И еще одни люди говорят, что в день достаточно трех стаканов, а другие утверждают, что необходимо двадцать. Раньше пили постольку.
— Раньше, — вздохнул Никишин, — раньше больные проходили лечение на всех местных курортах, начиная с железных вод и кончая кислыми!
— Но как все-таки лучше? Вы местный, вы должны знать!
— Лучше быть здоровым! — порекомендовал Никишин и обратился к официантке: — Девушка, примите заказ!
— Что будете? — небрежно выдавила официантка.
— Так… Так… Бастурму! Три порции!
Никишин рвал зубами сопротивляющееся мясо, соревнуясь с соседом по столику, и чувствовал, что его организм наполняется силой, в душу приходит отвага и он готов теперь совершить доселе невозможное. Прежде он робел, встречая красивую женщину, считал, что не достоин ее любви, даже побаивался ее, а сейчас подумал: «Эх, была не была! Черкес я или не черкес?!» — и подсел за столик к очень обаятельной и модно одетой девушке.
— У нас есть такой обычай, — сразу сказал он, прямо глядя ей в глаза, — когда встречаешься с красавицей, то должен поднять бокал за ее красоту!
— У кого это у нас? — осторожно поинтересовалась девушка.
— У черкесов! — уверенно и гордо произнес Никишин.
— Вы совсем не похожи на кавказца. Только акцент.
— Не похож? — улыбнулся Никишин и протянул девушке фотографию. — Это я в горах. В родном селении!
— Тут другое дело, — улыбнулась девушка.
Она стала рассказывать о себе, что зовут Леной, приехала сюда из Иркутска, там закончила политехнический и работает в заводском КБ, что любит интересных людей, в мужчинах ей нравится уверенность, решительность, а вообще для нее основное качество, характеризующее человека, — это смелость.
— Давайте осилим большой перевал! — тут же предложил Никишин. — До темноты вернемся!
— Давайте! — засмеялась она.
До отъезда они почти не разлучались и по нескольку раз прошли все перевалы и терренкуры. Каждый день обедали в «Чайной розе».
На улочке, ведущей от вокзала к парку, они наблюдали за работой очень старого, казалось, даже древнего точильщика. Машина у него была оригинальной, со множеством различных дисков, и на ней на металлической дощечке было выгравировано: «Мастер Тамразов».
— Это не для хвастовства, — заметил Никишин. — Для ответственности. Зарабатывает Тамразов немного, но дело не бросает. Хранит традицию. И вообще кавказцы народ трудолюбивый. Без труда в горах ничего не вырастишь, ничего не построишь. Древний и храбрый народ. Когда-то даже украинских казаков называли черкесами. За смелость. Отсюда названия городов Черкассы и Новочеркасск. И кто бы ни приезжал на Кавказ по службе, лечиться или по воле судьбы, все равно становился нашим!
— Это в каком смысле? — спросила Лена.
— Брали в плен! — улыбнулся Никишин. — Стремлением к вольной жизни, справедливостью, своим гостеприимством. Пушкин? Наш! И Лермонтов всей душой принял Кавказ. И Есенин писал, обращаясь к Кавказу: «Ты научил мой русский стих кизиловым струиться соком!»
Вечером в ресторане Никишин заказал лезгинку и неожиданно для себя встал на носки, отбросил правую руку в сторону, левую установил на уровне груди и плавно поплыл вокруг Лены, заговорщицки подмигнув ей: «Кто написал эту музыку? Наш! Михаил Глинка! Лезгинка из оперы «Руслан и Людмила»!» Никишин убыстрил движения и танцевал так лихо, что сидящие в зале стали в такт хлопать ему и кричать: «Асса!» А после танца пожилой кавказец подошел к нему и сказал: «Хорошо, брат! Глядя на тебя, молодость вспомнил. Хорошо. Так может танцевать только настоящий черкес!»
На следующий день Никишин и Лена поднялись к «Храму воздуха» — в то время единственному безалкогольному ресторану в мире, и там под облаками он признался ей в любви и, как истый черкес, тут же предложил руку и сердце. Над ними в вышине парил орел, а может, другая птица, но они считали, что это непременно орел, потому что их сердца звучали на самой высокой ноте и хотелось видеть мир в самых больших измерениях. И потом в городе Никишин подарил любимой сувенирный черкесский кинжал, размерами не меньше настоящего, а ценою даже подороже.
Домой и друзьям полетели тревожные просьбы о денежной помощи. Отправив телеграммы, Никишин старался не думать о долгах, упоенный впервые пришедшей к нему любовью. Он даже не замечал косых взглядов, которые на него бросали старички и старухи, когда он шел по парку в обнимку со своей любимой. Ему казалось, что его приветствует с пьедестала сам Лермонтов и загнанный в клетку Демон отчаянно завидует его свободе и счастью. Даже день отъезда не омрачил настроения Никишина. Он говорил Лене, что скоро вызовет ее к себе, твердо верил в это, давал слово горца, и оно звучало в его устах как клятва в вечной любви.
На работе сослуживцы не узнали Никишина. Их поразило его загоревшее среди зимы лицо и бесстрашный взгляд, пришедший на смену робкому и застенчивому. Мало того, когда к Никишину бросился сотрудник и хотел рассказать об изменениях в составе «Спартака», то Никишин посмотрел на него сначала с пренебрежением, а потом с сожалением и резко произнес:
— Какое это имеет значение?! Кто перешел — тот перешел! Поживем — увидим!
Все утро он разбирался в лежащих на столе бумагах и вдруг громко на всю комнату сказал:
— Опять наши разработки малоэффективны! Опять далеки от производства!
В комнате воцарилась зловещая тишина, какая, наверно, должна быть перед концом света.
— Безобразие! Так дальше работать нельзя! — заключил Никишин, изумив сослуживцев прямотой высказывания и неизвестно откуда появившимся акцентом.
— Что с вами, Никишин?! — первой придя в себя, сказала самая опытная и выдержанная сотрудница. — Вы представляете, что теперь могут сказать о вас?!
— Что?! — не дрогнув, выпалил Никишин. — Мне наплевать на то, что обо мне кто-то что-то скажет! Я честный человек!
— Я не спорю, — сказала сотрудница, — но о ваших словах может узнать начальство! Представляете, что с вами тогда будет?
— Я — черкес! Я ничего не боюсь! — гордо вымолвил Никишин, задрав подбородок и выпятив грудь.
После этого сослуживцы один за другим повыскакивали из комнаты, чтобы поскорее и подетальнее обсудить происшедшее. Ими высказывались мнения, что, возможно, у Никишина мать черкешенка и, наконец, в нем пробудилась генетически закодированная смелость, а более вероятно, что он получил по материнской линии большое наследство — сад, или стадо овец, или даже то и другое — и поэтому ему теперь не страшны никто и ничто.
Узнав о случившемся, начальник отдела внимательно просмотрел личное дело Никишина и затем вызвал его к себе в кабинет.
— Мы вас послали отдыхать на юг! Мы! — грозно вымолвил начальник. — И, кстати, по соцстраховской путевке. Послали отдыхать, а не для того чтобы вы потом изображали черт знает что!
— Во-первых, не вы, а местный комитет! — сверкнул глазами Никишин. — Я заслужил отдых! И я ничего не изображаю!
— Вы черкес?! — ухмыльнулся начальник. — А что в личном деле написано вашей же рукой? Может, вы еще потомок Чингисхана? Или Рокфеллер?
— Я не Рокфеллер, — снизил тон Никишин, вспомнив о долгах. — Но я говорю правду в интересах дела! Я прав!
— Да, вы правы, — нахмурил брови начальник, — но скоро начнется реорганизация отдела и тогда могу оказаться прав я! Вы меня понимаете?!
Никишин хотел сказать, что все равно истина на его стороне и он победит. Пусть не сразу, пройдя мытарства, но победит, в крайнем случае завербуется на Север, не пропадет, он вольный как птица, но тут он вспомнил о больной матери, не выходящей из дома, о сестренке, которой надо нанимать преподавателей для поступления в институт, и еще о том — полетит ли на Север его голубка?