Вечный Жид — страница 10 из 18

Звено пятое

I

Уже в последнем часу десятого декабря 1992 года позвонил Владимир Федорович Топорков, народный депутат России.

Станислав Гагарин недавно встречался с ним, членом Союза писателей и первым секретарем Липецкого обкома партии, их еще раньше знакомил Валерий Поволяев, а Дима Королев, ездивший недавно в Липецк, привлек бывшего вожака коммунистов-липчан к сотрудничеству с Товариществом.

— Ну как, Владимир Федорович, — спросил сочинитель, — матроса Железняка не дождались сегодня?

Писатель шутил, но в шутке сей была великая толика сермяжной правды.

— Пока нет, — ответил Топорков. — И дух наш крепок. Сплотились и никого не боимся, ни дьявола, ни президента.

— Вы хоть службу безопасности какую-нито образовали?

— На закрытом заседании позаботились… Будем охранять себя сами.

Хотел Станислав Гагарин сказать депутату, чтоб предложил коллегам вообще не уходить из Кремля, там и спать до р а з м я г ч е н и я ситуации, но подумал: пусть сами соображают, у меня собственных проблем навалом и до фига.

День, в котором закипели кремлевские страсти, в Товариществе, его лишь на сутки оставил председатель, бездарно п р о с р а л и. Злополучного з и л а не получили, бумвинил из Дворца спорта не вывезли, просуетились, околачивая груши неприличным предметом.

Начался одиннадцатый день декабря, пора было ложиться в постель, завтра придется ехать в Москву подписывать договор на бумагу для текста романа «Вторжение», а Станислав Гагарин все сидел и сидел за письменным столом, размышляя над текущим моментом и продолжал одновременно писать сей злополучный роман, в котором задался целью раскрыть сущность Зла, надеясь хоть как-то потеснить Зло, широко разлитое и вокруг него, и по бескрайним просторам Матушки России.

Прекратил сочинитель работу только около двух часов ночи.

Пятница одиннадцатого декабря прошла как будто бы для дел Товарищества успешно. Станислав Гагарин выехал на м о с к в и ч е  в половине девятого, подвез Дурандина и Татьяну Павлову в Одинцово, а супружницу Веру аж до станции метро «Добрынинская», где ждала его другая Вера — главный технолог, заместитель по производству.

Вдвоем они добрались до комнатки, добытой Воротниковым, где были два стола и телефон, связались с брокерами, решили не ждать их сюда, а ехать в отель «Измайлово», где в одном из номеров держал офис концерна «Сан» Виктор Павлович Губенко.

Со вторым — молодым парнем по фамилии Поленов — сочинитель был уже знаком по прежним сделкам, но лично брокера, которого Вера Георгиевна весьма хвалила, еще не видел.

С делами порешили быстро.

Станислав Гагарин подписал контракт на пятьдесят тонн бумаги, взяв ее по относительно недорогой цене и обеспечив печатание текста романа «Вторжение».

И личный контакт опять же… Дело не пустяковое… Писатель по книге «Третий апостол» мужикам подарил, небольшую декларативную речь произнес о задачах и целях Товарищества, о гибельном состоянии отечественной литературы и о тех усилиях, к которым он прибегает, дабы хоть как-то помочь и читателям, и коллегам, доедающим, как принято выражаться в народе, десятый хрен без соли…

Трудно судить: пронял ли письме́нник каменные сердца ж е л е з н ы х брокеров, но Станислав Гагарин никогда не сомневался в действенности собственного красноречия и всегда пускал его в ход, памятуя о том, что в начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог.

Договор подписали, руки друг другу пожали, условились о встрече у продавца в понедельник, сочинитель посадил в машину Веру и молодого брокера Михаила, чтобы подвезти последнего, и через центр помчался в Одинцово.

Перекусив и выпив чаю в конторе, которую он оборудовал на прежнем месте в спортивной школе ДОСААФ, Станислав Гагарин прикинул с финансовым директором, чем они заплатят за бумагу, узнал, что поступили х о р о ш и е деньги от подписчиков на «Русский сыщик» и Библиотеку «Русские Приключения», обрадовался этому весьма — не надо было клянчить б а б к и  у компаньона Воротникова.

Клянчить что-либо вообще, одалживаться у кого-нито Станислав Гагарин терпеть не мог, болезненно относился к самой идее существования взаймы.

Тут вскоре подошла грузовая машина, ее заказали, чтобы отвезти беседы с Кагановичем в «Конверсию», последняя приобрела у Товарищества Станислава Гагарина стотысячный тираж книги, к которой сочинитель написал весьма концептуальное предисловие «Евангелие от Лазаря».

Сделка была сама по себе подходящей, только вот деньги получить с фирмы явилось почти неразрешимой проблемой, четвертую часть предоплаты — сущие пустяки для к о н в е р с а н т о в — так и не удалось пока выбить.

Книги загружать отправились все — сложилась традиция, шеф одним из первых, он любил сие бездумное, но такое приятное дело: таскать пачки с духовной пищей, изготовленной тобою со товарищи.

Увлеченный погрузкой, Станислав Гагарин поначалу и не заметил человека среднего роста в кавказской кепке, надвинутой на глаза. Тот брал сразу по четыре пачки и юрко шмыгал мимо сочинителя, когда им доводилось встретиться на лестнице или в коридоре.

Вообще-то им часто помогали привлеченные Дурандиным люди со стороны, дело привычное, но когда забивали в  к у н г автомобиля последние у в я з к и книг, писатель улучил мгновенье, отвел Геннадия Ивановича в сторону и спросил:

— Что это за кавказца вы сюда сноровили?

Дурандин пожал плечами.

— По доброй воле таскает. Я его прежде не видел. Кажется, новый работник в  д о с а а ф е.

Свежеиспеченный грузчик проследовал впустую мимо, направляясь на второй этаж, где высились штабеля откровений Кагановича.

До боли знакомый образ взорвал вдруг память сочинителя.

Станислав Гагарин догнал добровольного помощника на лестничной площадке.

— Минуточку, — сказал писатель, беря его под руку и настойчиво сворачивая вправо, — минуточку, товарищ… Мы с вами где-то встречались.

— Еще как, понимаешь, встречались, — ответил тот и мелко-мелко закашлял. — Рад вас увидеть снова, партайгеноссе письме́нник.

— Товарищ Сталин! — воскликнул сочинитель, невольно оглядываясь по сторонам. — Но Агасфер меня не предупредил…

«Как же, — подумал он, — намекал о сюрпризе… Теперь мы не пропадем! Пораньше бы вождю прилететь со звезд, когда путчисты-федотовцы торжествовали».

— Не мог, понимаешь, — отозвался Иосиф Виссарионович. — Вселенский конфликт улаживал в созвездии Гончих Псов. Такая наша доля, понимаешь, миротворческих сил. Одним словом, миссия доброй воли.

— Это хорошо, что вы теперь здесь, товарищ Сталин. Привычнее с вами. И надежнее.

— Родной и близкий Отец народов? — насмешливо сощурился Вождь. — Не творите кумира, Станислав Семенович. Но по-человечески я понимаю вас. Испытываю аналогичное чувство. Другими словами, соскучился, понимаешь.

Вождь полуобнял писателя, похлопал правой рукой по спине, отстранился, внимательно посмотрел в лицо.

— Не изменился, понимаешь… И даже вопреки логике помолодел, — сказал Иосиф Виссарионович. — Наверное, вам на пользу, понимаешь, подобные заварушки.

Закаляют характер…

— Не дай Бог! — отмахнулся Станислав Гагарин и почувствовал: за спиною стоит н е к т о.

— Со мною товарищ прибыл, — проговорил Сталин, пока сочинитель поворачивался к тому, кто возник за его спиной. — Из Китая товарищ. Помогать нам, понимаешь, будет.

Перед шефом Товарищества находился молодой человек, лет тридцати, наверное, не больше. Впрочем, возраст у китайцев определить сложно, мерки иные. Этот, впрочем, китайца напоминал лишь некоей у з и н к о й  в глазных разрезах.

Одет незнакомец был в духе постперестроечной эпохи, походил на преуспевающего владельца к о м к а, комиссионного, то бишь, магазина из Хабаровска или Владивостока.

— «Сталин и Мао слушают нас?» — едва ли не пропел сочинитель. — Из самого Пекина?

— Почти, — добродушно осклабясь, отозвался китаец. — Вы не помните меня, товарищ Гагарин?

— Вроде припоминаю, — неуверенно произнес писатель.

— К Мао сей товарищ отношения не имеет, — назидательно поднял указательный палец вождь. — Хотя Мао к моему другу мысленно обращался постоянно и читал его, понимаешь, особенно на склоне лет.

Станислав Гагарин начинал догадываться, кто стоит перед ним.

— Чжун-ни? — спросил писатель. — Цю?

Китаец, радостно улыбаясь, закивал.

— Слава Богу, — добродушно проговорил Иосиф Виссарионович, — признали друг друга… Конфуций — ваш должник, Станислав Семенович. Давным-давно вы спасли ему жизнь, понимаешь. Теперь Кун-фу прибыл из Иного Мира, чтобы помочь России и вам лично.

— Будем работать вместе, — просто сказал Станислав Гагарин. — А за погрузку книг — спасибо.

— Не за что, — отозвался вождь. — Не мог отказать себе в удовольствии, понимаешь, носить книгу бесед с Лазарем. Честно говоря, после сорок девятого года, когда меня предали те, кого я направил на Ближний, понимаешь, Восток, Лазарю доверял с оглядкой. А на поверку оказалось, что Каганович, понимаешь, один из немногих, кто не изменил товарищу Сталину.

— Не изменил, — эхом отозвался автор статьи «Евангелие от Лазаря».

— Кончим новую заварушку, вы подпишите, понимаешь, эту книгу ему, — попросил Сталин. — В Ином Мире я передам Кагановичу. Пусть порадуется нарком путей.

«Покойникам давать автографы еще не доводилось», — с веселым озорством подумал Станислав Гагарин.

Вслух сочинитель сказал:

— Разумеется, подпишу.

II

Геометрически равные тени, отбрасываемые стройными рядами высоких пальм, идеально разграфили землю, на которой лежал он, пытаясь расслабиться до конца, раствориться в искусственном н е б ы т и е, ибо н е б ы т и е естественное означает смерть.

«А что есть с м е р т ь?» — вяло шевельнулись мысли.

Ни о чем думать не хотелось.

Да и нельзя было оставлять в сознании ничего суетного, мирского, житейского. Он и старался исключить любые желания, ибо давно понял, что желание — главный разрушитель Духовного и Человеческого.

Затерянность человека среди странных, враждебных ему миров он осознал, едва вырвался из мира безмятежности, в который погрузил его отец, в реальный мир людского бытия, где постиг ту, ставшую основополагающей для него, истину о том, что Бытие определяет Страдание.

«Живи я в Европе в Двадцатом веке от Рождения моего последователя из Капернаума и Назарета, меня назвали бы философом экзистенциалистом», — усмехнулся Гаутама.

То, что он первым проложил для человечества путь к философии существования, Шакья Муни не волновало. Какая разница! Может быть, коллегу Заратустру озарило несколько раньше. Хотя нет, он как будто старше Заратустры, родился раньше этого пророка, которому открыл истину добрый Ормузд.

«Существует, правда, легенда о том, что Заратустра проповедовал за пять тысяч лет до Троянской войны, — вспоминал бывший принц Сиддхартха. — Но разве мало мифов и легенд обо мне самом?»

Просветленный Гаутама подумал о том, что когда-нибудь, в Ином Существовании, он встретит Заратустру и уточнит, кто из них раньше появился на белый свет. Потом он открыл глаза и снова увидел стройные стволы высоких пальм.

«Параллельные линии не пересекаются, — вспомнил принц Сиддхартха. — Это по одному канону… А по другому — линии пересекаются, но в слишком отдаленной, не постигаемой человеческим сознанием точке пространства. Какому следовать правилу?»

Гаутама полагал, что четырех доводов в пользу б л а г о р о д н ы х истин достаточно, люди приняли тезисы Просветленного, уверовали в Мировой закон Дхарма.

«Надо идти, — подумал Просветленный, — меня ждут в Варанаси, а я задержался в Урувельском лесу, н е ч т о удерживает меня на берегу Нераджаны, невозмутимо плывущей в будущее, такой спокойной и ласковой реки, напоминающей безмятежное детство наивного принца Сиддхартхи…»

Порою он позволял приходить к себе л е г к и м воспоминаниям о том искусственном мире блаженства и счастья, который создал для него властелин Магадхи, раджа Шуддходан. Воспоминания были невесомыми, призрачными, как бы и не воспоминаниями даже, а просто так, нежными перистыми облаками, таковыми хотел их осознавать Гаутама, не желающий обременять себя прошлым в процессе с а н с а р а — перерождений, ведущих к просветлению.

Как мираж возникали нежно-голубые пруды, в которых росли белые лотосы, водяные розы и лилии. Среди прудов бродил, не постигший еще смысла порочного мира, наполненного страданием, неведующий о существовании Зла принц Сиддхартха, наряженный в благоуханные одежды из тончайших тканей.

Его берегли от зноя или прохлады вереницы слуг, окружали певицы и музыканты. И жил Гаутама в трех дворцах. Один предназначался для зимнего бытия, другой был летней резиденцией, а в третьем принц пребывал в те четыре печальных месяца, когда начинались беспрерывные дожди.

«Да, — усмехнулся Просветленный, уже стоящий на ногах и готовый к походу на Варанаси, — в юности квартирный вопрос меня не беспокоил, да и прописки не требовалось никакой…»

Мелькнуло мимолетно еще одно видение — образ красавицы Яшодхары, на которой женил его во время о́но отец. Мелькнуло и исчезло, ибо Шакья Муни увидел Шарипутру и Маудглаяну. Его ученики направлялись к Просветленному, намереваясь сопровождать его в многодневном пути.

Прежде они веровали в недоступность познания мира, но услышав от Гаутамы о том, что с т р а д а н и е  и освобождение от него, иным словом — дхарма, есть субъективное состояние человека, психофизический элемент его деятельности, Маудглаяна и Шарипутра прониклись доверием к Учителю.

«Агностики, мать бы вашу так и эдак, фомы неверующие, — ласково выругался про себя Шакья Муни, с нежностью глядя на подходивших учеников. — Ведь это же так просто! В  м е т а м п с и х о з надо верить, в переселение Душ, перевоплощение живых существ. Сегодня ты человек, а завтра обезьяна, а до того ты был свиньею или тигром… Котяры вы сиамские!

Понять иллюзорность тех ценностей, которыми дорожит обыватель, будь он крестьянин или рабочий, могущественный раджа или обожравшийся долларами бизнесмен — вот что!

Спасение в нравственной жизни и в господстве над чувствами и страстями, в любви ко всему живому, следовании разумному началу…»

— Как в дом с плохой крышей просачивается дождь, — проговорил Гаутама, — так в плохо развитый ум просачивается вожделение.

— Легко увидеть грехи других, собственные же грехи увидеть трудно, — с готовностью подхватил мысль Будды ученик Шарипутра. — Ибо чужие грехи люди рассеивают напоказ, как шелуху, свои же, напротив, скрывают, как искуссный шулер несчастливую кость. Мы готовы, Просветленный!

Маудглаяна промолчал.

Он тоже приготовил цитату из «Джамманады», цитату космогонического толка, связанную с происхождением Вселенной, только произнести её не решался. Маудглаяна знал, что когда Будду спрашивали о происхождении мира и его создателя, то Учитель отвечал благородным молчанием.

Ученикам же принц Гаутама твердил: никто не видел, как Бог творит мир. А если он все-таки создал Вселенную, то вовсе не всесилен! Или преисполнен зла, ибо позволил человеку жить среди страданий.

— И потому наша задача в том, чтобы исправить мир, — говорил Шакья Муни, — помочь людям. Конкретика должна быть в нашей работе, парни, конкретика! А разговоры о том, как и за сколько дней или там пятилеток Бог обустраивал звездное пространство, создавая на Земле свободную экономическую зону — пустой треп, достойный разве что болтливых демократов-популистов.

И затем он произносил знаменитые слова, которые сейчас приготовил и не стал повторять Маудглаяна.

— Человек, в теле которого застряла стрела, — втолковывал Гаутама, — должен стараться извлечь ее, а не тратить время на размышления по поводу того, из какого материала она сделана и кем пущена.

…Судьба не позволила им начать долгий путь в Варанаси. Гаутама и его ученики не успели сделать и двух сотен шагов, как среди стройных пальмовых стволов мелькнуло ч е р н о-ж е л т о е, затем исчезло, снова мелькнуло, и перед остолбеневшими путниками возник вдруг огромный тигр.

Тигр не пытался п о к а наброситься на Маудглаяну, Шарипутру и Шакья Муни, но и доброжелательным его назвать было нельзя.

«Испытываю ли я страх перед этой большой кошкой? — стараясь оставаться бесстрастным и невозмутимым, спросил себя Гаутама, удовлетворенно отметив, что бывшие агностики ведут себя достаточно отважно. — Надо постараться ничем не спровоцировать животное на агрессивные действия… Страха у меня нет, но ведь я столько тренировался! Но избавился ли я от страха вообще? Постой, постой! Ведь именно в этом стержневой смысл моего учения… Именно так!»

Перед мысленным взором Просветленного раскинулся во времени и пространстве теоретический расклад понятийного образа с т р а х а, от писаний римского поэта Стация, который в поэме «Фиванда» утверждал что «богов первым на земле создал страх», до утверждений основателя новой философской школы, преподавателя в Уральском университете Екатеринбурга Анатолия Гагарина, опубликовавшего недавно научную работу «Феноменология страха».

Тигр, меж тем, угрожающе зарычал, недвусмысленно оскалив желтые, внушительного размера клыки.

Шарипутра и Маудглаяна придвинулись к Учителю, и Гаутама остро почувствовал, как стремительно убывает их мужество.

— Я не боюсь тебя, — медленно произнес Шакья Муни, обращаясь к тигру, изо всех сил пытаясь произносить слова твердо, не дать голосу задрожать. — Да, не боюсь… Иди собственной дорогой, а нам не засти нашу. Она ведет в Варанаси, она ведет к храму…

Тигр перестал рычать, склонил голову, будто прислушиваясь к голосу Гаутамы.

«Страх выступает одной из основных экзистенциальных категорий власти со свободой, страданием и виной… Так считает молодой философ Анатолий Гагарин, — подумал Шакья Муни. — И хотя его к а р м а отстоит от нашего времени на двадцать пять веков, этот парень неплохо разобрался в существе проблемы страха. Впрочем, я сам вижу теперь в страхе суть собственного учения. Именно страх создал меня как Будду — Просветленного!»

— Ты уходи, — вслух проговорил он, — или дай нам уйти самим…

Осторожно поднял Гаутама ногу и ступил ею назад.

Тигр с любопытством смотрел на троицу первых на планете Земля буддистов.

«Известный русский буддолог Резенберг потом напишет обо мне, что главным центром собственного учения я сделал человека, его личность и самопознание, — мысленно усмехнулся бывший принц Сиддхартха. — Наверное, такое случится, ежели нас не съест сейчас эта кошка…»

Гаутама успел еще подумать о том, что с т р а х поселяется в душах, которыми завладело чувство з а в и с и м о с т и собственных личностей от природных сил, государственных институтов, социальных бурь и материальных благ.

Р а з о р в а н н о с т ь бытия — вот основа для страха!

Он отступил уже на два шага, ученики неуверенно следовали за Шакья Муни, копируя его движения. Когда число шагов достигло пяти, тигр вдруг равнодушно зевнул, прилег наземь и неуклюже стал ползти назад.

Это выглядело так смешно, что принц Гаутама едва не рассмеялся.

Над ползущим тигром в воздухе возник небольшой смерч. Он накрыл животное, полосатая кошка исчезла, и вместо Царя джунглей появилась банальнейшая пегая свинья.

Свинья не задержалась перед глазами Гаутамы и его учеников. Свинья растворилась, и продолжающий крутиться в воздухе смерч выбросил из неизвестного измерения зеленого крокодила.

Вид у крокодила был агрессивный. Рептилия разинула метровую пасть и сунулась было к оторопевшим буддистам, но смерч закрутил и эту опасную зверюгу, сменив ее на ухмыляющуюся обезьяну, о которой впоследствии Маудглаяна и Шарипутра говорили, что им являлся бог Хануман.

Для бога обезьяна была чересчур суетливой и вела себя развязно, если не сказать х у л и г а н с к и. Мало того, что она корчила непотребные рожи, неприличных жестов, которыми обезьяна приветствовала Шакья Муни, Маудглаяну и Шарипутру, было в ее арсенале выше меры.

Обезьяну сменила здоровенная кобра, и Гаутама понял, что Брахма показывает ему чьи-то к а р м ы — последовательные превращения существа, которое, видимо, будет иметь или имело и человеческое обличье.

«А может быть, сие и есть моя к а р м а? — успел подумать Шакья Муни, и вздрогнул от истового рычанья поджарого, со стройными ногами серебристо-белого жеребца. — Таким существом мне бы тоже хотелось стать…»

Жеребец нетерпеливо топнул раз и другой копытом, будто призывая неведомого седока, и уступил место, исчезнув в неугомонном смерче, странному человеку, облаченному в пятнистое одеяние, напомнившее Гаутаме причудливые узоры на теле юрких ящериц.

На человеке — носителе новой кармы — красовалась черная шапочка с неведомой для Просветленного эмблемой, ноги в высоких шнурованных ботинках, нижнюю часть лица обрамляла рыжая борода.

«Русский морской пехотинец? — удивился Гаутама. — К чему бы это…»

— Тебя прислал Брахма? — спросил он м о р п е х а, — Он позволяет нам идти дорогой, которая ведет к храму? Нас ждут в Варанаси…

— Нет, Просветленный, — ответил бородатый морской пехотинец. — Варанаси придется оставить на потом, принц Сиддхартха. Тебя приглашает к себе Вечный Жид. Дорога к храму пролегла через Россию…

III

Полагаясь на невидимый покров, которым обеспечил его Агасфер, Станислав Гагарин, тем не менее, знал о том, что физическая сущность его не исчезла. Инфракрасные датчики либо другие контрольные приборы, работающие на рентгеновском ли, радиолокационном ли принципе, обязательно засекут его самого, а также оружие, если таковое он прихватит с собой, направляясь пусть и в ипостаси Человека-Невидимки в интересное, но и опасное приключение.

Никто Станислава Гагарина в рискованное предприятие сие не втравливал — напросился.

Когда они вшестером — Агасфер, Христос и Магомет, примкнувшие недавно товарищ Сталин с Конфуцием и сопровождавший их сочинитель — собрались в Центральном доме литераторов и расположились в нижнем вестибюле, там проходил очередной вернисаж столь модного ныне авангарда, Вечный Жид сказал:

— Ну вот, теперь мы почти все вместе, товарищи…

— Почти? — переспросил Иосиф Виссарионович. — Ожидается подкрепление?

— Как вам сказать?! — задержался с ответом Фарст Кибел. — Конечно, мы справимся с возникшими трудностями и сами. Но пополним наши ряды для символического решения еще одной, духовной задачи, ее мы возлагаем на Станислава Семеновича, нашего хозяина. Готовы, партайгеноссе сочинитель?

— Всегда готов, — серьезно ответил писатель и поднял правую руку в пионерском салюте.

Товарищи его заулыбались.

— Я мыслю в боевой группе шестерых Основателей, — продолжал Агасфер. — Товарищ Сталин — седьмой. Иосиф Виссарионович — политический, а значит, и основной руководитель группы.

«Ему это пойдет, — весело подумал Станислав Гагарин. — И опыт есть. Боевой тоже… Какие операции проводил в младые годы! Исполнял Камо, а режиссером оставался Коба… Впрочем, товарищ Сталин одновременно и Основатель тоже. Великую религию создал с собственным культом в базисе!»

— Ладно вам, — услыхал он мысленно возражение вождя. — Какая религия, понимаешь, что в ней великого если советскую Державу п р о с р а л и  и  п р о ч м о к а л и  в два счета!

— Давайте не злоупотреблять телепатией, — мягко укорил их Вечный Жид. — Собравшиеся успешно владеют сим качеством, но пусть окружающие нас в ЦДЛ люди видят, что мы разговариваем… Что вы скажете о положении в России, друзья?

— Хреновое, понимаешь, положение, — проворчал товарищ Сталин. — Напрасно я переключился на созвездие Гончих Псов. Здешняя стая шакалов беспредельно, понимаешь, распоясалась. И  л о м е х у з ы подменили-таки союзного Президента монстром. Не усмотрел, прозевал подобное, понимаешь, безобразие товарищ Сталин!

— Вашей вины здесь нет, — успокоил вождя Агасфер.

— За все, что происходит в России, в с е г д а отвечаю я, — отрезал Иосиф Виссарионович.

Наступила неловкая пауза.

— Стрелять пора! — воскликнул, блеснув желтыми глазами, Основатель р е л и г и и  м е ч а Магомет.

— Я разрушителей Державы имею в виду, — несколько смутившись под укоряющим взглядом Агасфера, пояснил он.

Товарищ Сталин тяжко вздохнул, хотел сказать нечто, но сдержался.

— Как озлобились, ожесточились люди! — сокрушенно проговорил Станислав Гагарин. — Я редко езжу сейчас в электричках и на автобусах, чаще хожу пешком или жгу дорогой бензин на автомобиле, и все-таки, соприкасаясь с кем-либо на улице, шкурой ощущаю исходящее ото всех недоброжелательство.

— Народ добр, когда у него ничего нет, — заметил Конфуций. — Чем меньше у людей желаний, тем ближе они к совершенству. Потому разговоры о тотальном обнищании населения России п о к а не соответствуют действительности, увы…

— Согласен с Кун-фу, — снова включился в разговор Магомет. — Умеренность и еще раз умеренность — вот к чему должны призывать из я щ и к а яковлевы и поповы!

— Яковлева уже нет, — напомнил Кун-фу.

— Новый экс-цековский хрен не лучше старой масонской редьки. А скоро ваш популист-народник еще один сюрприз по этой части поднесет, — усмехнулся Иисус Христос. — Откровенно признаться дивлюсь я на вас, россияне! Откуда навылупляли вы такое множество бездуховных монстров с кучками «зелененьких» вместо души и мозгов?

— Самое обидное в том, товарищ Христос, — заметил) Отец народов, — что высшие служители культа не противятся гонениям на православный русский народ, не защищают в должной мере его тело и душу.

— Так, — согласился Иисус. — Среди иерархов православной церкви слишком много чуждых моему учению людей, чистых выкрестов, половинок и четвертинок. Русский народ для них лишь средство. Да и явных, открытых предателей хватает, не только в церковных, но и в светских институтах власти. Поистине — наступило Иудино Время!

— Достаточно, — сказал Вечный Жид. — Ситуацию уяснили, теперь за дело! Небольшая информация по операции, которую заговорщики обозначили одиозным словом «Most», и общее руководство группой переходит к товарищу Сталину.

«Какая же роль отводится мне?» — подумал Станислав Гагарин.

— Мы будем считать вас комиссаром, — просто сказал Вечный Жид. — Вроде как Фурманов при легендарном Чапае. Годится?

Писатель вспомнил его слова, когда беспрепятственно прошел через парадный подъезд Фонда, охраняемый двумя молодчиками в униформе, сшитой из черного сукна, с желтым вензелем на груди, вензелем, составленным из так хорошо знакомых Станиславу Гагарину букв, инициалов человека, с которым еще полтора года назад встречались вместе с товарищем Сталиным при невероятных обстоятельствах.

____________________

Соотечественник! Хочешь узнать подробности??? Немедленно закажи фантастический роман-детектив Станислава Гагарина «Вторжение» по адресу: 143 000, Московская область, Одинцово-10, а/я 31, Товарищество Станислава Гагарина.

Тебе срочно вышлют сей сногсшибательный, потрясающий воображение, остроприключенческий и попросту о б а л д е н н ы й роман наложенным платежом за скромную по нынешним временам плату.

Поторопись — тираж ограничен! Внуки не простят тебя, если оставишь их без столь занимательного супер-чтения…

____________________

«Хо-хо, — ухмыльнулся сочинитель, заключая вышеприведенный текст в рамку. — Ай да Гагарин, ай да сукин сын! Надо же придумать подобный пропагандистский трюк…»

Он хотел еще что-нибудь добавить к написанному, но пора было ехать в типографию города Электросталь, шел восьмой час утра 17 декабря 1992 года, и Станислав Гагарин сожалеючи отложил в сторону шариковую ручку.

…На первом этаже, который служил прикрытием тайной резидентуры, никакой особой аппаратуры электронного характера Станислав Гагарин не обнаружил.

Беспрепятственно — невидимка! — прошел он мимо дюжих черно-суконных молодцов, те даже и не ч у х н у л и с ь, пропустили письме́нника в предбанник хитроумной, затеянной как прикрытие более чем шпионской ф о н д я р ы.

«Хорошо устроился лысый и меченый п и д о р, — вздохнул сочинитель, обходя роскошные представительные помещения первого этажа. — Выделил бы хоть комнатуху-другую под контору Товариществу моему…»

Разумеется, это он так, по инерции, от фонаря думал. Никаких милостей от номинального хозяина фонда Станислав Гагарин никогда бы не принял. Слава Богу, четверть века писал он романы о разведке и контрразведке, знал тысячи способов вербовки, да и просто по-человечески ему было до омерзения противно иметь дело с изменником Отечества, хотя в семьдесят пятом году Станислав Гагарин довольно мило встречался с ним в Ставрополе, где готовил материал для «Сельской жизни».

Совместные похождения в альтернативном мире товарища Сталина — особая статья.

Теперь он понимал, что роль первого этажа — отводить клиентам глаза. Вроде как в Кенигсберге до сорок пятого года резиденцию абвера прикрывала контора по искусственному осеменению животных, там перед входом даже скульптурный племенной бык красовался. Когда-то писатель сообщил об этом в шпионском романе «Три лица Януса».

На второй этаж вела парадная лестница, тоже охраняемая ч е р н я к а м и в вензелях, но поднималось туда официальное начальство: сам главарь Фонда, его зам-академик, советники из эпохи перестройки, словом, племенные и среднепородистые осеменители русского народа идеями и н о г о мышления и так называемых общечеловеческих ложных ценностей, прислужники Нового Мирового Порядка, Pax Americana, одним словом.

«Здесь тоже мимо я б л о ч к а, — подумал Станислав Гагарин. — Формальная ходка, лаз для вышедших в тираж л о м е х у з о в четвертого сорта. Жалкие ш е с т е р к и! Вряд ли хозяева доверяют им серьезные дела сейчас, скорее держат как идеологический мусор, который всегда можно поджечь и напустить туману, вонючего дыма и копоти. Шантрапа и скунсы! Надо искать…»

Невидимый окружающими сочинитель толкался среди американированных клерков первого этажа, ловко лавировал мимо стаек причепуренных с е к р и т у т о к, явно служивших в неурочное время персональными фото-моделями для верхних фондовых боссов, едва удерживался от озорного, мальчишеского желания — хорошо быть невидимкой! — легонько — садистом писатель никогда не был — ущипнуть ту или иную т е л о ч к у за упругую попку.

В глубине души он поругивал себя за столь легкомысленное желание и в действительности не ущипнул ни одну из сновавших мимо к у р о ч е к, но объективности ради напишем откровенно — хотелось…

«Главная начинка здания находится наверху, — размышлял Станислав Гагарин. — Моя задача — найти секретный лифт. Может быть, это обыкновенная лестница, хотя вряд ли л о м е х у з ы откажутся от элементарных удобств».

Ни лестницы подходящей, ни потайного лифта обнаружить писателю-невидимке не удалось. В задумчивости остановился он посередине некоего роскошного холла, вовсе забыв, что невидим для окружающих. И конечно же налетела на Станислава Гагарина некая кандидатка на роль служебной п у т а н ы, а может быть, таковой и являющаяся, как знать…

На полголовы длиннее сочинителя, обладательница крепкого породистого тела, высокой груди — пятый размер, прикинул председатель — и длинных, будто из горла́ растущих ног, но с тронутым налетом стервозности лицом, т е л к а едва не сбила его с ног, а сама завалилась бы на Узорно-паркетный пол, если бы наш герой не подхватил ее за руку.

Материть ее писатель не стал, вовремя спохватился, вспомнив о прозрачной ипостаси. Чокнется, пожалуй, сексуальная модель, услышав голос из н и ч е г о.

Но удержаться не сумел. Звонко шлепнул ладонью по заднице — любимое Станислава Гагарина действо, и  с е к р и т у т к а заскакала по коридору, оглядываясь и кося сумасшедшим кобыльим глазом в то место, где, как она полагала, невероятным образом приложилась аппетитным задиком о паркет.

Как ни странно, только именно: сей инцидент помог сочинителю разобраться с секретным лифтом, ведущим в потаенные закрома фонда.

Возбужденный несколько случившимся, Станислав Гагарин внимательно огляделся и обнаружил в просторном холле цветочную горку-пирамиду, за которой приютился кривой диванчик, на нем к а й ф о в о мыслилось умоститься и в спокойной, понимаешь, обстановке обсудить с самим собою сложившуюся ситуацию.

Председатель Товарищества так и сделал. Более того, утратив бдительность вовсе, он достал из невидимого, разумеется, кармана сигареты и, чиркнув зажигалкой, закурил, хорошо понимая, как дико смотрятся для наблюдателя висящая в воздухе сигарета и выходящий из неизвестного источника дым.

Но полагаясь на маскирующие его шалость цветы, сочинитель пренебрег сим обстоятельством.

И напрасно. В холле возник относительно молодой чиновник, по внешности — преуспевающая ш е с т е р к а, готовая стать б у г р о м среднего калибра, или около того.

Мелькнул на лацкане пиджака красненький эмалевый отблеск.

«Ого! — подумал сочинитель. — Народный, понимаешь, депутат… Интересно девки пляшут! И что потом, и что потом…»

А потом было вот что. Омандаченный слуга народа зыркнул по сторонам, на дым за цветочной горкой ноль внимания, конечно, затем подскочил к выключателю верхнего света, разместившемуся рядом со встроенным в стенку зеркалом, двинул выключатель по его оси на сто восемьдесят градусов, и зеркало повернулось, превращаясь в метровой ширины дверь, в нее и прошмыгнул проворно начинающий б у г о р или зрелая политическая ш е с т е р к а.

Зеркало как ни в чем не бывало возвратилось на прежнее место.

«А ларчик просто открывался», — процитировал сочинитель байку Ивана Андреевича и сунул недокуренную — сразу неприятно загорчило во рту и защипало язык! — штатовскую «пэл-мэлину» в горшок с мексиканским кактусом.

Выждав немного, Станислав Гагарин повторил операцию с выключателем и, едва приоткрылся вход в Зазеркалье, ловким движением проскользнул, невидимый, в довольно просторную комнату без мебели, но с двумя дверями, не считая той, через которую прошли и депутат давеча, и письме́нник ныне.

Как и в первом случае, зеркальная дверь возвратилась в исходное состояние, и Станислав Гагарин оказался в запертом по сути помещении.

«Не бзди, родной, ведь завтра выходной», — флотским еще присловием ободрил себя бывший штурман дальнего плаванья и принялся осматриваться.

За одной из дверей обнаружил он каморку без окон, заставленную аппаратурой неизвестного ему назначения. За второй прятался небольшой, с одностворчатой дверью лифт, безо всяких следов кнопок для вызова или чего-нибудь подобного в этом роде. Как пользоваться лифтом было непонятно, пока Станислав Гагарин не обнаружил справа специальную прорезь.

— Усек, — пробормотал сочинитель, ощупывая пальцами замочную по сути скважину. — Сюда суют личный жетон-перфокарту и — пожалуйте бриться! Карета, то бишь, лифт к вашим услугам. Но мне-то нечего сюда сунуть! Сунуть-то нечто я, конечно, могу, но это будет, увы, типичное не то».

Он прикрыл дверь недоступного ему лифта и отошел в угол, прикидывая, что выход обязательно найдет. Надо остыть, подумать, понадеяться на случай или на закономерность, по которой выходило, что в Зазеркалье появится еще один к о з е л.

Новый тип возник у лифта минут через пятнадцать. Был он примерно такого же обличья, как и давешний слуга народа, и Станислав Гагарин узнал его, поскольку часто видел на экране п о п ц е в и д е н и я комментирующим Русскую политическую б ы т о в и н у  с антирусских позиций.

«На ловца и зверь бежит, — плотоядно ухмыляясь, подумал сочинитель. — Через экран достать невозможно, так я тебя здесь…

И едва п о п-к о з е л достал из бумажника металлическую пластинку с комбинацией дырочек в ней, составляющих своеобразный код-пароль, и приготовился засунуть в щель, Станислав Гагарин резко вывернул комментатора от лифта и рубанул правой ладонью по сонной артерии.

Этот прием не был смертельным, но лишь отключал сознание объекта, изымал его из реального бытия на некоторое время.

К о з е л свалился, будто подкошенный, и сочинитель, подхватив и спрятав в карман перфокарту, затащил комментатора в чуланчик с приборами. Писатель не пожалел бы для него и приема ш л а г б а у м, но ш л а г б а у м был пропуском на тот свет, а Станислав Гагарин не считал себя вправе единолично судить и приговаривать к смерти сукиного сына. Хотя его лживая и подстрекательская болтовня с экрана уже унесла десятки и сотни жизней в Карабахе и Южной Осетии, в Приднестровье и Таджикистане.

«Хоть ты и наглая вошь-кровопивец, а соцзаконность распространяется и на тебя, негодяя», — мысленно проговорил сочинитель, доставая из кармана к о з л а его собственный платок.

Платок он полил жидкостью из флакона и положил на лицо лежавшего навзничь п е р ф о к а р т о ч н о г о проходимца.

— Так надежнее, — заключил председатель. — Найдут нескоро, очнется тоже не сразу… Словом, как в кино: поскользнулся, упал, очнулся — гипс!

Дырчатая пластина сработала как нельзя лучше. Лифт загудел, гостеприимно спустился, Станислав Гагарин открыл дверь, затем захлопнул за собой, и кабина, дернувшись, повезла сочинителя наверх.

Там его ждали два черно-суконных парня. Разумеется, не его лично, а того, кто лежал сейчас в каморке с платком на сытой и усатой морде. Но лифт пришел пустым. Станислав Гагарин ловко, не задев охранников, покинул кабину, и с улыбкой смотрел на глупые рожи мордоворотов, едва ли не обнюхивающих подъемное устройство.

— Заибанская перестройка, — проворчал, наконец, старший наряда. — Спецтехника — и та не фурычит. Лифт сам по себе поднимается, препадлина.

— Доложим в рапорте? — предположил с у к о н е ц помоложе.

— А на фуя? — вопросом на вопрос ответил старшо́й. — Нам же и  в с п и д я т за потерю з ы р к о с т и  и шпиономанские размышления… И вообще ты, Сидоров…

Дожидаться продолжения разговора Станислав Гагарин не стал. Он вошел в большую комнату, скорее — весьма уютный конференц-зал, предназначенный для приватных, полуинтимных заседаний. Посередине размещался круглый стол, его обнимали со всех сторон шесть кресел. Седьмое, видимо, предназначалось для председательствующего, оно было повыше других, и спинка опять же подлиннее.

За столом сидели трое, председательское место пустовало. Станислав Гагарин всмотрелся в лица этих троих и в одном из них узнал бывшего члена Политбюро.

IV

К ночи в пустыне похолодало, и тепло, идущее от костра, было ласковым и непостижимо умиленным, искренне нежным.

Большие и яркие южные звезды, разогнанные пламенем костра, попряталась до поры, но присутствие их осознавалось. Они будто звери из таинственного бора наблюдали за путниками, ставшими ночлегом на лесной опушке.

Песок, на котором сидели эти двое, стал уже прохладным, завтра к полудню в нем можно будет варить яйца. И никакого леса вокруг, песок да песок, разве что редкие пятнышки зеленых оазисов, возникших вокруг спасительных колодцев, дающих продление жизни и людям, и овцам, и растениям, и неутомимым покорителям песчаных просторов, философски спокойным и невозмутимым кораблям пустыни — верблюдам.

Ярко горел костер.

Блики его пламени трепетали, перемещаясь на лицах Вечного Жида и Станислава Гагарина, метнувшихся сюда через пространство и время, отражались в глазах, завороженно восхищенных огненным танцем таинственной саламандры.

— Как любите вы, земляне, открытое пламя, — нарушил молчание Агасфер. — Не раз и не два сиживал у костра, за две тысячи лет бывало таких мгновений бесчетно, и всегда наблюдал, как приходит к глядящему в огонь человеку особое чувство.

— Древнее чувство, — заметил сочинитель. — Оно возникло в сознании человека в доисторические времена, когда пращуры досыта насмотрелись на небесные молнии, лесные и степные пожары, еще до того, как сумели приручить огонь.

Впрочем, до конца огонь так и не приручили… И в сердцевине о с о б о г о чувства, о котором вы изволили заметить, дорогой товарищ Агасфер, лежит атавистический страх перед могуществом и беспощадностью огненной стихии.

— Все-то вы знаете, Станислав Семенович, — с легкой язвительной усмешкой заметил Фарст Кибел. — Материалист вы наш неисправимый…

Писатель хотел было обидеться на Вечного Жида, на хрена ему эти подначки, хотя бы и от Зодчего Мира, небожителя, стало быть, олимпийца, да передумал. В конце концов, если носитель Вселенского Разума сыронизировал по поводу твоего якобы всезнайства, то обидного в этом вовсе нет. Вспомни о сократовской ма́ксиме «Я знаю, что я ничего не знаю» и успокойся, Папа Стив…

Вслух он сказал:

— Материалистом меня воспитали, материалистом я и помру… Но я не вульгарный, не примитивный, я — диалектический материалист. В этом суть, в диалектике. Я допускаю, более того, безоговорочно признаю огромную роль и д е а л ь н о г о, духовного, но в человеческих отношениях. В то же время полагаю: то, что вчера казалось нам и д е а л ь н ы м, вернее, идеалистическим, тот же в и р т у а л ь н ы й фактор, при дальнейшем развитии нашего знания, при более пристальном, скрупулезном рассмотрении обнаруживает материалистическую сущность.

И вы никуда не денетесь, партайгеноссе Агасфер, от того, что вот эта пляшущая саламандра невозможна без кислородной среды. Оксиген ей потребен, оксиген! Без кислорода никакой огонь в принципе не состоится…

— Хорошо, хорошо! — поднял руку Вечный Жид, останавливая собеседника. — Как материалист, вы безупречны… Но ради Бога не говорите так при моем друге, которого я пригласил на встречу у костра. Сейчас он будет здесь. И тоже почитает огонь. Борец со здешними л о м е х у з а м и в чистом, так сказать, виде. Кажется, я слышу его…

Слабое шуршание песка достигло и слуха писателя.

В очерченное пламенем костра с в е т л о е пространство вступил молодой человек, облаченный в свободно облегающие его одежды белого цвета. Поверху шла широкая сорочка с открытым воротом, полузакрытая своеобразным кафтаном или сюртуком, трижды подпоясанным ремнем со шнурками. На эти шнурки сочинитель сразу обратил внимание, хотя лишь впоследствии узнал: они символизируют этическую триаду, ради которой жил незнакомец, вышедший из ночи к свету костра, ради них шли за ним на лишения и смерть его ученики.

Добрые мысли.

Добрые слова.

Добрые дела.

Выписав сейчас символы нравственного триединства в многозначительный столбик, хотя собирался перечислить в рядовой строчке, Станислав Гагарин вспомнил работу Владимира Ильича Ленина «Три источника и три составные части марксизма», подумал о том, как приятно удивлен был он, заметив в понедельник 21 декабря 1992 года портреты вождя Октябрьской революции в кабинетах главных редакторов, от Евгения Сергеевича Аверина в «Книжном обозрении» до Александра Михайловича Андрианова в газете войск противовоздушной обороны «На боевом посту».

В этот понедельник, поздравив товарища Сталина с днем рождения, он просил сообщить о сем факте Ильичу в Иной Мир, пусть Старику будет приятно.

— Сомневаюсь, понимаешь, — возразил Иосиф Виссарионович. — Старик терпеть не мог внешних почестей. У него хватало ума на неприятие суеты, понимаешь, сует и всяческой суеты.

— Дело не в культе Ленина, — не согласился случившийся рядом Иисус Христос. — Наш друг Станислав Гагарин намерен подчеркнуть приверженность этих людей к прежним принципам, их постоянство в убеждениях.

Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит. Вдвойне же и втройне ценен тот, кто не искусился, устоял перед соблазном.

— Я так и сказал им, — ответил Станислав Гагарин. — Теперь же передам и вашу оценку их позиции. Иисус Христос, мол, высоко вас ценит.

Сын Человеческий мягко улыбнулся.

— Если ссылка на меня укрепит их силы, валяйте, Папа Стив.

«До чего же он приятный в общении товарищ! — подумал сейчас писатель, вспомнив молодого Назорея, но переключая внимание на высокого и стройного незнакомца, который вышел из тьмы к свету, проговорил «Мир и покой вам, люди», аккуратно поддернул легкие шальвары, заправленные в башмаки из красного сафьяна, и присел у костра, с благородной грацией скрестив длинные ноги.

Незнакомец был красив по всем параметрам, в том числе и тем, каковые имели цену для сочинителя. Орлиный, аккуратных размеров нос, большие черные глаза, изящно очерченный подбородок, изогнутые дугою брови и пышные, слегка волнистые, у х о ж е н н ы е усы.

Вообще, черты лица того, кого судьба послала к ночному костру, были скорее европейскими, хотя в целом свидетельствовали о том, что родина незнакомца лежит неподалеку.

Обменявшись приветствиями, все трое молчали. Нарушил затянувшуюся паузу Вечный Жид.

— Как идут дела на вашем участке фронта? — спросил Агасфер.

— С переменным успехом, — отозвался незнакомец. — Наступает Ормузд — убегают прочь, поджав хвосты, Ариман и его подлые дэвы. Потом ищут лазейку, чтобы вернуться и вновь творить зло. Ныне главное беспокойство от Аэшма-дэва, он заведует насилием и гневом, противостоит доброму гению Сраоша. Демон Аэшма прототип вашего библейского Асмодея. Слышал я, что Асмодей в том времени, откуда вы прибыли, особенно разнуздался.

Последние фразы адресовались писателю, и тот, не зная что ответить, вопросительно посмотрел на Агасфера. Вечный Жид не удосужился их познакомить, хотя Станислав Гагарин и догадывался, с кем свела его судьба на этой неведомой ему земле — то ли в древней Мидии, то ли в некоем Адербейджане.

— Извините, — сказал Фарст Кибел. — И на такую старуху, как я, бывает э т и к е т н а я проруха. Я вас еще не представил друг другу. Русский писатель Станислав Гагарин. Мыслитель и философ Древнего Ирана — Заратустра.

— Давно мечтал встретиться с вами, — приветливо сказал писатель.

— Рад тому, что вы — русский, — сказала Заратустра. — Знаю, что ваши современники не располагают достаточной информацией о моей личности, а древние авторы, особенно греки, вообще написали обо мне бог знает что. Вплоть до того, что жил я за пять тыщ лет до Троянской войны. Да, родился я в Бактрии, за тысячу лет до Рождения Христова, если судить по принятому у вас летоисчислению, проповедовать начал в мидийском городе Рай, затем, подобно Магомету, перебрался в атропаненский Шиз. Но отец мой — выходец из Северного Причерноморья.

— Уж не скиф ли ваш отец случайно? — осведомился Станислав Гагарин.

— У нас общие предки — венеды, — ответил философ. — Поэтому позвольте считать меня родичем вашим.

— Почту за честь, — склонил голову сочинитель. — Мне по душе и ваше учение тоже. Простота и естественность его подкупают. Сущий мир распадается на два царства. С одной стороны — свет и добро. С другой — мрак и зло. Первую олицетворяет Агура-Мазд, он пребывает в мире вечного света…

— Мы зовем его также Ормуздом, — заметил Заратустра. — Именно Ормузд призвал меня на высокую гору, где открыл Слово Божье.

«Это был мой коллега, один из Зодчих Мира», — протелепатировал сочинителю Вечный Жид.

Станислав Гагарин, впрочем, давно уже догадался, что Учителей и Пророков посещали в разные времена Зодчие Мира — вечные защитники Вселенского Добра, духовные наставники тех, кого они посвящали на борьбу с кознями Конструкторов Зла.

— А в противоположном царстве, — продолжал говорить он, — правит дух зла Ангро-Майньюс…

— Он создал ледяную зиму, иссушающую жару, уничтожающий посевы град, отвратительных змей и скорпионов, забрался под землю и открыл там собственный ГУЛАГ, — подхватил Заратустра. — Этот проклятый Ариман — виновник всего злого и отец лжи.

Но хватит о нем. Священную зароастрийскую книгу Авесту вы прочтете еще не раз, и Зенд-Авесту, и пехлевийские глоссы к ней.

— Пожалейте русского письменника, — усмехнулся Вечный Жид. — Вы знаете, Заратустра, сколько научного материала перелопатил Папа Стив, готовясь к встрече с основателями религий?

— Представляю, — сочувственно проговорил Заратустра. — Тем интереснее мне будет общаться с товарищем из Двадцатого века… И позвольте мне… Для вас, Станислав Гагарин!

После произнесенных слов никаких действий Заратустра не производил. Никаких пассов, заклинаний, сыпанья порошков в огонь или пошлого дерганья волос из усов или головы.

Не сводивший с создателя зороастризма глаз сочинитель ничего подобного не заметил.

Улыбка тронула полные, чувственные губы Заратустры, и костер превратился вдруг в большой розовый куст, осыпанный махровыми цветами красного цвета.

По логике развития событий их всех должна была накрыть темнота, ведь исчез костер, а с ним и свет пламени, оттесняющий мрак.

Вместо костра был розовый куст, а свет не исчезал, он даже расширялся и расширялся.

Вдруг донесся чудовищный грохот, затем леденящий душу вопль, который сменился оглушающим рычанием.

Путники стремительно и ловко поднялись, Агасфер был невозмутим, а сочинитель, скрывая тревогу, посмотрел на Заратустру.

— Ариман ведет дэвов в атаку, — спокойно ответил создатель Зенд-Авесты. — Нам поможет добрый гений Сраоша, защитник от злых духов в ночное время. Помогут и  я з а т ы — боги древней религии иранцев, я включил их в собственную систему религиозных представлений.

Словом, нет причин для беспокойства. Ангро-Маньюсу не по душе ваше присутствие. Я предполагал сие и принял меры. Вы не вмешивайтесь…

Заратустра воздел руки, и вокруг разлился ровный и мягкий свет. Звезды исчезли, не было ни Солнца, ни Луны, лишь выгнулось над ними голубое-голубое небо.

Зазеленел оазис, на краю которого расположили они костер. Громоздились неподалеку высоченные горы.

С другой стороны уходила к желтому окоему таинственная пустыня.

Пустыня вдруг вздыбилась коричневым валом. Вал превратился в крутящиеся смерчи. Разом выросшие в сотни и более метров смерчи клубились и оглушающе выли на разные голоса, неукротимо приближались к бывшему костру, ставшему кустом из роз, и трем путникам, один из которых был Богом, второй — пророком, а третий — простым смертным, заброшенным в иное время и иное пространство.

Смерчи, размерами побольше, чем любое высотное здание в Москве, неуклонно приближались, и Станислав Гагарин уже различал среди бешено крутящегося желто-коричневого песка искаженные злобой и ярой ненавистью лица тех, кто так часто таращился в последнее время из я щ и к а.

«Вот бы видели их избиратели сейчас», — подумал Станислав Гагарин, искренне сожалея о том, что не дано соотечественникам видеть события его, писателя, глазами.

Заратустра, тем временем, горделиво выпрямился, грациозно подтянулся, построжал лицом.

— Приступим, — будничным тоном произнес он.

Заратустра повернулся к горным вершинам, простер в их направлении руку, затем резко повернулся и показал рукою на рвущихся к костру-розам дэвов.

С горной вершины сорвался гигантский камень, стремглав пролетел по воздуху и ударил в основание одного из смерчей.

Смерч задрожал, искривился, осыпался и бесследно исчез.

Второе движение Заратустры — уничтожен еще один дэв, крайний с левого фланга.

Третий, четвертый… Пророк Ормузда уничтожал демонов Аримана, размеренно и привычно швыряя в них огромные скалы, которые усилием одной лишь воли отрывал от горного кряжа и ударял ими по основаниям дьявольских, чудовищных в размерах смерчей.

Девять песчаных монстров, скрученных злым энергетическим полем Ангро-Маньюса, рвавшихся к Заратустре и его товарищам, были побиты камнями и рассыпались в пустыне безобидным желто-коричневым песком.

— Ловко вы их, — приходя в себя и стараясь контролировать голос, с трудом выговорил Станислав Гагарин. — Одним махом девятерых побивахом… Это как? Глобальный телекинез?

— Неисправимый вы материалист, — сокрушенно пожал плечами Вечный Жид. — Ему, понимаешь, чудо показали, радоваться надо, собственными глазами, понимаешь, видел… Так нет! Он обязательно доискивается до причинных связей. Детерминизм ему, видите ли, подавай.

Заратустра загадочно улыбался.

Затем наклонился и, не опасаясь шипов, сорвал розу, протянул Станиславу Гагарину:

— Передайте любимой женщине… Сегодня победило д о б р о. Но бывает и наоборот. Тогда за каждый успех злого творения надо наносить Ариману новые и новые удары, уменьшая число его злобных и вредных тварей. Отомстить тем, кто творит зло — вот что!

— Я отомщу, — пообещал председатель.

V

Станислав Гагарин обошел круглый стол и, вспомнив о собственной невидимости, постоял некоторое время перед бывшим членом Политбюро, в упор рассматривая его одутловатое с в и н с к о е рыло, с кустистыми бровями, дряблыми, по-бульдожьи обвисшими складками кожи щек, мутными, невыразительными глазами, лысиной, испещренной морщинами, лопаточным утиным носом и жалкими кустиками волос над большими, как лопасти колесного парохода ушами.

«До чего же гнусная и тупая рожа! — мысленно сплюнул сочинитель. — В какой барак подземного ГУЛАГа, имени Аримана поместил бы его мой друг Заратустра?»

Он перевел внимание на других собеседников. В одном узнал народного депутата, который невольно показал ему ход в Зазеркалье, а второй был Станиславу Гагарину незнаком, но вскоре сочинитель догадался: чисто говоривший по-русски, хотя и с некоторым, едва уловимым акцентом, был консультантом фонда, прибывшим в Россию из Соединенных Штатов.

«Известная схема, — подумал председатель. — Про американских советников в штате русскоязычного вице-премьера Чубайса мы уже читали. Только тогда на сообщение «Советской России» никто и ухом не повел. А в этом логове-фондяре самая что ни на есть для ломехузов м а л и н а. Они для себя эту х а з у  в Москве и создали».

Председательское место пустовало.

«А я что, лысый разве?» — мысленно воскликнул Станислав Гагарин и взгромоздился на з а в ы ш е н н о е кресло.

Разговор между темными личностями начался прежде, чем он появился, но прислушавшись, сочинитель понял, что речь идет о пакте Молотов-Риббентроп, по этой части бывший член Политбюро считался сверхнепревзойденным корифеем.

— Как я понял, — сказал омандаченный третий, — договор этот был заключен едва ли не по прямому указанию н а ш и х…

— Не совсем так, — снисходительно усмехнулся корифей. — Стороны и не подозревали, что к сговору их искусно подталкивают опытные кукловоды н а ш е й Организации. Теперь это уже история, но весьма поучительная, с коей нам, верным неофитам Организации, надлежит брать пример.

— Руководство высоко ценит достигнутые вами успехи, — вклинился мистер с акцентом. — Мне поручено сообщить о том, что имеет место дополнительное поощрение. Или же, если по-русски, премия…

— Рады стараться, — с живостью отозвался бывший член Политбюро.

Денежки — всякие: доллары и дойчмарки, фунты и пиастры, лиры и песеты — он любил всегда, не брезговал и отечественными д е р е в я н н ы м и, лишь бы числом побольше, и теперь был счастлив от того, что нет необходимости таиться ото всех, скрывать истинное, как у Шейлока или Кащея хобби.

— Как-нибудь я расскажу вам о миссии Варбурга к Гитлеру, — ловко вернул корифей разговор в прежнее русло. — Чтобы столкнуть фюрера с русским вождем н а ш и решили профинансировать Гитлера. Разумеется, последний не подозревал, каким был источник, не знал, тем более, о целях, каких достигали н а ш и долларовыми инъекциями в истощенное инфляцией и разрухой, кабальным Версальским миром тело Германии.

Варбург прикрылся фальшивым именем, скрыл расовую принадлежность, солгал по поводу тех, кто направил его к вождю партии и германского народа. Варбург заявил: Я представляю крупный капитал Соединенных Штатов и от имени Уолл-стрита готов обещать крупную материальную поддержку национал-социализма. Взамен — давление со стороны Германии на Францию, правительство которой проводит, дескать, политику, углубляющую кризис в экономике Америки.

— Какова была цель этой акции н а ш и х? — подал голос с л у г а народа.

— Главной целью н а ш и х была провокация войны, а в том, что Гитлер — это война, сомнений ни у кого не было.

— Ситуация повторяется, — сказал заокеанский гость-хозяин. — И если Гитлера надо было вооружить и подтолкнуть к войне, то нынешних ваших горе-вождей надо было разоружить и опять-таки подвигнуть на войну.

Но поскольку глобальная война между континентами чревата, мягко говоря, планетарными осложнениями, нужна, как это по-русски… Ах да, гидра! Многоголовая война, в разных зонах и территориях…

— Какая метафора! — восхитился омандаченный прислужник. — Одну голову, значит, отрубили, притушили конфликт, он в другом месте вспыхнул, новая голова выросла… У вас отличный слог, мистер…

— Не надо, — поднял руку американец. — Без мистеров, прошу вас! В России стены имеют хорошие уши. Зовите меня просто Миша. Я и в самом деле есть Майкл.

Станислав Гагарин вспомнил, как в Антверпене близ порта, на Фальконплейн, он видел вывеску на русском языке: «Заходите! Меня зовут Миша». Это был один из многочисленных магазинчиков-гнидников, которые наоткрывали в портовых городах Западной Европы российские эмигранты третьей волны.

Ехали в Тель-Авив, на историческую, так сказать, родину, понимаешь, а оказались в Антверпене и Роттердаме, Гамбурге или в каком-нибудь Марселе.

Тогда в Бельгии, в рождественские дни 1982 года, Станислав Гагарин познакомился с таким у д р а л ь ц е м из Кутаиси. Звали его Шалва Бениашвили, и держал он лавку с многозначительным названием «Рамтекс» на Фальконплейн. Но это уже другая история…

«Теперь столица-матушка заполонена р а м т е к с а м и по самые некуда», — с горечью подумал Станислав Гагарин и не символически, а натурально сплюнул на лысину бывшего члена Политбюро.

Тот вздрогнул, поднял глаза на зажженную люстру, вздохнул и, достав большой клетчатый платок, степенно обтер оплеванное место.

«Хватит хулиганить, — одернул себя писатель. — Видела б Вера Васильевна твои фокусы, глаза у нее совсем бы погрустнели…»

Он вспомнил, как третьего дня жена вошла в кабинет с «Книжным обозрением» в руках и показала сообщение о выходе романа мужа в издательстве «Патриот». Это был многострадальный приключенческий опус «У женщин слезы соленые», который к о з л ы из «Патриота» переименовали в «Ловушку для «Осьминога».

— Ты знаешь, Слава, почему у козы глаза всегда грустные? — спросила вдруг безо всякого перехода Вера.

Многознающий сочинитель этого как раз и не ведал.

— Потому что у нее муж козел! — ответила жена.

«Это, разумеется, про меня», — самокритично отметил Станислав Гагарин, вновь вникая в любопытный, касающийся судьбы Отечества разговор.

Сольную партию перехватил т о в а р и щ из-за океана.

— Первым и, если по крупному счету, е д и н с т в е н н ы м врагом н а ш и х является христианство, — говорил мистер по имени Миша. — Раскол между приверженцами малохольного Назорея мы пытались и пытаемся поддерживать с момента возникновения столь пагубного для н а ш и х интересов учения. Русский коммунизм в основе собственной религиозен, он круто замешан на христолюбивых принципах православия. Потому он и оказался, этот марксистский вариант, переваренным в русских желудках.

— Какашки оказались не теми, какие ожидались на выходе, — захихикал холуй с красным значком на лацкане.

— Верно, — благосклонно улыбнулся гость-хозяин. — Удачная метафора! У вас тоже ничего себе слог, сэр…

— Стараемся, Майкл.

— Миша! Зовите меня просто Миша. Так оно и обыкновеннее, привычнее для вас, и демократичнее. Так вот… Если бы Сталин, который вовсе не был ортодоксальным марксистом, сумел бы одолеть официальный атеизм и взял на вооружение православие, то н а ш и м пришел бы настоящий конец. Говорю это вам откровенно, у нас нет права недооценивать эту опасность.

— И если нынешние русские коммунисты, — заметил корифей, — которые рьяно оживились после решения Конституционного суда, поймут, в чем была главная ошибка Сталина, этого несомненно самого великого правителя России, то силы их удесятерятся.

Поэтому я лично вижу, более того, я уверен в необходимости постоянно расширять и углублять любые расколы, любые социальные противоречия, любые разногласия между партиями и общественными группами, крестьянами и рабочими, казаками и переселенцами, русскими и татарами, интеллигенцией и лавочниками, армией и гражданским людом, парламентскими фракциями, товаропроизводителями и банками, министрами и депутатами всех уровней, президентом и остальным населением Российской Федерации. Глобальные противоречия между всеми и личностью! Все против всех, один я — за себя!

— Хорошие лозунги, товарищ, — со значением произнес заокеанский Миша. — Только имя президента не поминайте промежду прочим. О нем — второй вопрос в повестке дня.

— Главный информатор в задержке, — взглянул на часы бывший член Политбюро. — Надо справиться…

Он протянул было руку к одному из телефонов, добрая полудюжина их громоздилась эдаким островком на необъятном столе, но мистер Миша взглядом остановил его.

— Не торопитесь, — мягким, только не допускающим возражений тоном, сказал он. — Связник в пути. Мы обсудим сейчас готовность средств массового воздействия на умы гипотетических россиян, и способность развернуть глобальную кампанию в поддержку правого террора. В каких одеждах мы представим эту бяку русскому народу?

«Правовой террор?!? — встрепенулся Станислав Гагарин. — Нечто новенькое… Ну-ка, ну-ка!»

— Облапошить так называемый народ в  э т о й стране — что два пальца… помочить, — самодовольно изрек идеологический корифей. — Мною лично и моими нукерами-мозговиками разработаны ж е л е з н ы е приемы, основанные на особенностях российской с и т у е в и н ы. После а к ц и и мы причисляем невинно убиенного, бывшего коммуниста… к лику святых. Агенты влияния и внушения, давно внедренные в руководство церкви, нам в этом помогут. Обнародуем планы и наметки, записи из дневника, рабочих тетрадей а к ц и о н и р о в а н н о й особы, которые были направлены якобы на улучшение благосостояния народа. Хотел воплотить всенародно любимый — не дали воплотить мерзавцы из числа красно-коричневых консерваторов, которые мстили ему за демократический выбор.

И святой готов… А распалить толпу на отмщение убийцам — вопрос техники. Плюс материальное поощрение тем, кто за бутылку отца родного зарежет. Такими мы в крупных городах располагаем в избытке. Шпаны наберем за рубли и доллары. Глубинка же российская молча проглотит сие варево, уткнувшись мордами в  т е л е я щ и к и.

Из резервов подкинем подачку, что-то там понизим временно в цене, объявим кое-какие льготы.

— Каждой семье — четверть гектара земли под дачу! — подал голос н а р о д н ы й депутат. — И мы у себя в говорильне дружно поддержим…

— Немного походит на идею ГКЧП, но есть то, что вполне годится, — милостиво одобрил Миша. — Ведь давать землю на самом деле вовсе не нужно. Главное — как это по-русски? Ах да: пообещать и ошарашить!

— Комплекс пропагандистских мер готов, мы ждем ваших указаний, дорогой Михаил, — сообщил тот, кому Станислав Гагарин плюнул на лысину.

— Мне бы хотелось поглядеть на комплекс, — сообщил закордонный Майкл.

— Извольте! — с готовностью протянул ему г о л у б у ю папку бывший член Политбюро.

— Здесь, — продолжал он, — идеологические мероприятия. Отдельно — арест лидеров оппозиции, запрет на деятельность любых партий, кроме президентской, закрытие всех газет, кроме правительственного официоза и вполне благонамеренных изданий, телевидение только на одном канале…

— Про Невзорова не забыли? — спросил заокеанец.

— Его первым надо в  к о н в е р т! — воскликнул депутат.

— В гробу ему место, — мрачно подытожил лысый субъект.

«Это по тебе, мудила, крематорий плачет!» — в сердцах подумал сочинитель, но плевать п о н о в о й на лысину не стал: ни в чем не любил повторяться.

Заокеанец-заибанец деловито просматривал голубую папку, переданную ему бывшим членом Политбюро.

«Снять бы копию, — мысленно вздохнул Папа Стив, — да отнести в редакцию… Только фули толку! Каких только документов не публиковали отечественные издания! Да что там «День» или «Советская Россия»! Американские газеты пишут об а г е н т а х  в л и я н и я, фамилии называют, сообщают о намерениях Штатов купить Сибирь за доллары… И хоть бы хрен по деревне! Жалкая кучка продажных д е р ь м о к р а т о в продолжает дурачить великий в собственном простодушии и удивительной наивности народ…»

И так стало писателю за Державу обидно, что прослушал, прозевал он поначалу реплики, которыми обменялись лысый доморощенный господин-старпёр и куда более молодой Михаил.

А говорили о сочетании стратегических и тактических начал, и Станислав Гагарин понял, что г о л у б а я папка и ее содержание, заговор с целью убийства главы государства и последующий за ним п р а в о в о й террор — только часть тактического плана.

— Глобальное о б е д н е н и е — вот что! — многозначительно поднял палец молодой кукловод Миша. — Операция же «Most» — только превентивные меры против тех сил в  э т о й стране, которые противятся о б е д н е н и ю государства и населения…

«Все ясно, — с горечью подытожил Станислав Гагарин. — Всякое обеднение в экономике дает расцвет паразитизма. Это мы уже воочию наблюдаем… Капитал же суть самый крупный на планете паразит! Как могли вы забыть об этом, русские люди?»

Омандаченный третий решил было вклиниться в разговор и открыл рот, произнеся «разрешите мне…» Но вдруг в скрытых динамиках заиграла торжественная музыка из сусанинской оперы. Лысый экс-член вскочил, лицо его перекосилось, и Станислав Гагарин понял, что под звуки государственного гимна архимудрые с т р а т е г и из фондяры замаскировали сигнал тревоги.

Замигала красная лампочка на одном из аппаратов, стоявших на столе, и лысый ткнул пальцем в желтую кнопку.

— Что случилось? — спросил он.

— Нашли вашего гостя, — ответили срывающимся голосом из аппарата. — Было совершено нападение. В помещение проник неизвестный!

— Вызывайте спецохрану! — распорядился бывший член Политбюро, стараясь не смотреть на посланца из Вашингтона: что скажет княгиня Марья Алексеевна…

«Сейчас начнется кутерьма, — подумал сочинитель, поднимаясь с председательского кресла. — Надо смываться!»

VI

Строки эти пришли к нему в аэропорту Кольцово в двадцать один ноль-ноль, когда первого февраля 1972 года он вылетал из Свердловска в Москву.

Так вот сразу возникли и сложились… А потом двадцать с лишним годов стихи пролежали в бумагах, ибо стихов, сочиненных им в течение жизни, Станислав Гагарин никогда не печатал по самой что ни на есть прозаической причине — не хватало времени… Достало бы его, чтоб справиться с прозой…

«Вот и скаламбурил невольно, — усмехнулся писатель, выводя эти строки в девятом часу утра воскресным днем 27 декабря 1992 года. — Да, на стихи времени недоставало… Нет, не писать их — пристраивать. Так же как и с пьесами моими получалось. Может быть, во мне Лопе де Вега или Потрясающий Копьем не состоялись…»

Порою было ему едва ли не до слез обидно за абсолютное непризнание творчества Станислава Гагарина со стороны секретарского литначальства, официальной литкритики, да и коллеги-собратья сочинительства Папы Стива не видели в упор.

В последнее время грели писателю душу письма читателей, которые он вылавливал иногда в общем потоке, идущем в Товарищество Станислава Гагарина.

Поток усилился после большого интервью в «Книжном обозрении», которое написал Александр Щуплов. А теперь, когда 25 декабря 1992 года, Евгений Сергеевич Аверин, главный редактор «КО», душевно относящийся к нашему герою и его делу, дал на первой полосе шикарный плакат-рекламу с портретом сочинителя в центре, можно было ожидать цунами весточек, желающих подписаться на две дюжины книг Библиотеки «Русские приключения» и Двадцатитомный «Русский сыщик».

____________________

Соотечественник!

Ты дочитал роман до этого места и подумал: как быть? Ведь пока я еще не стал подписчиком на эти уникальные серии, где каждый том — 500 страниц к р у т о г о текста в твердом переплете, шикарные — в духе Гюстава Дорэ — рисунки, остросюжетная русская проза без пошлой порнухи и грязных смакований.

Поправь дело! Срочно вышли 1600 и 1500 рэ по адресу: 143 000, Московская область, Одинцово-10, а/я 31, Товарищество Станислава Гагарина.

Или перечисли эти задатки за последние тома на расчетный счет 340 908 Западному отделению ЦБ России, МФО 211 877. Адрес отделения банка: Москва, К-160.

И сразу получишь первые тома удивительных сериалов, они уже хранятся, ждут тебя на складах Товарищества.

Готовь для них место на полках домашней библиотеки.

Время не ждет!

____________________

«Вот уж поистине как в поговорке: если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе, — усмехнулся Станислав Гагарин. — Не хотят пропагандировать мои книги в народе — буду делать это силами Товарищества…»

Он поднялся из-за стола, шел уже десятый час, и день обещал быть солнечным, и ясным, к двенадцати часам ждала его у себя дома Татьяна Павлова для назревшего давно процесса подписания документов, Станислав Гагарин перешел в комнату, где помимо широкой тахты стоял второй его рабочий стол с пишущей машинкой, и нашел полученное вчера письмо Леонида Коваля.

Вот что писал почитатель творчества нашего письменника из поселка Бородинский Киреевского района Тульской области, который жил в квартире восемь двадцать второго дома улицы Советской:

«Добрый день! Многоуважаемый Станислав Семенович Гагарин!

Обращаюсь к Вам с большой просьбой. Я ваш подписчик на оба издания — «Сыщик» и «Приключения», и в данное время занимаюсь уговорами среди знакомых подписаться на Ваши издания. Сам я подписался сразу, как только прочитал беседу в «Книжном обозрении».

Многоуважаемый Станислав Семенович Гагарин!

Не смогли бы Вы прислать мне по любой цене — последние два слова были подчеркнуты — наложенным платежом «Мясной Бор», «Вторжение» в двух томах и роман «Ловушка для «Осьминога», а также «Вечный Жид», если он уже вышел в свет…»

— Ага, — сказал Станислав Гагарин, прекратив писать и выйдя с письмом в руке на кухню, где Вера Васильевна в а р г а н и л а воскресный завтрак — сей Коваль знает уже о книге, вышедшей в досаафовском «Патриоте», а я и в глаза эту книгу не видел…

— Вот получишь авторские экземпляры и пошли тульскому книголюбу, — предложила супруга. — А дальше что он пишет?

Дальнейшее цитирование было для Станислава Гагарина — слаб человек! — делом весьма приятным.

— Слушай, — сказал он. — Леонид Коваль пишет: «Ваши книги пользуются огромным спросом и успехом, их нигде и никогда не найдешь в свободной продаже. Я обращаюсь к Вам и очень-очень прошу Вас, как исключение, выслать мне эти книги за любую цену наложенным платежом».

Редактируя роман, Галина Попова написала в этом месте на полях «Повтор».

— Но, Галочка, позволь, — не согласился Станислав Гагарин. — Это не я повторяюсь, это подлинный Коваль так пишет в письме, подтверждая готовность платить за мои книги любые деньги.

— Ладно уж, — вздохнула умница-редактор. — Роман ваш вообще ни на что не похожий… Бог с вами… Оставляйте!

— «Прошу Вас, очень прошу, — продолжал читать сочинитель, — не откажите! Я буду Вам очень и очень благодарен.

Желаю большой удачи. Всего доброго. Жду ответа. С уважением — Леонид Коваль».

— Зря куксишься по поводу якобы н е п р и з н а н и я, — сказала Вера Васильевна. — Тебе этого письма мало?

— Мало, — честно признался Станислав Гагарин. — Хочу чтоб меня прочитал каждый землянин, а когда на Марсе объявят русский язык средством межнационального общения народов Красной Планеты, то чтобы, значит, и на Марсе… Премий никаких марсианских не надо, а чтобы читали — хочется!

— Ладно, всепланетный письменник, — отмахнулась занятая готовкой жена. — Завтрак пока не поспел. Иди в кабинет и выдай пару строк, пока запал имеешь.

Станислав Гагарин вернулся к столу и вспомнил о стихах «Придет на помощь Русь». В сентябре нынешнего года он случайно увидел их среди бумаг и тут же, одиннадцатого числа, присочинил два четверостишия, которые разом осовременили его вирши.

Он выслал их Юрию Кириллову, львовскому соратнику и доброму помощнику фирмы, и тот, приехав в Москву по вызову Товарищества, привез украинский перевод, осуществленный тамошним поэтом Василем Мартыновым — «Прийде на допомогу Русь».

На пригляд автора романа «Вечный Жид» малороссийский вариант звучал вовсе неплохо:

Як сум вночi охопить душу,

Я у рoзгубi не схитнусь.

Щоб сумнiви моi порушить,

Iде на допомогу Русь.

Юрий Кириллов писал, что они с Василем рассылают перевод стихов московского письме́нника во все украинские газеты. И просил присылать еще — Мартынов с удовольствием на украинску мову переложит…

«А что, — подумал Станислав Гагарин, — стихи символические… Народам Советской Державы только и остается уповать на Русь, всегда приходящую к ним на помощь. Так было и так будет!»

Когда охватит ночью душу

Сиреневая грусть,

Чтобы сомнения разрушить

Идет на помощь Русь!

          Вот оставляет вдохновенье,

          За стол к бумагам не сажусь.

          И вдруг нежданно озаренье:

          Идет на помощь Русь!

В глухой тайге, порой ненастной,

Подумаешь: не доберусь…

И вертолет взнуздав лобастый,

Идет на помощь Русь!

          Хватаются слепые руки

          За мокрый корабельный брус.

          Под писк морзяночной поруки

          Идет на помощь Русь!

Беда над островами реет,

Забот наваливая груз.

Далекие народы верят —

Придет на помощь Русь!

          Когда соседу злые черти

          Грозят обрезать ус,

          Сжав кулаки, забыв о смерти,

          Идет на помощь Русь!

И так всегда, в любые годы,

Во имя добрых уз,

Забыв о собственных невзгодах,

Идет на помощь Русь!

          Во Смутном Времени терзаясь,

          Слезами скорби обольюсь…

          Но верю: против зла дерзая,

          Поднимет алый вымпел Русь!

И тем сынам, что в Зарубежье,

Развеять одиночья грусть,

Придет, как Рока неизбежье,

Придет на помощь Русь!

          О, Русь!

          Великая гордыня!

          Безудержная доброта!

          Дай силы мне

          Сыновье имя

          На деле оправдать!

Да,

Русский я —

С рожденья и до праха…

И кровной родиной горжусь!

Пусть мир избавится от страха…

Придет на помощь Русь!

Он сидел за кухонным столом и допивал вкусное какао, которым решила побаловать его жена, как вдруг из холла донесся характерный звонок междугороднего телефона.

— Наверное, Толик, — с надеждой произнесла Вера Васильевна, поднимаясь с места, но супруг опередил ее и поднял трубку.

— Папа! — кричал из Екатеринбурга Анатолий. — Тут у меня знакомый был, в Индии с ним встречался. Едет в Москву! Хочет к тебе зайти… Конечно, индус! Раз из Индии… Обещает статьи мои напечатать, у него фирма издательская в Бомбее. И о страхе, и Homo Solus, и про л ю б о в ь  к оружию… На английский язык переводит!

— Когда он приедет? — спросил охваченный предчувствием Станислав Гагарин.

— Скоро! — прокричал — слышимость была хреновая — Анатолий. — Он, видимо, уже в Москве и позвонит тебе. И зовут его — обалдеешь! Однофамилец Будды! Гаутама его фамилия… Представляешь?

— Представляю, — усмехнулся отец. — Пусть звонит… Приму как твоего друга и коллегу-издателя. Не сомневайся.

— Спасибо, папа. Марина кланяется…

От входной двери позвонили.

Станислав Гагарин бросил односложное п о к а, передал трубку жене и отправился открывать.

За дверью стоял элегантно одетый товарищ-джентльмен, в пальто из шотландского м о х е р а, с белым к а ш н э на груди и в серой велюровой шляпе.

Выглядел неизвестный со смуглым лицом будто манекен с витрины карденовской одёжной лавки в каком-нибудь Париже.

«Принц он и в Африке принц», — подумал Станислав Гагарин, нимало не сомневаясь в том, кто позвонил ему в дверь.

— Добро пожаловать, принц Сиддхартха Гаутама! — сказал он, приветливо улыбаясь и отступая вглубь прихожей. — Вовремя появились… К а к а в у будем пить.

VII

В тот день Первому показали фильм «Убийство Троцкого».

— Кто такой Троцкий? — спросил Первый у Семена Аркадьевича, когда услыхал от него название картины, которую им предстояло увидеть — кино они всегда смотрели вдвоем. Танович постоянно комментировал увиденное, а по завершении сеанса делал разбор фильма, затем заключал некоей сентенцией, имеющей целью закрепить у подопечного теорию величественности имморализма и апологии Зла.

— Гений Зла, — ответил Первому проповедник. — Великий человек, титан духа и рыцарь н а ш е й революции. Большой человек, одним словом…

Большой человек и  р ы ц а р ь Первому не понравился. Козлобородый амбиционист, тщеславный местечковый интеллигент, сбежавший от Папы Оси за тридевять земель и погибший от пошлого альпенштока.

Не поверил он и в существование заговора, который изо всех сил тщились показать создатели фильма. Смазливый французик, игравший убийцу, показался Первому самодеятельным фигурантом, маньяком-одиночкой, захотевшим выставиться на весь свет.

Об этом со всей очевидностью свидетельствовали последние фразы фильма, когда жалкий дилетант, не сумевший прикончить козлобородого сразу, одним метким ударом ледоруба, самодовольно пролепетал в камеру:

— Я убил Троцкого!

Не поверил Первый и в причастность к убийству Сталина. Намеки и явные выпады в адрес Отца всех времен и народов лишь позабавили его.

«Больно надо было Хозяину посылать в Мексику Алена Делона, — внутренне усмехаясь, подумал Первый. — Не хватало других забот у кремлевского горца!»

Вслух он, однако, ничего не сказал.

Но бывший преподаватель научного коммунизма заметил, что фильм не вызвал у Первого ожидаемых эмоций. Поэтому С. А. Танович решил отложить разбор фильма. Время, мол, позднее, отдыхайте…

— А завтра поедем на экскурсию, — сказал он.

Подготавливая Первого к террористическому акту, его наставники расчет делали на идейность исполнителя, его готовность совершить а к ц и ю добровольно и с энтузиазмом, действовать не за страх, как говорится, а за совесть.

Идеологический фактор мыслился как основополагающий. К сожалению для л о м е х у з о в, агентов космических Конструкторов Зла, они лишены были пока центра по замещению личности, который весной 1991 года был уничтожен при участии русского сочинителя, автора этих строк, а также товарища Сталина.

Тогда союзный президент дал санкцию на ликвидацию очага психической заразы. Это потом ломехузы, судя по всему, президента подменили все-таки монстром, что и повлекло за собой трагические последствия и его собственную политическую гибель. И теперь было неясно, кто покупает особняки на Канарских островах: тот, с кем столкнулся на Красной Площади наш герой, находясь в альтернативном мире, или же сотворенный Конструкторами Зла монстр на нейтринной основе.

Впрочем, сие было уже историей. В центре российских событий и нынешнего романа «Вечный Жид», над которым ежедневно трудился Станислав Гагарин, возникал второй президент, от судьбы которого напрямую зависела судьба Земли Русской.

До дня и к с оставалось меньше двух месяцев, когда на уютную дачу, расположенную в относительно ближнем Подмосковье, где размещался полигон для замены у Первого личности старым дедовским методом — электронный центр спешно строился в южной части области, на Оке заглянул Семен Аркадьевич Танович и объявил:

— Едем в Москву, дорогой Первый! Народ поглядим и себя покажем… Проветриться надо и познакомиться с облюбованным шефами м е с т о м. Но по этой части вам Гаврила Миныч все скажет. Он профессионал-мастак. Я больше для духовности, чтоб не скучали, Первый, байками вас буду развлекать.

Первый несколько равнодушно пожал плечами. Впрочем, равнодушным он, разумеется, не был. Скорее спокойным. Последнее в первую очередь и  г р е л о тех, кто готовил его к  а к ц и и.

Против того, чтобы посмотреть откуда и куда он будет стрелять или бросать бомбу, нажимать кнопку взрывательного радиоустройства — принцип свершения терракта еще не выбрали — Первый никаких возражений не имел. Почему бы не посмотреть? Готовили его профессионалы высшего класса, они успели внушить Первому, какое огромное значение для успеха в любом убийстве имеет разведка на местности, привязка к будущей ситуации, просчеты на той арене, где развернется кровавая мизансцена.

Да и к общению с С. А. Тановичем Первый привык. Он испытывал даже некую психологическую зависимость от бывшего преподавателя научного коммунизма, с едва скрываемым нетерпением ждал бесед с Семеном Аркадьевичем, жадно внимал его лихим разглагольствованиям о предпочтительности и бо́льшей значимости в жизни человечества Вселенского Зла, удела сильных личностей, сминающих собственными руками жалкий воск мировой истории. Любил он разговоры и о разнице между Высоким Злом и ублюдочным д о б р о м — уделом слабых и нищих тварей, весь смысл существования которых в том, чтобы повиноваться и грызть выделенную им корку хлеба.

Семена плевел, вот уже двадцать пять веков насаждаемых Конструкторами Зла, посеянные сегодня при содействии С. А. Тановича в опустошенной беспамятством душе Первого, уже проросли и дали некие всходы.

Предстояло поливать их и холить, дабы закрепить ядовитые побеги, и быть уверенным в том, что в день и к с Первый не дрогнет, твердо выполнит миссию, верною рукою направит карающий удар в цель.

Сказано — сделано.

В Москву отправились втроем.

За рулем м е р с е д е с а, крытого серебристой краской «металлик», сидел Гаврила Миныч, отвечающий непосредственно за прибросочную рекогносцировку. На заднем сидении уютно устроились по обе стороны походного бара, встроенного между спинками сидений, Первый и С. А. Танович.

Они быстро домчались до окружной дороги, пронзили Большую Москву до Садового кольца, пересекли его, вывернулись у «Националя», одетого в леса австрийской строительной фирмы «Rogner».

— Сами разучились строить, спидоносцы ваучерные, — ворчал Гаврила Миныч, закрывая чудо-машину, которая была вовсе не одинока среди таких же или похожих классом роскошных лимузинов, сгрудившихся в одном из самых з а в ы ш е н н ы х местечек российского Вавилона.

Гаврила Миныч по-своему был патриотом, ему не нравились иностранные вывески в Москве, отсутствие отечественных товаров в магазинах, всевластие в России оккупантов-закордонцев. Он и получку, довольно немалую таки, получал бы в рублях, если бы за доллар, а их прилично выдавалось профессионалу-убийце, не кидали ныне едва ли не по штуке д е р е в я н н ы х.

Сейчас он вышел на тротуар, посторонился, пропуская Первого и С. А. Тановича, чтобы следовать за ними, прикрывая тыл, проворчал нечто нелестное в адрес вконец заборзевших м э р и н о в из муниципалитета, безудержно собирающих б а к ш и ш со своры нахлынувших в  м е г а п о л и с разношерстных м е т е к о в, и обреченно поплелся за этими двумя, коих требовалось ему охранять от случайностей, мимо бывшего американского посольства, старого доброго здания университета, устроенного поморским сыном из трескоедских Холмогоров, через начало улицы имени Искандера, к угловому зеленому строению, в котором всесоюзный староста, дедушка Калинин долгие годы принимал жалобщиков-челобитчиков, демократично общался с ходоками, идущими к нему за помощью от Москвы до самых до окраин.

Гаврила Миныч остановил идущую впереди пару лишь дважды.

Оба этих места находились на разных концах линии будущего выстрела. И хотя Первый об этом пока не знал, а Семену Аркадьевичу ни о чем подобном — не надо к о н к р е т и к и! — сказал бы Гаврила Миныч — знать было не положено, опекун-убийца попросил Первого остановиться и внимательно осмотреться, привыкая к обстановке. Р е к о г н о с ц и р н у т ь с я, одним словом.

Затем прогулка по Манежной площади продолжалась.

— Любить человечество нельзя, — наставлял меж тем С. А. Танович будущего террориста. — Люди слишком несовершенны. Любить можно лишь Идею, или Бога, что, впрочем, одно и то же.

— Но боги имеют некое обличье, — возразил Первый. — А Идея бесформенна и бестелесна…

— Позвольте, — не согласился бывший преподаватель научного коммунизма, — а старый, испытанный временем иудейский Ягве? Он вообще невидим, лишен всякого образа, равно как и Аллах, или Ормузд с Ариманом. У конфуцианства вообще нет какого либо божества, его заменяет всеобъемлющее Небо.

— Любовь к человеку убила бы меня, — сказал Первый, и эрудированный С. А. Танович заинтересованно покосился на него: подопечный цитировал Ницше, хотя его досье исключало знакомство Первого с «Книгой для всех и ни для кого».

«Совпадение, — подумал Семен Аркадьевич. — Такое бывает…»

Вслух он сказал:

— Жестокость — изначальная отметка, с которой человек начинает путь. Все дело в том, что многие жестокие люди чересчур трусливы для жестокости.

— Это я понял давно, — отозвался Первый. — Преодолеть барьер, прыгнуть с обрыва в реку, пересечь минное поле или выстрелить в кого-нибудь — означает одно: совершить действие.

А любой шаг к действию требует мужества.

Они дошли до перекрестка, откуда открылись темно-серые колонны Ленинской библиотеки. Повернувшись к Библиотеке спиной, все трое ждали появления зеленого зрачка на светофоре.

— Георг Вильгельм Фридрих, который Гегель, утверждал в лекции о философском осмыслении истории, он прочитал ее в Берлинском университете, Гегель говорил о том, что личности мирового масштаба — Александр Македонский и Гитлер, Юлий Цезарь, Наполеон и Сталин — претворяют в жизнь волю мирового духа, являются инструментом Провидения, — заговорил Семен Аркадьевич. — По Гегелю подобные герои черпают собственные цели не из спокойного, упорядоченного хода вещей, освященного существующей системой, а из некоего особого источника. Он скрыт от глаз простых смертных. Таких гигантов питает «внутренний дух Земли, который стучится в нее, словно в скорлупу и взрывает ее».

К таким существам высшего порядка нельзя, утверждал профессор Иенского университета, подходить с меркой личных добродетелей, для них теряет значение смысл понятий смирения и скромности, малосердия и любви к ближнему.

— Добродетели придумали слабые, — отозвался Первый. — Это всего лишь попытки защититься от тирана. И тщетные, добавлю… Ибо тирания — единственно справедливая форма обуздания тех мерзостей, которыми переполнен «мыслящий тростник».

«Браво! — мысленно воскликнул С. А. Танович. — Мой ученичек дает и шороху, и пыли… Где это он так н а б л а т ы к а л с я?»

Загорелся зеленый свет, и террорист с духовником эскортируемые Гаврилой Минычем, двинулись по переходу в сторону Боровицких ворот Кремля.

Переход улицы, да еще в центре столицы, в разгар воскресного дня, когда полуобнищавшая Москва, грязная и разоренная горе-реформаторами, все еще кишит наивными гостями из глубинки, упрямо полагающими будто в метрополии они кое-что все-таки добудут, пространственный прыжок от светофора к светофору вовсе не способствовал философскому разговору, и потому до Боровицких ворот н е с в я т а я троица шла молча.

Миновали Манеж и двинулись не по крепостному мосту, а левее и вниз, на аллею Александровского сада.

— Видимо, человечеству не дано постигнуть Зло как особый с п л а в взаимоисключающих противоположностей, — продолжал развивать тему С. А. Танович. — На такое способны лишь боги… Или герои. Титаны духа, одним словом. Куда проще определить Добро и Зло по разные стороны баррикады, назвать источники и носители того и другого, присобачить ярлык со знаками «плюс» или «минус»…

— Для здорового образа жизни, — заметил Первый, — необходимо сочетание сладкого и горького… И даже этого люди не понимают. Как я презираю тупое и безмозглое быдло, мириады жалких, копошащихся на поверхности планеты существ!

— Положим, не все так уж и плохи, — примиряющим тоном сказал Семен Аркадьевич, испугавшись возникшей вдруг мысли: а не перегнули ли в данном случае палку, внушив Первому ненависть к человечеству?

«Двадцать два — перебор, — подумал он. — Не свернул бы он в глобальное неприятие всех и вся. Надо осторожно вывернуть на мессианскую тропку».

— Но в определенном смысле вы правы, Первый, — для разгона к дальнейшим выводам согласился С. А. Танович. — Человечеству присущ эгоцентризм, Homo sapiens, едва возникнув, мнил себя пупом Вселенной. И сей неразличимый из космоса пуп прикидывает действительность исключительно с точки зрения собственных потребностей, самонадеянно исключая из мозгов соображение о том, что у Бытия может существовать собственная логика. Бытие, неподвластное человеку, имеет собственное понимание Добра и Зла.

Определение того, что есть Зло д л я  н а с, не может быть постигнуто без раскрытия механизма действия Зла в  с е б е.

Но до сих пор ломают копья, порою не только символические, увы, этические д у а л и с т ы, которые полагают Добро и Зло самостоятельными силами, и этические м о н и с т ы, по ним лишь Добро субстанционально, а Зло собственного порождающего принципа, увы, не имеет.

— Вы, наверное, дуалист, — предположил Первый, а Гаврила Миныч навострил уши, услыхав новое ругательное слово.

— Нет, я монист… Только не традиционный, а наоборот. По мне лишь Зло управляет миром, а Добро суть жалкие попытки тех самых мириадов выжить в этом мире, который должен принадлежать только сильным.

«Как же мне теперь поизящнее выражаться? — подумал о своем Гаврила Миныч. — Замонить тебя в дуализму или задуалить в этическую моню? Так и эдак получается н е х и л о…»

Миныч был доволен. Слово м о н и з м щекотало в нем определенные рефлексы.

— Так за каким же хреном вы готовите меня к  а к ц и и, с которой начнется Миссия по освобождению этих мириадов? — усмехнулся Первый и задержал шаг, повернулся, испытующе глядя Семену Аркадьевичу Тановичу в глаза.

— Сильным нужны рабы, — ничуть не смутившись, ответил С. А. Танович. — Это естественно, а потому и не постыдно… Натуралиа нон стунт турпиа!

— Вот я и говорю: натурально пришли в необходимое место, — воодушевляясь, подхватил Гаврила Миныч. — На этой площадке и будет находиться ц е л ь  в день ИКС. Давайте потопчемся здесь, озираясь… Надо привыкнуть к Лобному для кое-кого, три ха-ха, месту!

Они стояли у могилы Неизвестного Солдата.

VIII

Ночью шел снег.

Видимо, незадолго до позднего рассвета, в декабре дни короткие весьма, снегопад прекратился, и брат Иоанн, карауливший это мгновение, немедля выбрался на монастырский двор, чтобы расчистить дорожки от тяжелого сырого снега.

Звуки, возникавшие от шкрябанья деревянной лопаты о древние камни, разбудили спавшего неровным сном отца Мартина. Накануне он поздно отошел ко сну — просматривал Шмалькольденские статьи, давно хотелось ему переиздать хлесткий ответ папе Павлу Третьему, затеявшему созвать всемирный собор.

«Для уничтожения возникшей ереси», — говорилось в папском акте, посвященном собору. Павел Фарнезе угрожал протестантам, оскорблял их, поносил непотребными словами, изрыгал хулу на головы тех, кто последовал за отцом Мартином.

Что же, ответ отца Реформации был убийственным. Он изложил условия, на которых католический Рим мог бы п р и с о е д и н и т ь с я  к лютеранству. Конечно, тот, кто осмелился прибить к дверям виттенбергского храма 95 тезисов, отрицающих права папы на анонимное — за деньги! — отпущение грехов, этот смельчак понимал: священные вожди католиков никогда не примут его условий, они рискуют навсегда потерять собственное значение.

Некоторое время отец Мартин лежал, вытянувшись под медвежьей шкурой, подбитой изнутри вюртембергским сукном. Шкуру подарил ему ландграф Филипп Гессенский, она выручала Лютера в такие вот холодные декабрьские ночи.

«Сегодня последний день сорок пятого года», — механически отметил отец Мартин, и эта мысль-констатация не вызвала у него никаких эмоций.

О том, что новый год будет годом его смерти, Мартин Лютер, разумеется, не предполагал.

Вылезать из-под шкуры, вставать, одеваться, свершать утренние обряды, предваряющие завтрак с братьями, ужасно не хотелось. Юркнуть бы снова в привидевшееся сновидение, где главными действующими лицами были две прелестные забавницы, супруги Филиппа Гессенского, на которых ландграф был р а з о м женат, а Мартин Лютер не во сне, а в реальной жизни оправдал сей грех двоеженства соответствующим текстом.

В тех волшебных картинах, игриво возникших в подсознании отца-протестанта, были крайне молодые гессенские подружки, а ему, Мартину, исполнилось уже двадцать два. Тогда он учился в Эрфурте, где по воле отца овладевал юриспруденцией, не ведая еще, что Провидение уже накапливает электрический заряд, чтобы убить им во время грозы его друга Алексиса, убить на глазах потрясенного этим веселого и добродушного парня.

Тогда он и дал обет поступить в монахи.

Сегодня ночью Лютер снова был двадцатидвухлетним, но предстоящая гроза еще не разразилась, и Мартину так хорошо было с красотками, что отец-реформатор едва преодолел желание уйти в ту призрачную страну, из которой вернулся четверть часа назад.

— Господи, — воззвал отец Мартин, — помоги мне одолеть искушение, отгони греховные возжелания!

Он выбрался из-под шкуры, стараясь не вспоминать имя дарителя, ибо имя сие неумолимо заставило бы вновь пережить сладкие грезы.

— Грех, грех, грех! — пробормотал Лютер и, надевая одежды, усилием воли переключил сознание на государственные и богословские дела.

«Только бы не было войны», — повторил он привычное присловье, которым всегда заклинал уже начавшиеся и грядущие кровопролития.

Последних было, увы, предостаточно на его веку, и Мартин Лютер хорошо знал, какова его собственная роль в том Великом Брожении, которое он затеял, и которое потомки назовут Реформацией.

Когда тридцать лет почти тому назад он решительно выступил против торговли индульгенциями, заявив, что папа римский не имеет права отпускать грехи за деньги, осудил коммерциализацию святого таинства, встал поперек рыночных отношений в области духа, которые пытался навязать в Германии некто Тецель, доминиканский монах, комиссар курфирста Альбрехта, епископа Майнцского — ему папа Лев Десятый доверил торговлю индульгенциями, ни Мартин Лютер, ни его друзья и враги не могли и представить себе, во что выльется этот бунт священника-одиночки.

А потом Лютера, что называется, понесло. На публичных прениях в Дрездене отец Мартин, который ранее осторожно отзывался о папстве, в споре с Николаем Экком заявил: «Учреждение папства не есть учреждение божественное, это дело истории». Когда Лютеру указали на Гуса, отец Мартин заявил: «Гус во многом был прав». И добавил: «Гуса сожгли, но правда его уцелела».

Рубикон был перейден, отступать стало невозможно.

А в двадцатом году отец Мартин опубликовал два сочинения, в которых потребовал, чтобы светскую власть отняли у папы, а церковь вообще подчинили государству.

— Никаких присяг римскому папе со стороны епископов!

— Германии — независимый престол!

И пошло-поехало… Непримиримые войны заполыхали повсюду. Их разжигали и сверху, и снизу. То поднимались против князей и дворянства благородные рыцари, то вздымался вдруг неумолимый гигантский вал крестьянского бунта, бессмысленный и беспощадный.

Один фанатик Фома Мюнцер чего стоил…

Неописуемы пером свершенные крестьянами, доведенными до отчаяния, зверства и глобальные погромы. Но бледнеют они на фоне того, что сотворили с восставшими те, кто призван был обуздать дикий разгул демократических страстей.

И тут Мартин Лютер, справедливо обвиненный в том, что был идеологом бунта, испугался… Слишком велика была ответственность, не справился с нею обладатель пусть и сильного характера, железной воли, но — человек, всего лишь человек… Он срочно пишет памфлет, который ему не забудут потомки, грубое, резкое, непримиримое сочинение «Против грабительских и разбойничьих банд крестьян».

— Бейте их, как собак! — призывал феодалов бунтарь-реформатор. — Морите их голодом! Изнуряйте работой…

«Да, — подумал священник, отворяя дверь кельи, в которой он спал, и ступая на лестницу, ведущую во двор, — я великий грешник… Одного у меня нет — страха признать ту кровь, которую вызвал действиями своими. Но ведь я не хотел этого! Я учил лишь одному: между Богом и людьми нет и не может быть иного посредника, кроме Иисуса Христа…»

Дорожкой, уже расчищенной от снега, отец Мартин подобрался к воротам монастыря, поздоровался с двумя молодыми послушниками из стражи, которые охраняли наружный вход, благословил их.

Начальник караула, дюжий и опытный боец, брат Теодор, сказал почтительно кланяясь реформатору, он глубоко, с некоей даже долей экзальтации, уважал отца Мартина:

— Я пошлю с вами Генриха, святой отец. Генрих — к р у т о й парнишка, зело искушен в ратных приемах. Нынче прогулки за стенами монастыря небезопасны.

— Спасибо, брат Теодор, — благодарно улыбнулся Лютер. — Меня хранит Бог. Все, брат Теодор, в его воле.

С тем и сошел на заваленную снегом дорогу, крепкий еще мужчина: несмотря на шестьдесят третий год от роду Мартин Лютер не чувствовал себя стариком.

До конца года оставался серый декабрьский день, ранние сумерки, молитвы да литературная работа, которой реформатор занимался непрестанно.

С трудом вытаскивая ноги из снега, его изрядно навалило ночью, отец Мартин добрался до участка дороги, свободного от белого покрова — место здесь продувалось ветром, и снег на дороге не задержался.

Продолжая мурлыкать знаменитую Gottenlied — Божественное Песнопение, которую написал на народную музыку еще в тридцатом году, Мартин Лютер остановился и зачем-то постучал правой ногою о твердый наст.

«Поверхность достаточно прочная, — подумал он, — выдержит…»

— Что выдержит? — тут же спросил себя вслух реформатор. — О чем это я?

Ответить на собственный вопрос отец Мартин не успел. Со стороны пришел странный, никогда им не слышанный гул. Реформатор покрутил головой, разыскивая источник звука, и увидел на востоке темную точку в воздухе.

Точка приближалась и росла, неясный поначалу гул превращался в рев мощных вертолетных двигателей.

Тяжелый «Ми-8» завис над свободным от снега участком дороги, поерзал-поерзал, примериваясь, и мягко, осторожно плюхнулся на землю.

Едва замерли лопасти, как дверца в брюхе распахнулась, оттуда спустился человек в пятнистой одежде и побежал к застывшему от изумления монаху.

Последний поднял руку, защищаясь от наваждения.

— Изыди, сатана! — закричал он, закрещивая желто-зеленое существо. — Сгинь, проклятый Богом дьявол!

— Помилуйте, партайгеноссе Лютер, — улыбнулся неведомый гость, сошедший с небесной колесницы. — Я вовсе не дьявол…

— А почему на тебе шкура саламандры? — подозрительно спросил священник, удерживая, впрочем, руку на весу, чтоб сотворить новое крестное знамение.

— Это попросту маскировочная одежда, — объяснил доверчиво неожиданный незнакомец. — И я к вам по делу, святой отец. Вас срочно просят вылететь со мной в Россию.

— Кто прислал тебя? — недоверчиво прищурясь, спросил Лютер.

— Вечный Жид, — ответил незнакомец в пятнистой одежде.

ВЕЧНЫЙ ЖИД СТАВИТ ЗАДАЧУ