— Бывший лейтенант.
— Почему же? — упрямо проговорил Василий, хотя понимал, что делать этого не следует. — Самый настоящий.
Айзель выслушал это, качнул квадратной головой:
— Люблю непокорных. Сколько побегов?
— Три, — сказал Василий. Скрывать было нечего, все значилось в документах.
— У тебя? — спросил Айзель у Назарова.
— Два. Но больше этого не будет. Я понял… что это безрассудно.
Однако Айзель, не слушая его, ткнул плетью в Губарева:
— А у тебя, старший лейтенант?
— Ни одного.
Дождь все накрапывал, мочил голых людей. Часть заключенных наконец-то увели куда-то через широкие дощатые двери в торце здания. Остальные, чтобы хоть немножко согреться, сбились в кучу, терлись друг о друга, и Василию казалось, что он слышит, как гремят их кости.
Айзель еще раз осмотрел всех троих, усмехнулся черным, тоже каким-то квадратным ртом и сказал Валентину непонятные слова:
— Одну возможность для побега я тебе здесь устрою.
Затем Айзель отвел Назарова и Василия в угол загородки, где с них сняли цепи. Стоя в очереди перед широкими дверями, ведущими, кажется, в баню, стараясь не прикасаться к голому и холодному телу Назарова, Василий сказал, впервые назвав Назарова на «ты»:
— Зря я тебя спас там… под Перемышлем. И в Жешуве.
Назаров сильнее задышал при этих словах, выдавил из себя с хрипотой:
— За это я в расчете с тобой. В Галле, после побега твоего, вспомни, как дело было…
Говорил Назаров, не поднимая взгляда. Вздохнул и добавил:
— Я слабовольным оказался. Нет больше сил. Хотя я подлец и знаю, что это мне не поможет…
— Да, не поможет! Не поможет! — воскликнул Василий и закашлялся.
Валентин стоял уныло рядом, ничего не говорил.
Скоро передние двинулись, они все трое зашли в баню. Вернее, это был предбанник. Здесь в кучах грязных, состриженных с голов заключенных волос стояло несколько табуретов, парикмахеры в засаленных черных халатах орудовали скрипучими машинками. Они ловко состригали лохмы волос с правой части головы, потом с левой, а в середине оставляли хохолок, который аккуратно подравнивали ножницами.
Василий встал с табурета, глянул на остриженного таким же образом Назарова, Губарева. И беззвучно заплакал. Губарев понял эти слезы, тихо сказал:
— Черт с ними, Вася… Не это же самое страшное.
И все-таки в бане, с наслаждением стоя под горячим душем, Василий не мог смотреть на людей с хохолками, от ненависти и обиды в горле стоял комок. И он сказал здесь же Губареву:
— Да, не это… Но где же предел унижения человека?
От Губарева, как от него самого, как от всех, резко пахло креозотом. Во многих лагерях заключенные по прибытии проходили дезинфекцию, все части тела, где росли волосы, смазывались от вшей этим креозотом или какой-то другой вонючей жидкостью. А здесь перед тем, как пустить в баню, их завели в помещение, где был небольшой бассейн с черной жижей. Четверо каких-то людей в мокрых подштанниках дико орали, угрожая плетьми: «Шмель, шнель! Дезинфекция! С головой, только не глотать!» — и загоняли людей в бассейн. Тех, кто окунуться в него не решался, безжалостно сталкивали силой. Столкнули и Василия, он от растерянности как-то глотнул, даже не глотнул, а просто набрал в рот этой жижи, там все взялось огнем, огонь ударил в голову, ноги будто сломались, он снова стал погружаться на дно. Губарев толкнул его из этой страшной ванны, помог выбраться, привел сюда, в баню.
Но и здесь такие же люди в мокрых подштанниках орали: «Шнель, шнель… к врачу! Медицинский осмотр». На мытье после дезинфекции отпускалось не больше пятнадцати минут.
Медосмотр происходил в соседнем, тоже сколоченном из досок здании. Голые люди, сразу по нескольку человек, заходили в большую комнату, где врачи или санитары задавали узникам три-четыре вопроса, иногда щупали пульс и прикладывали стетоскоп к груди, что-то помечали в бумажках и отправляли в другую дверь.
— Бывший лагерный номер? Фамилия? — спросил у Василия человек в халате, отдаленно напоминающий больничный, и приготовился записывать. При первом же звуке голоса Василий вздрогнул, узнав его. — На что жалуетесь?
— Никита Гаврилович…
Человек в халате спокойно поднял лицо:
— Погодите… Боже мой! Кажется, Василий Кружилин?
— Я, — сказал Василий, довольный, что даже в таком виде военврач Никита Гаврилович Паровозников узнал его.
Он, Паровозников, тоже был худ, глаза ввалившиеся, усталые. Как и все заключенные, он был острижен под машинку, и посередине головы у него, наверное, топорщился такой же хохолок, но его скрывала серовато-грязная шапочка.
— Вы, значит, теперь здесь, Никита Гаврилович?
— Тихо! — Паровозников покосился на сидящего в углу за огромным столом немца в белоснежном халате, из-под которого виден был мундир. В комнате стоял говор, шлепали по дощатому полу голыми ногами заключенные. — Давай я тебя послушаю. Немецкому врачу ни к чему знать, что мы знакомы…
Он взял стетоскоп, принялся выслушивать Василия.
— Ваш транспорт из Галле… Есть ли кто в этом транспорте из наших… знакомых? Говори тихо.
— Никого… Только мы двое. Я да Назаров, капитан, помните?
— Как же.
— И Валя Губарев с нами, хороший человек. Вон у того долговязого врача стоит.
Но Паровозников даже не посмотрел в ту сторону, куда кивнул Василий. Лишь сказал:
— Привет от меня передавай капитану Назарову.
Василий хотел сказать, что капитан Назаров дерьмом человечьим оказался, но вместо этого спросил:
— Почему… стригут здесь так, Никита Гаврилович?
— Такая мода в Бухенвальде. Ничего, привыкнешь. Здесь еще не то увидишь.
— Да я навидался.
Осматривая его глубокие рубцы на спине, на плечах, на ягодицах, Паровозников лишь пошевеливал бровями.
— Это чувствуется…
Немец в халате встал из-за своего стола, поскрипывая до блеска начищенными сапогами, прошел в дальний угол комнаты.
— Не трясись, идиот! — прикрикнул Паровозников, когда немец проходил мимо. — Прости… Бегал, значит?
— Трижды. Все неудачно. И отсюда… вот отлежусь.
— Не советую…
— Ну, это мое дело.
Они говорили полушепотом, быстро, отрывисто. Весь этот разговор занял у них не более двух минут.
Немец, скрипя сапогами, опять прошел мимо, дошел до своего стола, повернул назад. Он просто разминал, видимо, ноги. Проходя мимо Паровозникова и Василия, покосился на них, но ничего не сказал.
— Ладно, Василий, об этом мы еще поговорим. Время истекло, на врачебный прием положено три минуты… Я запишу тебе… некоторые болезни, попытаюсь кое с кем поговорить, чтобы вас троих зачислили в одну команду, где полегче. Хотя тут в любой сущий ад.
— Нас уже зачислил к себе какой-то Айзель.
При этих словах Паровозников, склонившийся было над своим столиком, резко обернулся.
— Что-о?! — воскликнул он, бледнея. И тут же бросил испуганный взгляд на немца в халате. Тот, к счастью, находился в дальнем конце комнаты. — Боже!
— А что? — спросил Василий. — Я, говорю, всего навидался, хуже уж нигде не будет.
— Да, да… — как-то задавленно, беспомощно прошептал Паровозников. — Иди, Вася, в эту дверь. Прощай…
Тогда он, Василий, еще не знал, почему Паровозников произнес это таким голосом, отчего побледнел.
В какой-то клетушке им выдали куртки, брюки, берет, деревянные башмаки. Одежда была такой же полосатой, как везде. Лишь на куртках и брюках были нашиты красные треугольники с красным же кружочком под острым нижним концом. Что это означает, объяснил Айзель, выстроивший их вдоль колючей проволоки.
— Слушать внимательно, ангелочки… Каждый из вас должен гордиться, что носит теперь такую нашивку. Это знак нашей команды. Мы будем трудиться в каменоломне. Эта работа не требует больших умственных способностей — ведь придется долбить камень, дробить его, грузить в вагонетки, возить на стройки. Машин и лошадей нет. Но тут неподалеку.
Айзель говорил это добрым, даже ласковым голосом. Говоря, постукивал сложенной плетью в ладонь левой руки.
Оглядев заключенных бесцветными глазами, в которых проблескивало что-то наподобие улыбки, он продолжал:
— Лагерь этот дерьмо, дисциплины и порядка в нем нет. Дисциплина и порядок только в моей команде. А чтобы вы, ангелочки, не испортились, мы исключили всякую возможность общения с другими заключенными. Жить мы будем в отдельном бараке, умирать или в нем же, или в каменоломне, или по дороге из нее в барак. В мою команду отбираются только здоровые люди. Но самый крепкий обычно больше трех месяцев не выдерживает.
Айзель этот еще что-то говорил, но Василий голоса его больше не слышал. Перед ним стояло побледневшее лицо Паровозникова, узнавшего, что они — Василий, Губарев и Назаров — уже зачислены в команду Айзеля, под черепом стало холодеть, холодеть, пока все там не онемело окончательно.
— Айзель говорил — больше трех месяцев в каменоломне никто не выдерживает. А я вот и Валька Губарев… уже пошел четвертый месяц. Четвертый!
— Успокойся, — сказал Паровозников.
Была глухая ночь, они сидели в небольшой комнатушке, где Паровозников принимал днем больных заключенных. На его рабочем столике, пропахшем, как все вокруг, карболкой, стояли два стакана крепкого чаю, на щербатой тарелке лежали кусочки сахару, несколько ломтей белого хлеба, а на другой — настоящее сливочное масло.
— Ешь, Василий. Тебе надо силенки подкопить.
— Откуда же… такие продукты?
— Из офицерской столовой… Не думай только, что всегда я так питаюсь. В основном подкармливаю вот таких, как ты. Повару одному там стыдную болезнь подлечиваю. Скрывает от своих, подлец… Ну, иногда он из благодарности проявляет щедрость.
— Погодите, Никита Гаврилович… Если откроется, что у повара эта болезнь, а вы… знали и даже… Это же смертельно!
— Что же мне, в Назарова превратиться? — сухо спросил Паровозников. — А смертельно… Тут везде смертельно.
— Никита Гаврилович! — воскликнул Василий и, не в силах сдержать хлынувшие слезы, по-мальчишески уткнулся в его острые, жесткие колени худой головой. Длинная, тощая шея его вытянулась, Паровозников погладил ее рукой.