Девушка запнулась, остановилась. Глаза ее были холодные и бессмысленные, лицо бледное как мел.
– В чем дело? – спросил один из милиционеров. – Вы ее знаете?
– Нет... Она здесь, в этом купе, ехала... – И опять, вспомнив слово «прощелыга», спросил: – Она кто?
– Без билета едет, без всяких проездных документов. Вам-то что?
– Ничего...
– Спасибо вам, – сказала девушка. – Вы добренький...
Голос ее прозвучал бесстрастно, но в словах была непонятная Кружилину насмешка, издевательство, даже злоба.
– Кто же она такая?
– Выясним.
– Они – выяснят, – кивнула девушка, нехорошо усмехнулась, обожгла Кружилина черными горячими угольями глаз и пошла дальше, гордо вскинув теперь голову. Он глядел вслед, пока милиционеры не увели ее из вагона.
«Странно, очень странно...» – думал Кружилин до самой Шантары. Потом он еще вспоминал ее несколько раз, но через несколько дней, поглощенный своими заботами и делами, забыл...
Вернувшись домой, Поликарп Матвеевич на другой же день, рано утром, позвонил Алейникову:
– Зайди-ка, Яков Николаевич...
Алейников помолчал несколько секунд.
– Сейчас?
– Можно сейчас. У меня как раз свободно.
Он пришел минут через сорок, какой-то слинявший, высохший, здороваясь, хмуро и настороженно поглядел на Кружилина из-под лохматых бровей, сел за длинный стол для совещаний, положил на него руки и крепко сцепил пальцы. Уголки его тонких, крепко сжатых губ были чуть опущены книзу, – казалось, он обижен этим вызовом, ничего хорошего от предстоящего разговора не ждет.
– Как ты живешь-то, Яков?
Вопрос прозвучал как-то нелепо, неловко, оба почувствовали это. Алейников вскинул лохматые брови на Кружилина, приподнял и опустил левое плечо, еще крепче стиснул пальцы.
– В обкоме мы много говорили о тебе с Субботиным.
– Вот как! – Алейников усмехнулся, угрюмо наклонил голову, шрам на щеке начал наливаться синей кровью. – Мое аморальное поведение, надо полагать, обсуждали? – И кивнул за дверь, в ту сторону, где была комнатка Веры.
– Да и об этом говорили.
– А если я ее люблю? – сквозь зубы выдавил Алейников негромко и тяжело, багровея теперь всем лицом, даже шеей.
Кружилин глядел на Якова долго и грустновато.
– Впрочем, люблю, не люблю, какое это имеет для вас значение? Этого не понять ни Субботину, ни тебе...
– Почему же...
Алейников медленно поднял голову, скользнул взглядом по стене, по большой карте Советского Союза, утыканной флажками, по черно-синему, высокому, похожему на гроб, несгораемому шкафу в углу, зацепился как-то неожиданно за грустноватые глаза секретаря райкома. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и за эти мгновения Алейников понял вдруг, что Кружилин не только все знает о его отношениях с Верой, но и понимает, что с ним, Алейниковым, произошло и что происходит сейчас.
– Вот так и живу, – сказал он, опуская голову.
За окном падал тихий, не очень густой, крупный снег. Алейников шел в райком не спеша, поглядывая на заснеженные крыши домов, вдыхая холодный, пахнущий свежим снегом воздух, и ему сейчас опять захотелось на улицу, потянуло вдруг его за село, туда, к Громотушкиным кустам, где он не раз встречался с Верой, захотелось постоять там, поглядеть, как на землю и на деревья неслышно сыплются крупные хлопья.
Алейников встал, подошел, как когда-то, к окну, бросил взгляд на засыпанный снегом зеленый плотный забор кружилинского дома.
– А забор так и стоит. Ведь ты хотел снести его?
– Хотел. Но ты же возражал. Запретил даже. «Поставили – пусть стоит. Не по своей прихоти, должно быть, его поставили. Не понимаешь, что ли?» Чьи слова?
– Мои, – произнес Яков покорно. – Только что слова?
Снег сыпался и сыпался за окном. Алейникову показалось, что легкие снежинки скользят по оконным стеклам с тихим, печальным шорохом. Он прислушался, но ничего не услышал.
– Берешь их назад, что ли?
– Год всего прошел, как ты вернулся в район, – заговорил Яков, будто не слыша его вопроса. – А кажется мне – не год, а много-много лет я прожил... – Помолчал, наблюдая, как бьются в стекло мохнатые, похожие на ночных бабочек снежинки.
– Запутался, значит?
– Когда запутываются, можно и выпутаться. Тут страшнее, непонятнее... – Он прошелся по кабинету, сильно сутулясь, спина его, обтянутая черным пиджаком, горбилась, будто Якова гнуло к земле. – Да, страшнее, непонятнее, тут не найдешь слов...
– Не надо их искать, Яков, – сказал, будто попросил, Кружилин. – Потом когда-нибудь все слова, наверное, сами придут. Во всем, что было, сейчас не разобраться. Сейчас надо делать то самое дело, за которое мы дрались с тобой, Яша. Делать так же яростно и дружно, как дрались когда-то... – И сразу, без всякого перехода, только другим, порезче, голосом, проговорил: – Я думаю, надо тебя в члены бюро райкома избирать. Как ты сам на это смотришь?
Алейников не удивился словам Кружилина. Он только поглядел на него из-под лохматых бровей, сел к столу, опять сцепил пальцы. И сказал глухо, как в трубу:
– Не надо никуда меня избирать.
– Почему? – нахмурился Кружилин.
– Я на фронт пойду, – проговорил Алейников, глядя в одну точку. – С начальством своим я, кажется, все согласовал, ищут замену. – Он снова усмехнулся невесело и, когда усмешка исчезла, стерлась, мрачно добавил: – Меня отпускают, в общем, с радостью. А не отпустили б, самовольно бы сбежал, как Инютин. Другого пути для меня нет... Смешно?
Кружилин встал. Алейников ждал его сердитых слов. Но, к его удивлению, Поликарп Матвеевич заговорил спокойно, только в голосе слышалась едкая насмешка:
– В общем, смешно, Яков. Не то, что на фронт рвешься, а – другое... Смерти, как я понял, ищешь?
В голову Алейникову ударил жар, в переносице сильно заломило.
– Не знаю... Но вероятно... – Лицо его перекосилось от боли. – Сам поднять руку на себя не могу, не хватает сил, видимо. А там...
– Дурак! – больно хлестнул его Кружилин.
Алейников вскочил.
– Да, я знаю! – задыхаясь, прокричал он. – Мне Засухин говорил это... года три назад...
– Что он говорил тебе? – не понял Кружилин.
Но Алейников не стал объяснять. Сунув руки в карманы пиджака, он качнулся, пошел к двери. Там остановился, словно вспомнив что-то.
– Умом я понимаю, что дурак. Но я не могу иначе. Ты ведь не знаешь всего, всех моих дел... А за предложение это спасибо, Поликарп... И еще за то, что понимаешь – к девчонке этой, к Вере, у меня настоящее было. И – есть. Я обидел ее, знаю. Но тоже не могу... И объяснить ей это вразумительно не мог.
Он замолк, постоял, еще подумал о чем-то. И вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.
Синий вечер медленно густел. Андрейка сидел у окна, глядел на темнеющие сугробы, волнами распластавшиеся в огороде, на утонувший в снегу плетень, отгораживающий их усадьбу от дома Кашкарихи. Ему было скучно и грустно, а отчего – он не знал. Хотелось сделать что-то необыкновенное, чтобы люди ахнули – глядите, мол, Андрейка-то Савельев! – но такого дела не было, и он понимал: здесь, в Шантаре, его никогда не будет.
После неудачного побега на фронт в школу он пошел как на пытку. Казалось, ребята встретят насмешками: эх ты, растяпа, мол! Но все случилось наоборот, ребята, особенно девчонки, поглядывали на него удивленно и восторженно, на переменах за ним ходили толпой, и он на какое-то время почувствовал себя героем. А что было бы, если б добрался до фронта, совершил там несколько подвигов, а потом, когда кончилась война, заявился бы в школу в военной форме да с орденом?! – думал он, и сердце его сладко замирало. Правда, какого рода подвиги он мог совершить на фронте – представлял себе смутно. Но думать обо всем этом было хорошо.
Однако прошла неделя, другая – интерес к нему и к его побегу стал ослабевать, а потом и вовсе потух. Это немного обижало Андрейку, маленькое его сердце тихонько побаливало, и он знал, что все равно удивит когда-нибудь всю школу, всю улицу да и всю Шантару. «Ну, погодите, погодите... Вот кончится зима...»
Только Витька Кашкаров не терял интереса к Андрейкиному поступку, часто расспрашивал об усатом кондукторе, о той девчонке возле колодца, что дала напиться Андрейке, интересовался каждой подробностью и всегда делал один и тот же вывод:
– Нельзя доверяться людям. Никак нельзя...
Андрейка думал точно так же, и, хотя он недолюбливал и остерегался Витьку, потому что его брат был знаменитый на всю Шантару вор, а прошедшей осенью сам Витька впутался в историю с автолавкой, было приятно, что в этом вопросе Витька – его единомышленник.
Но, остерегаясь и недолюбливая Витьку, Андрейка в то же время жалел его за что-то. В школе Кашкарова все сторонились, дразнили вором и, случалось, жестоко колотили. Сперва он побои принимал молча, никогда особенно не сопротивлялся и не жаловался. Но потом стал давать сдачи, а прошлой весной, когда его прижали вечером к углу школьного двора, выхватил из кармана тяжелый молоток без ручки и, сверкая глазами, начал раздавать удары направо и налево. Двоим или троим он в кровь разбил голову, остальные, не ожидая такого отпора, разбежались.
За это Витьку чуть не исключили из школы. Затевать ссоры с ним теперь остерегались и дразнить тоже перестали. Кто-то пустил слух, что отныне Кашкаров постоянно ходит с ножом, который подарил ему его брат Макар. Этому верили, и, если Витька приближался к компании ребят и совал руки в карманы, все тотчас расступались, расходились. Но Андрейка знал, что в карманах у него ничего нет.
– Нагнал страху-то на всех, – говорил он.
– А пущай, – угрюмо отвечал Витька. – Дураки.
Учился Витька хорошо, но это не приносило ему радости. После случая с автолавкой он совсем помрачнел, замкнулся, на переменах жался по углам или одиноко бродил по школьному двору, глядя в землю, не вынимая рук из карманов.
Однажды, в десятый раз выспросив все подробности Андрейкиного путешествия, Витька сказал: