...Через час свет потух во всех окнах дома Савельевых, он стоял, молчаливый, придавленный толстым слоем снега на крыше, в длинном ряду других домов улицы, ничем не отличаясь от них в темноте. Андрейка долго не мог уснуть, лежал рядом с похрапывающим Димкой – все думал о том, что сообщил ему Витька. Потом уснул. Не спали теперь в доме только Федор и Анна.
Федор лежал на спине, глядя в невидимый потолок, и, чувствуя рядом теплое тело жены, молчал.
– Значит, сама надумала уйти от меня? – насмешливо спросил он. – То-то, гляжу, осмелела, Ваньку ночевать оставляла.
– Уйду, – всхлипнула она. – Сил больше нет.
– Расклеилась, – сказал он беззлобно и устало. – Никуда ты не уйдешь. И на том покончим.
– Уйду, уйду, уйду! – распаляясь, заговорила она все громче. – Господи, как я проклинаю то время, когда замутил ты мою голову! И вот выпил ты всю кровь из меня, все соки... Все, все правильно Иван сказал про тебя: не любишь ты никого – ни меня, ни детей, ни жизнь эту, ни власть – никого. И себя, должно, не любишь. Зачем тогда ты живешь-то? Зачем?
– Интересно! – Федор даже приподнялся. Лица жены не было видно, в темноте поблескивали только неживым цветом мокрые глаза. – Ну а дальше? Или все?
– И на мне ты хотел жениться из жадности к отцовскому богатству... чтобы... чтобы развратничать потом на заимке, как отец.
– Вовсе интересно, хе-хе!.. – Смешок его, хриплый, глухой, походил на кашель. – Женился я в девятнадцатом на тебе, когда в партизанах был. К тому времени от богатства вашего один дым остался.
– Это уже так получилось, что в девятнадцатом... А я говорю – хотел раньше. Любил-то Анфису, жил ведь тогда еще с ней, а жениться хотел на мне.
Федор, завалившийся было на подушки, опять приподнялся, на этот раз быстро, рывком. Анна слышала, как ходит в темноте его грудь, но продолжала:
– А что от богатства нашего дым один остался – это тебя и точит всю жизнь, как червяк дерево.
– Замолчи... об чем не знаешь! – тихо, с тяжелым стоном, попросил он.
– Знаю! – упрямо продолжала Анна, поднялась, села. И заговорила быстро, торопливо, точно боялась, что Федор не даст ей высказаться до конца, зажмет чем-нибудь рот, – может быть, своей широкой ладонью, может быть, подушкой. – И отца моего ты жалеешь, которого Иван застрелил. А брата своего за это и ненавидишь... за то, что опомнился он, Иван, тогда, пришел к партизанам, понял, где правда... Ты мстишь ему за это всю жизнь, потому что больше-то никому не в силах мстить... али боишься другим-то! Вот... Этаким никто тебя не знает, а я – знаю. Теперь... теперь тебя и он, Иван, раскусил... Теперь он тебе и вовсе смертельный враг.
Анна говорила все быстрее, чувствуя, как дрожит рядом крупное, тяжелое тело мужа.
– 3-замолчь! Ты-ы!.. – раскатился по кухне голос Федора тугой волной, больно ударил в грудь Анне, опрокинул ее.
В комнате жильцов слабо вскрикнула старуха: «Охтиньки! Пресвятая богородица...» И тотчас вспыхнул свет. Это выскочил на кухню Семен, раздетый, в одних кальсонах и майке.
– Что, что такое?! – показалась из бывшей горницы испуганная Марья Фирсовна. – Заболел ты, что ли, Федор Силантьич?
Федор сидел на кровати, у стены, потный, красный.
– Ничего... Сон приснился страшный, – усмехнулся он. И вдруг рявкнул: – Убирайтесь! Вылупились...
Марья Фирсовна тотчас скрылась, а Семен еще постоял, помедлил.
– Если сон, на другой бок перевернись, батя, – с усмешкой сказал он и выключил свет.
– Ну вот... – вздохнул облегченно Федор, лег. – Мелешь ты чего зря... А насчет колхоза больше чтоб не слышал я...
Говорил Федор неожиданно спокойно, без злости, но Анна не слушала. Правая грудь ее больно ныла и, казалось, распухла. Она поглаживала ладонью эту грудь и думала, что это не волна от Федорова голоса опрокинула ее, это он, Федор, ткнул ей в грудь тяжелым кулаком.
Анне было очень обидно, и она тихонько, беззвучно плакала.
Как сын Демьяна Инютина Кирюшка с самого детства среди прочих деревенских девчонок выделял Анфису, так Иван Савельев отличал от других, всячески опекал и защищал Анну Кафтанову. Анна платила ему такой же доверчивой дружбой.
Едва дочь подросла, Кафтанов вздумал отдать ее в Новониколаевскую гимназию. За месяц до ее отъезда Иван сделался грустным, молчаливым, а когда запряженная парой рослых жеребцов крытая бричка увозила ее из Михайловки, Иван стоял за плетнем, смотрел на Анну такими тоскливыми глазами, что она не выдержала, соскочила с брички, подбежала к нему.
– Ты чего это?! Я же приеду на следующее лето.
– Нет... Теперь ты городская будешь. Ученая...
– Чудак... Вот... – И неожиданно для самой себя она перегнулась через плетень и поцеловала Ивана в горячий лоб. Лицо его мгновенно взялось сильным огнем, даже, казалось, уши засветились от прихлынувшей крови.
Поцелуй ее был чистый и детский, он означал знак благодарности за ребячью дружбу и верность. Однако на следующее лето, когда она приехала на каникулы, Иван вел себя с ней как-то неловко, неуклюже, часто краснел без причины, заставлял краснеть и ее. Он чего-то ждал от нее, она видела это, ей было тоже неловко, а главное – неприятно.
В четырнадцатом году померла мать Анны. Померла она не своей смертью – задавилась на сыромятном ремне. В то лето Анна не могла найти себе места, обезумела от той суматохи, криков и причитаний каких-то женщин во время похорон, а потом до самого отъезда в город старалась уединиться, бродила по полям, по лесу, по берегу Громотухи. Часто ее сопровождал Иван.
– Ну что, что ты за мной ходишь все?! – с ненавистью крикнула она однажды, но тут же схватила его за руку, уткнулась лицом ему в плечо.
– Не надо плакать. Чего теперь... – Он погладил ее плечо.
– Почему, почему это она? Зачем?
– Федька мне сказывал – из-за отца она твоего. Будто он с бабами там, на заимке...
Сбиваясь и краснея, Иван рассказал, что знал.
– Врешь, врешь! – закричала она, вскакивая. – Врете вы с Федькой вашим! Не может он, отец, так... – Но, успокоившись, сказала: – Я должна сама поглядеть, как он там, отец, на заимке. Понял? Ты это придумай, как увидеть. У Федьки своего спроси.
– Да как я? Федька с отцом который год безвылазно в тайге живут, деготь гонют.
– Не знаю. Придумай – и все.
И однажды он повел ее на Огневские ключи.
К заимке подошли уже в темноте, голодные, смертельно уставшие. Долго стояли за деревьями, глядя на ярко освещенные окна дома, из которого неслись пьяные крики, песни, женский визг.
– Вот, – сказал Иван. – Вот видишь...
Анна стояла, держась за дерево, потом оттолкнулась от него, подошла к освещенному окну, заглянула в комнату. И в ту же секунду будто кто саданул кулаком ей в лицо, голова ее мотнулась назад. Зажав лицо руками, она попятилась, чуть не падая на спину.
Иван увел ее в лес, там они сели в высокую траву. Анна опять лежала у него на коленях и, сильно вздрагивая, глухо, тяжело рыдала.
Ивану шел тогда пятнадцатый год, он тайком от матери начал покуривать и, решив свернуть папироску, полез в карман за табаком, брякнул спичками. Анна тотчас вскинула голову, волосы ее чуть растрепались, в глазах отражался лунный свет, и они тускло блестели.
– Дай мне спички! – вдруг потребовала она и, не успел Иван опомниться, вырвала у него коробок, зажала в кулаке, медленно двинулась к дому.
– Анна, Анна...
– Ну?! – воскликнула она, остановилась. – Айда, поможешь окна и двери чем-нибудь подпереть, сеном обложить...
В несколько прыжков Иван очутился возле Анны, грубо схватил ее за руку, разжал пальцы, отобрал спичечный коробок и швырнул в кусты.
– Что придумала?! Одумайся...
– А ты... ты! – Она отступила на шаг, размахнулась, ударила его по щеке. – Ищи спички! – И опять ударила. – Ищи! Ищи...
Она хлестала его по щекам сильно и больно, не жалея. Иван не сопротивлялся, только отступал...
...В Михайловку шли тихо, молча, Анна – впереди, Иван – сзади, за всю дорогу не сказав ни слова.
На другой день Анна заметалась в горячке.
Проболела она две недели, а на третью в домишко Савельевых пришел Инютин Демьян.
– Анна тебя велела позвать, – сказал он, криво усмехаясь в лисью бороду. – Ступай.
Входя в дом Кафтанова, Иван услышал сквозь тонкую дверь из другой комнаты голос самого хозяина:
– Это что за прималынды у тебя такие? Зачем Савельев Иван тебе? Будет, что ребятней хороводились.
– Мое дело, – отвечала Анна. – Он товарищ мой.
– Да ты соображай! Ты вон баба почти, а он мужик.
– Мое дело, сказала! Захочу – и замуж за него пойду.
– Чего, чего?! Я те ноги-то выдерну да к плечам и приставлю...
Но в это время Инютин застучал деревяшкой по полу, голоса стихли. Кафтанов вышел из комнаты, перерезал Ивана взглядом, но ничего не сказал.
Anna лежала на кровати бледная, худая.
– Никому не говорил... что мы на заимку ходили?
– Нет.
– И не говори... А тебе спасибо, что спички отобрал. Прости меня, Ваня, что я там нахлестала тебя.
Потом она задала вопрос, который он никак не ожидал:
– А про старшего брата, Антона, известно что про него?
– Нет, ничего не знаем.
Помолчав, задала еще один странный вопрос:
– А у Федьки остался шрам от шашки-то, которой его к скале Инютин тогда притыкал?
– Какой шрам! Все зажило без следа.
Поговорили еще немного о разных пустяках, а у Ивана все звенело в ушах: «Захочу – и замуж за него пойду... Захочу – и замуж за него пойду...»
Когда Иван выходил из усадьбы, Кафтанов, стоявший возле только что отстроенной, новой завозни, опять ободрал его глазами и опять ничего не сказал.
Осенью Анна уехала в Новониколаевск. Иван пришел проводить ее. Не стесняясь отца, Анна взяла Ивана за обе руки.
– До свиданья, до свиданья...
Она, может, и еще что-нибудь сказала бы, но рядом стоял отец, прижмуриваясь, как кот, глядел на них. А когда Анна уехала, Кафтанов спросил, все так же щуря глаза: