тень ее можно приладить».
В последние годы Федор обратил внимание на дружбу брата своего Ивана с Анной, подсмеивался иногда:
– Кавалеры, говорят, объявились в деревне – ты да Кирька Инютин, а? Тот тоже, как петушишко, все вокруг Анфиски скачет.
Иван наливался краской, отмахивался:
– Иди ты... Мелешь чего зря.
Но когда Кафтанов взял Ивана в конюхи, поселилась в душе у Федора тревога какая-то, почувствовал он раздражение на самого себя. И помимо воли, помимо желания всплывали иногда мысли: «Не может быть, чтоб между Анной и Ванькой что-то... А все ж таки, чего не бывает? Кафтанов сумасбродный. И вдруг да... Анна – доска доской, да с лица воду не пить. У Кафтанова самого жена была жердь сухостойная, да он не страдал от того... Наломал я дров с этим проклятым Антоном, черт его принес тогда на заимку...»
И нынешней весной решил вдруг Федор: «Надо будет попытаться с Анной. Если выйдет что, Кафтанов хоть локти до крови обгрызет себе с досады, а куда денется? А не выйдет – хоть ославлю... Не забыл я, гад такой, как за шею меня схватил тогда... И никогда не забуду».
Решение насчет Анны созрело у Федора не вдруг и не на пустом месте, как говорится. Вырос он парнем ладным, красивым и знал это. Давно уже деревенские девки поглядывали на него испуганно-любопытно. И дочка Кафтанова, подрастая, начала покидывать на него такие же любопытно-застенчивые взгляды. Он тотчас отметил это и при случайных встречах прищуривал глаза, оглядывал ее молча с головы до ног. Анна спешила уйти с его глаз.
Вспоминая все это, Федор смотрел на приближающуюся Анну. Затем поднялся, вышел на крыльцо, стал возле стенки, в тени, так, чтобы Анна не сразу увидела его. Она шла по деревенской улице медленно, время от времени бросая на домишко Савельевых нечаянные взгляды. «Ваньку выглядывает?» – неприятно кольнуло Федора.
– Ванька с утра в тайгу уехал, – произнес он, выйдя из тени.
Анна, увидев Федора, прижала острые локотки к груди, брови ее изогнулись. Она постояла неподвижно, сурово глядя на Федора.
– А ты, Анна, не шибко-то сохни по нем, – сказал Федор со смешком. – Я ведь тоже все время думал про тебя в тайге... Как мы тебя с братом делить будем?
Руки ее упали вдоль тела, она как-то странно, торопливо выдохнула из себя воздух, будто всхлипнула, схватила на руки Макарку, побежала в переулок.
Бежала она быстро, не оглядываясь, длинная юбка зеленым пламенем хлесталась и хлопала вокруг ее ног.
Проводив ее взглядом, Федор стал соображать, где бы и как встретиться ему с Анной один на один.
Вечером он, шагая к дому старосты, услышал вдруг:
– Федор Савельев, никак?!
Сбоку за невысокой жердяной изгородью стоял Поликарп Кружилин. Федор знал от матери, что Поликарп на днях объявился с войны, но в первые секунды не узнал его. Буйные черные волосы были сострижены, глаза запали, скулы сильно выпирали. Ростом он был не очень высок, но сейчас, высохший, похудевший, в блекло-зеленой солдатской рубахе, казался длинным, чужим, незнакомым.
Поликарп глядел на Федора безотрывно. И Федор вспомнил почему-то давние слова Кафтанова: «Поликашка Кружилин – тот крепкий на банный жар... Жалко и прогонять было отсюда, да в глазах его резь какая-то появляться начала. Так ничего-ничего, да иной раз как глянет – будто надвое перережет, сволочуга...» Вспомнил ясно и отчетливо, точно сказаны они были вчера только. И вдруг показалось Федору, будто он тоже чувствует эту резь. И еще почудилось, что Поликарп напоминает кого-то этим своим пристальным, глубоко проникающим взглядом. Подумал и догадался – старшего брата Антона напоминает.
– Заходи, Федор. – Поликарп распахнул воротца.
Федор прошел в глубь усадьбы. Под старой березой стоял стол. На столе зеленым боком поблескивал самовар, большеглазая девушка с длинной косой убирала чайную посуду.
– Это Федька Савельев, Тося, – сказал Поликарп девушке. – Тоже на Кафтанова всю жизнь спину гнет. Кто сейчас у него в «смотрителях»-то на заимке?
– Не знаю. Я с тайги только вчера приехал.
Девушка улыбнулась Федору, унесла самовар.
– Ну, и как вы там, в тайге?
– Ничего, робим.
– Мужички-то что?
– А что?
– О чем думают-размышляют?
– Откуда я знаю, об чем? Харчи ежели плохие, матерятся почем зря. Кафтанова костерят. Да какие мужики? Старичье да бабы.
– Об войне что думают?
– Да что? Ничего. У кого взяли на войну мужиков, ревели часто сперва. Потом, давно уже, перестали. Сейчас молятся только.
– И все?
– А что еще?
Поликарп помолчал, задумчиво глядя в сторону. И все колотил пальцами по столешнице.
– Да-а, Федьша... Вот и я гляжу – идет тут жизнь, как стоячее болото. Хорошо-о тут Кафтанову.
– Ему везде неплохо. С деньгами-то.
– Да? – Поликарп быстро кинул глаза на Федора. – Это как сказать...
Федор хотел спросить, почему это Кафтанову плохо было бы в другом месте, но не осмелился.
– Про Антона, брательника старшего, ничего не слыхать? – спросил Поликарп.
– Нет.
Солнце спустилось за Звенигору, оно словно провалилось куда-то сквозь землю у самого подножия, потому что его лучи били теперь из-за скал отвесно вверх. Потянул ветерок, ощутимо повеяло прохладой, старая береза зашумела жесткой, пыльной листвой.
– Работать опять у Кафтанова будешь? – спросил Федор.
– Теперь он разве возьмет меня? – усмехнулся Поликарп. И, помолчав, прибавил: – Да я не тужу, без работы не останусь.
– А как все ж таки там, на войне?
– Интересуешься?
– Поговаривают, и меня могут вскорости взять.
– Тебя? – Поликарп сощурил глаза, помолчал. – Вряд ли тебя возьмут теперь. Не успеют.
– Это как так? К концу идет, что ли?
– К концу. По всему видать, – кивнул Поликарп.
Уходил Федор от Кружилина съежившись, чувствуя на своих лопатках острый его взгляд. Шел и думал, что «резь» в глазах Поликарпа действительно есть, что все время, пока он сидел за столом, Кружилин обдирал его взглядом будто хотел разглядеть насквозь.
...Потом Федор, вместо того чтобы идти к старосте, долго, до самых сумерек, сидел в жиденьком перелеске под старой, чахлой сосной, глядел, как чернеют, остывая, каменные утесы Звенигоры.
Гулял не сильный ветер где-то поверху, качал потихоньку старую, высохшую почти сосну, ее верхушка шумела не очень громко, но тоскливо, будто жалуясь на ночь, на темноту, на свою старость и одиночество. Над сосной кружили почему-то вороны.
От мысли, что надо идти к Инютину, что он увидит сейчас опять его лисью бороду, круглые водянистые глаза, волосатый, тоже круглый, как подковка, рот, Федора мутило. Но все-таки поднялся наконец, пошел. Ветер расшвыривал, растаскивал над головой невидимые тучи – вверху замелькали широкие звездные прогалины, как лужайки с желтыми цветами.
Огней в деревне не было – как началась война, туго стало с керосином. Только в лавчонке вот да еще в доме Кафтанова светилось одно окошко на втором этаже. «Чье же это? Не Аннино ли?» – подумал Федор, чтобы не думать об одноногом Инютине.
И пошел на этот огонек, хотя идти ему надо было совсем в другую сторону.
Минут десять он бродил вокруг кафтановских завозен, постоял возле штакетника, поглядывая на светящееся окошко. Теперь он знал, что это ее, Анны Кафтановой, комната: раза два-три он видел на стене тень от ее головы, потом и сама она подошла к окошку, задернула цветастые ситцевые занавески. И Федор, не отдавая себе отчета, что делает, перемахнул через штакетник, подбежал почти к самой стене, схватил горсть земли пополам с песком и швырнул в окно. Стекло тихонько звякнуло, по занавеске скользнула тень, и окошко потухло. Он бросил еще горсть песка. И стал ждать чего-то, прислушиваясь, но ничего не услышал, абсолютно ничего, только лаяла на другом конце деревни собака. И медленно пошел по кафтановскому подворью.
Усадьба была огромная. Сам дом стоял в глухом, крайнем переулке, окнами глядя на деревню. Справа и слева когда-то были пустыри, потом деревенские мужики распахали их под огороды, а сзади дома, саженях в полутораста, стояли в жиденьком перелеске коровники и конюшни, хлебные амбары, всякие навесы, повети и прочие постройки. Место для хозяйственных построек было очень удобное, сразу за коровниками и конюшнями начинался редковатый лес, через который к кафтановской усадьбе были наезжены дороги. Между хозяйственными постройками и домом – огород, сад и ягодники. Жена-покойница Кафтанова, большая любительница всяческих варений, каждое лето заставляла баб расчищать заросшие диким кустарником участки, копать лунки, высаживать в них рябину, черемуху, облепиху, яблоньки-дички. За несколько лет на усадьбе вырос хороший сад. После смерти жены Кафтанова и сад и ягодник стали приходить в запустение. Потом Кафтанов велел часть сада безжалостно вырубить, по обеим сторонам дома поставить по три длинные завозни. Так было и сделано, завозни поставили, за время строительства вытоптали почти весь оставшийся ягодник, поломали, попортили остаток сада, и теперь лишь кое-где торчали сиротливо деревья и кустарники.
«Тоже мне хозяин! – подумал Федор со злостью о Кафтанове. – И красота была какая, а главное – сколь добра этот сад да ягодник давали. Варенья одного, сказывают, десятки пудов варили. Да молотая черемуха, да сушеная малина... Все-то не пожрать им – так продавали бы. Я бы, владей всем этим, продавал. А завозни там, за конюшнями, поставил бы. Места разве мало?»
Федор сожалел о загубленном саде, как о своем собственном, не замечая, впрочем, этого.
Он снова оказался у крыльца. Поднялась луна, осветила это высокое крыльцо с перилами, крепкие двери с железным кольцом. И вдруг кольцо шевельнулось. Федор мгновенно отпрянул в сторону, за черемуховый куст. Сильно заколотилось его сердце, он был почему-то уверен, что из дома выйдет Анна.
И действительно, открылась тихонько дверь, и вышла Анна. Она была в той же кофте и зеленой юбке, что и днем, лишь волосы распущены, будто девушка только что пробудилась ото сна, оделась, а причесаться еще не успела.