– Перестаньте выть! Тошно, – попросила Огородникова.
– Карты! – взревел Макар. – Ставлю на банк Маньку! Ложь косую!
Гвоздев с готовностью вывалил на стол деньги.
– Макар! Макар! – испуганно бросилась Огородникова к Кафтанову.
– Не ори под руку! – оттолкнул ее тот и как ни в чем не бывало начал сдавать карты, напевая под нос: – «Три ножа воткнули в спину Мане...» Еще? «Что носила финочку в кармане...» Добавить?
– Наберите столько же.
– «И до рассвета труп ее красивый, – Кафтанов осторожно положил себе карту, – речка на волнах своих носила...» Казна!
– Ваши не пляшут. У нас двадцать! – И Гвоздев поднялся. – Эх, Манечка! Обычно мне везло или в карты, или в любви. А сейчас – одновременно. Вспомним старую любовь, что ли? Прошу на свежее супружеское ложе. Для разнообразия скуку развеять.
– Нет, не-ет! – попятилась от него Огородникова. – Не могу.
– Почему? – вдруг спросил ее Зубов.
– Противно все! Эти стены, песня ваша... сами вы!
– Мало чего! – нервно усмехнулся Гвоздев. – Закон порядка требует. Иди, иди! – И Гвоздев стал толкать ее за дверь.
– Да приведу я тебе бабу... если надо. Немедля...
Петр Зубов, давно потеряв интерес к плакату, снова выпил чуть не целый стакан водки, хотел налить еще, но при последних словах Огородниковой вскинул голову.
– Какую бабу? Откуда? Погоди, Гвоздь.
– Сирота тут одна, из беженцев. Молоденькая. Недавно я в сугробе за деревней подобрала ее, чуть живую. Соседку, бабку Акулину, попросила, она отходила ее.
– Ну, веди. Поглядим.
Огородникова вышла. Макар Кафтанов проводил ее недовольным взглядом.
Вообще Макар был недоволен многим. И тем, что Ленька Гвоздев оказался недалеким, глупым, фанфаронистым человеком, которого до сих пор пьянил сам факт принадлежности к преступному миру, а Кафтанов по своему богатому опыту знал: раз так – ненадежный товарищ, в любую минуту может подвести. И тем, что в Шантаре объявился Зубов. Конечно, они с Зубовым друзья, молочные братья почти. Во время гражданской войны и много еще после они втроем – он, Петька и Лукерья Кашкарова, которую оба называли «мамкой», – жили на глухой таежной заимке, долгое время не зная никакой нужды, а потом пришлось испытать и голод и холод. Лет восемнадцати от роду, году, кажется, в двадцать пятом, Зубов обчистил в какой-то деревушке магазин и был осужден. Спустя несколько лет по его пути пошел и Макар. После долгой разлуки встретились они случайно в колонии в тридцать шестом году. Зубов был настоящим уркаганом, имел в общей сложности сорок два года сроку. Там, в колонии, Кафтанов и рассказал, что их приемная мать живет в Шантаре, и дал ее адрес, не надеясь, что Зубов когда-либо окажется в тех краях. Но вот он объявился тут и ведет себя странно, непонятно. И Манька, того и гляди, не выдержит, пойдет да заявит о них всех. Или сопляк Витька, родной сын «мамки». Сколько Макар ни пытался подчинить его себе – не получается. Ощетинивается, звереныш, да сопит сердито носом. Да и сама «мамка» недавно, когда Макар хотел взять Витьку с собой в Андреевку, вдруг сказала: «Не трожь ты его, сынок, не ломай ему жизнь. Видишь, не хочет он, невмоготу ему твои дела...» А Витька был очень нужен. Андреевка – деревушка тихая, небольшая, магазин, находившийся в случайном, неприспособленном помещении, не охранялся, грузная продавщица, кончая работу, ставни единственного окошка притыкала железным болтом, наружные двери замыкала на два врезных замка, вешала еще амбарный и уходила. В сенях магазинчика были навалены пустые ящики и бочки из-под селедки. Макар в момент сообразил: если под ящик с вечера посадить мальчишку, ночью он, зайдя в магазин (на двустворчатых дверях, ведущих из сеней в торговое помещение, запоры вообще отсутствовали), выдернет болтовую чеку. Ну а осторожно вынуть болт и бесшумно выставить оконные рамы – раз плюнуть. Но Витька от участия в этом деле наотрез отказался. Отмычками, которыми Макар владел с непревзойденным мастерством, после побега из тюрьмы он еще не обзавелся, и пришлось им с Гвоздевым долго пилить этот проклятый болт...
Но «мамка», Витька – это ничего пока, он их пока не опасался. И Манька, в общем, бы ничего. Но вот появился Зубов, начались ежевечерние пьянки. Огородникова все «скучнела». А сейчас какая-то девица еще объявится. А что с ней потом, куда ее? К тому же, как Макар понимал, милиция догадывается, конечно, чьих рук дело в Андреевке, ищет его. Нет, рвать надо отсюда, пока не поздно.
Уйти Макар хотел сегодня под утро. Потому и «проиграл» Маньку. Гвовдев будет дрыхнуть с ней, Зубов, как всегда, напьется. Кафтанов вытащит у него из-под подушки немецкий пистолет (оружия у Макара тоже не было, а иметь его было нелишне) – и ищи-свищи! Но когда Огородникова вышла, какое-то внутреннее чутье подсказало ему вдруг: не под утро, а сейчас, сию минуту, надо уходить. Тем более что андреевская добыча на этот раз не у Маньки припрятана, а в другом, более надежном месте. Через час-полчаса, возможно, будет уже поздно. «А Манька какова оказалась?! Верная! – подумал он. – А пистолет – черт с ним». Тем более что встретит потом где-нибудь его Зубов – земля, как неоднократно убеждался Макар, тесновата для людей, – голову оторвет за пистолет... И он снял с вешалки полушубок, нахлобучил шапку.
– Куда? – резко спросил Зубов. Он сегодня пил больше обычного, но не пьянел почему-то.
– В сортир, – равнодушно бросил Кафтанов. – Хоть ночью парашу не запрастывать.
– Марья замкнула двери же. – Зубов усмехнулся. – Погоди уж.
Уходя на работу, отлучаясь куда бы то ни было, Огородникова запирала своих жильцов на ключ. В волнении Кафтанов как-то упустил это из виду.
– А, черт... Потерпим. – Он сбросил полушубок, поставил на стол новую бутылку. – Пейте. Батя мой уважал ее. – И начал рассказывать: – Ты, Гвоздь, не знаешь моего отца. А Зуб должен помнить вроде. А, помнишь? В этой Шантаре самой раньше торговля была «Кафтанов и сыновья». Кафтанов, стало быть, мой отец, царство ему небесное. А сыновья – это, стало быть, я да Зиновий, брательник мой. Яшка Алейников, тутошний энкаведешник, изловил его. Расстреляли его, да... Давно это было. Помнишь, что ль, отца моего?
Кафтанов говорил все это, а сам думал: «Что он, Зуб проклятый, догадался, что я отчалить хочу?»
– С детства не люблю пузатых лавочников, – сказал Зубов и включил радио.
Диктор уставшим, осипшим голосом читал ноту народного комиссара иностранных дел СССР «О повсеместных грабежах, разорении населения и чудовищных зверствах германских властей на захваченной ими советской территории». Зубов слушал, скрестив руки на груди. В глазах его был тот непонятный, бессмысленно-тусклый блеск, который и пугал всегда Кафтанова.
– Отца я твоего, Макар, помню, – произнес Зубов как-то неожиданно. – Борода у него была такая рыжая. И брата твоего Зиновия припоминаю. Одноглазый ведь он был?
– Зачем? С двумя глазами. На одном бельмо только, – вроде обиделся даже Макар.
– И денщика отца твоего, Ивана этого, никогда не забывал. Как-никак жизнь спас он мне. – И круто повернулся к Макару: – Там, в лагере, ты все хотел приколоть его, а?
– И пришью, ежели удобный момент выйдет. За отца не прощу ему. Тут он сейчас живет, говорят, в Михайловке.
– Черкес какой! – усмехнулся Зубов. – Я на Кавказе одно время жил, там кровная месть – обычное дело.
– Ты ведь тоже... тоже ищешь, кто отца твоего...
– Тоже, да! – Зубов побагровел, задохнулся от непонятного гнева. Отвернулся и сказал тише: – Уж болотный тоже на змею похожий. И зубы есть, лишь... яду нету.
Там, в лагере, когда в зоне неожиданно появился Иван Савельев, Кафтанов даже побледнел от радости. Но Зубов запретил тронуть его хотя бы пальцем. Ослушаться Макар не смел, осталось ему лишь одно удовольствие – смертельно припугнуть Савельева расправой. И он не отказал себе в этом удовольствии, со страху Иван залез в карцер. Дурак, будто помог бы ему карцер, если бы не Зубов. Не знает до сих пор Иван Савельев, кому он жизнью обязан...
– Ивана, сказано было тебе, не трогать, – сказал тихонько Зубов. – Никогда не трогать!
– Так... – Кафтанов, глотая водку, застучал зубами о стакан. – Тебя беспокойство за него, что ли, пригнало сюда?
– Беспокойство, – кивнул согласно Зубов. – И любопытство. Охота мне на Кружилина сейчас глянуть, на командира партизанского отряда, с которым отец мой воевал. На некоего Якова Алейникова, энкаведешника этого, благодаря которому партизаны накрыли отца на Огневской заимке. И на брата Ивана Савельева – на Федора. Ведь это он... он отца зарубил.
– Федор?! – Макар, выпучив глаза, смотрел на Зубова. – Откуда ж ты... Как все узнал?
– А что узнавать? На моих глазах Федор... сперва выстрелил в отца, потом шашкой добил... Я малец был, а все помню. Навечно это в память врезалось.
– Во-он ка-ак!
Гвоздев прислушивался к их разговору, пытаясь понять, что к чему, и делал вид, что понимает, хотя не понимал ничего.
– Ну и что ж ты теперь, как увидишь их? – спросил Кафтанов. – И как понять – зубы есть, а яду нету?
– Да, что теперь? И как понять? – повторил сын бывшего белогвардейского полковника и замолчал.
«Темнит что-то, – думал меж тем Кафтанов. – Черт его знает, что с ним происходит, что он может выкинуть... Не-ет, рвать, немедля концы отдавать...»
В комнате установилась тишина, и в этой тишине отчетливо звучал голос радиодиктора. Говорила теперь женщина, звенящим голосом она рассказывала о зверствах фашистов в оккупированном Киеве, называла число расстрелянных и повешенных мирных жителей.
– А в Киеве я тоже сидел, – сказал вдруг Зубов. – Хорошая тюрьма там, в Киеве.
– Тюрьмы – они все хорошие. Крепкие, – подал голос Гвоздев.
Заскрипел замок во входной двери, послышались шаги в сенях, и в комнату вошла Огородникова, втащила за руку Наташу.
– Да не бойся, не съедят, – сказала Огородникова. – Они добрые.
– Ух ты! – воскликнул Гвоздев. Радужные глаза его вспыхнули. –