Это замена так замена! Конфетку хочешь? – И он поднялся.
– Сидеть! – придавил его Зубов тяжелой рукой к стулу, оглядел девушку. Наташа была все в том же стареньком пальтишке, но в новых валенках и в новых теплых чулках. Глаза ее испуганно перескакивали с одного на другого. Встретившись со взглядом Зубова, она вздрогнула.
– Ты вот что скажи мне, Гвоздев... – медленно проговорил Зубов, не спуская глаз с девушки. –Вот что скажи: ты русский?
– Ага, – кивнул Гвоздев, опять хотел встать. Но Зубов снова придавил его к месту. И тот закричал сердито: – Ну, русский, русский! Всю анкету рассказать? Двадцать третьего года рождения, судим один раз, из мест заключения бежал...
При этих словах Наташа попятилась к двери.
– Да стой ты! – зло сказала Огородникова, повернулась к Гвоздеву: – А ты чего мелешь, пугаешь девку? Шутник он, ты не бойся.
Зубов встал, выключил радио, сел на прежнее место.
– В Курске я тоже видел, как вешают людей.
– Ну так что? – шевельнулся Гвоздев. – Они много городов взяли и везде вешают. И еще возьмут. Нам-то что?
– Это кому как, – спокойно проговорил Зубов. – Я спасибо им говорю, у меня сроку ровно полсотни было. После нашего последнего побега мне еще восьмерку прибавили, – пояснил он Кафтанову. – Да, ровно полсотни, полвека ровненько. Умер бы в тюрьме. А вот ты, Гвоздев, – непонятно. – И вдруг саданул изо всей силы кулаком по столу. – Непонятно!
– Ты что? Что? – подскочил Гвоздев, как на пружинах. – Окосел ты, Зуб? Ложись-ка, а? Ложись?
– Да-да, я пьян. Спать пойду, – так же неожиданно, как вскипел, обмяк Зубов, тяжело поднялся, подошел к Мироновой. – А ты кто?
Наташа стояла у стены, опустив руки. В лице ее не было ни кровинки, она была как неживая. Казалось, толкни ее – она упадет.
– Никто, – прошептала она.
– Папа с мамой у тебя кто были?
– Никто... Не знаю.
– Отец ее враг народа, – сказала Огородникова. – В тридцать шестом, что ли, посадили, говорит. В Москве каким-то большим начальником работал. Разжирел, видно, и продался.
– Неправда, неправда! – встрепенулась девушка.
– А мать ее в дороге погибла, когда эшелон бомбили.
– Я видел это тоже... как бомбят, – проговорил Зубов задумчиво. – Страшно было?
– Не знаю. После было страшней: мороз, темно, хулиганы.
– Какой мороз? Какие хулиганы?
– Ей жить негде было, – опять начала объяснять Огородникова. – Я же говорила, я в снегу ее нашла.
– Дяденьки, отпустите меня... – И Наташа вдруг упала перед Зубовым на колени. – Тетя Маня... Пощадите!
– Девочка, не надо! – Гвоздев, пошатываясь, подошел к ней. – Я тебя никому в обиду не дам. И я тебе папой теперь буду. Правда, меня тоже могут посадить.
– Верно, перестань плакать, – сказал Зубов. – И – иди спать. Выпустите ее.
– Зуб! Зуб! Не имеешь права! Я выиграл ее.
– Ты Маньку выиграл.
– Я на обмен...
– Не будет обмена! – крикнул Зубов свирепо. И, видя, что Гвоздев сунул руку в карман, обернулся к нему: – Ты что?! Сопля зеленая! Вынь руку! Обломлю под самый комель! – И нагнулся к Мироновой: – А ты встань!
Пока это все происходило, Макар тихонько накинул полушубок, выскользнул на кухню, отодвинул засов, шагнул на крыльцо. И взвизгнул вдруг оттуда:
– Облава-а! Братцы! Обла...
Голос захлебнулся. Зубов вскинул голову. Гвоздев побледнел, отпрянул в сторону, выхватил нож. И в ту же секунду в комнату заскочили двое вооруженных милиционеров. Елизаров, выпучивая глаза, заорал, поводя наганом, как указкой:
– Руки! И тихо у меня... без баловства! A-а, ты, Гвоздев? Сарапулов, возьми у него финку.
Несмотря на грозный вид Елизарова и его слова, Зубов не торопясь повернулся к нему спиной, прошел к столу, сел, налил в стакан и выпил.
– Ты... встать! – крикнул Елизаров, изумленный.
– Не ори. – Зубов, все так же не обращая внимания на дрожащий перед глазами черный зрачок милицейского нагана, достал из брюк пистолет, молча кинул на стол.
– Зуб, ты что?! – простонал Гвоздев. – Ведь их двое только.
Но милиционеров было четверо. Двое других ввели с кухни Кафтанова, посадили рядом с Зубовым. Туда же, к столу, подтолкнули Гвоздева, Наташу и Огородникову.
– Обыскать весь дом! Все перерыть! – распорядился Елизаров. И, увидев вошедшего с улицы Семена Савельева, прикрикнул: – Пошел отсюда, сказано тебе! Чего тут?
– Я посмотреть. – Семен был в лыжной куртке, в сапогах, шея обмотана шарфом. – Нельзя, что ли?
– Нельзя! Нечего тут смотреть... – Но Елизаров, возбужденный и обрадованный успешной операцией, тут же забыл про Семена, повернулся к арестованным: – Ну, здравствуйте. Я ведь думал – один тут Макар, а тут вон сколько гостей! Здорово, говорю, Макар Михайлыч. И ты, Гвоздев. Не узнаешь, что ли?
– Узнаю, – буркнул Гвоздев. – На повышение, гляжу, пошел. Что, изменил профессию?
– Родина требует, – ответил Елизаров. – Для коммуниста – обыкновенное дело, где труднее.
– Ты разве коммунист? Не догадывался.
– А как же, хотя и беспартийный. Теперь и в партийные примут. Я за тебя, Макар Михайлыч, уж получил сержантские треугольнички, видишь? – И Елизаров показал на свои петлицы. – А теперь что? Старшину должны дать, а может, и того больше... Да на курсы какие-нибудь – и готовенько! А ты кто таков, что за птица? – спросил он у Зубова. – Молчишь? Ничего, узнаем. Все узнаем, дорогушеньки. Что ты-то молчишь, Макар? Ловко я вас накрыл? В Андреевке-то твоих рук дело? Я сразу догадался. А раз объявился, думаю, не скоро с этих мест уйдет, где-то притаился. Смотрел и нюхал. А тут эта девица...
Елизаров был теперь говорлив, трещал без умолку, расхаживая перед столом с наганом в руке.
Семен Савельев оказался тут случайно. Последний месяц он работал без выходных и сегодня получил два отгульных дня, вернулся с завода в хорошем настроении. Не ужиная, схватил лыжи, побежал за село. При лунном свете долго катался с холмов, жадно глотал чистый и холодный воздух, наслаждаясь тишиной и одиночеством. Возвращаясь, он увидел на окраине четырех милиционеров, которые совещались о чем-то возле избенки Маньки Огородниковой.
– Что вы тут? Жуликов ловите? – спросил он.
– Ловим, – вполголоса прошипел Елизаров. – Проваливай.
– Помочь, может?
– Сгинь, сказано! Не шуми! – рыкнул Елизаров.
И Семен пошел было, оглянулся, увидел, что все четверо зашли на двор Огородниковой. Он заинтересованно постоял, потом услышал чей-то крик «Облава!» – торопливо побежал назад.
И вот он с изумлением смотрит на Макара, на Гвоздева Леньку (он узнал их сразу, едва вошел), на Маньку Огородникову («Когда же это и как связалась она с ними?»), на худого незнакомого человека со шрамом, на молоденькую девчонку в старом легком пальтишке, на лице которой заметил вначале только одни насмерть перепуганные глаза. «Сопли еще не высохли, а уж с блатяками ходит», – неприязненно подумал он о ней. Заметил теперь ее резко очерченные губы, разметистые брови. «А ведь красивая, – мелькнуло у него. – И – пропащая. Пропадет по тюрьмам». И шевельнулось в нем какое-то вроде бы и неприятное, но щемяще любопытное чувство к судьбе этой девчонки.
– Да-а, а тут эта вот девица, Наташка эта Миронова... – продолжал Елизаров. («Ты гляди, имя какое хорошее», – отметил Семен.) – Акулина-бобылиха, гляжу, аккуратные такие женские пимы на базаре торгует. «Зачем, спрашиваю, они тебе, старая?» – «А бог дочушку послал. А деньги Маньша Огородникова дала...» – «Какую такую дочушку?» Н-да... Ну, слово за слово, узнал я, как ты ее полузамерзлую нашла да к Акулине отвела, – повернулся Елизаров к Огородниковой. – И простым вопросом задумался: а почему не к себе домой? Ведь одна живешь? Вон оно! Что трудно, то и просто оказывается! Стал приглядывать за твоим домом... Ничего такого. Решили сегодня проверить просто. А на ловца и зверь, как говорится. Не успели на крылечко ступить, а ты, Макарушка, вот он...
Елизаров говорил, захлебываясь от радости, и все понимали, о чем он рассказывает, только Семен не понимал и с еще большим любопытством разглядывал Миронову.
– Да ты Шерлок Холмс прямо, – усмехнулся Зубов.
– Какой тебе холм еще? – сразу умолк Елизаров, красноречие его словно обрезало. – Разговорчики!
Обыск кончился, он ничего не дал почти, только в мужских пиджаках нашли полторы тысячи рублей денег.
– Ладно, – махнул рукой Елизаров. – Припрятали, значит, добычу в другом месте али загнали уже товарец. Признáются. Поехали. Мужикам руки связать для порядка. И предупреждаю – мирно чтоб у меня! А то Елизаров вас успокоит. Вставать по одному, руки назад. Ты, про холмы который говорил, первый вставай. Подставляй руки.
– Осторожный ты, гляжу, – усмехнулся Зубов.
– Ну, айда, пошли, – распорядился Елизаров, когда всем связали руки.
– Я не пойду! Не хочу! – воскликнула Миронова. – Я не виновата, я не знаю никого из них... Я только что пришла сюда, меня вот она... вот она привела. «Пойдем, посидим, говорит, с моими друзьями...»
– Знаем, все знаем, – скривил губы Елизаров. – И – отпустим. Подписочку я тебе устрою, и отпустим. Ну, что еще?! – заорал он на Зубова, который, направившись было к двери, остановился возле Мироновой.
– Вот что, девочка, я хотел сказать тебе, – проговорил он, не обращая внимания на грозный окрик. – Запомни: человек никогда не должен становиться на колени. Если он стал на колени – он уже не человек. Понимаешь?
– Не понимаю, – мотнула та головой.
– Ну, потом поймешь. Ты только запомни. И – прощай. Вряд ли больше мы увидимся когда...
Семен Савельев неизвестно зачем шел за арестованными до самой милиции, шел и думал об этой девчонке по имени Наташа. Кто она такая, действительно, что ли, не виновата, откуда взялась?
Выходя из комнаты, Макар приостановился возле него, проговорил тихо и зловеще:
– Прощевай, племянничек-пролетарий, сеструхе моей Анне кланяйся. Скажи – не забывает ее брат родной...