– Ну, ну... – растерянно сказала Анна, одной рукой поддерживая девушку. – Я раздетая, пойдем.
Она завела ее в темную кухню. На своей кровати заворочался Федор, закряхтел.
– Что стряслось такое? – проговорил он, кашляя, включил свет. – Что за переполох, спрашиваю?
– Ты спи. Ничего, – сказала Анна, уводя Наташу из кухни в комнату.
Там, не зажигая света, она молча раздела всхлипывающую беспомощную Наташу, молча помогла ей лечь на кровать рядом с крепко спавшей Ганкой, взяла табуретку и села рядом. Из соседней комнаты выглянула Марья Фирсовна, спросила, не надо ли чего. На своей печи шептала что-то бабушка Феня.
– Ничего не надо, спите все, – ответила Анна, погладила Наташу по вздрагивающему плечу. – И ты спи, успокойся.
Наташа взяла ее руку, прижалась к ней щекой.
– Я люблю его, люблю!
– Ты говорила, я знаю, – вздохнула Анна, не отнимая руки.
Наташа действительно сказала об этом всем сразу в тот январский день, когда получила паспорт, когда отыскала на заводской территории Семена и уехала с ним. Расставшись с Семеном, она долго, может быть несколько часов, бродила по Шантаре, ни о чем не думая, домой пришла глубокой ночью. В кухне находились сам Федор Савельев, Анна Михайловна, Марья Фирсовна. Они о чем-то говорили, при ее появлении все враз умолкли, все поглядели на нее. Ей на секунду лишь стало не по себе, но тут же она тряхнула головой и сказала:
– Что вы так смотрите все? Да, да, я люблю его!
И в полной тишине, как сквозь строй, прошла через кухню. Проходя, видела испуганные глаза Анны Михайловны, прищуренный взгляд отца Семена, виноватое выражение лица Марьи Фирсовны. Еще она заметила, что отец Семена зачем-то дергал кончик уса и от этого, наверное, его щека багровела.
Потом он всегда глядел на нее так прищуренно, с любопытством и часто дергал ус. Анна Михайловна же как-то посуровела, была чем-то недовольна, часто молчаливо и пристально оглядывала Наташу с головы до ног. Но ни слова не сказала ей до сегодняшнего дня.
И вот сейчас она, сидя возле кровати, несколько раз вздохнула.
– Зачем вы так вздыхаете? – проговорила Наташа. – Разве плохо, что я... И что он...
– Это хорошо, когда люди друг дружку любят, – сказала Анна задумчиво и неопределенно. – Да война ведь.
– Какое мне дело? Какое нам дело?!
– Оно так. Любовь не спрашивает, война ли... вообще ли весь мир дыбом кругом встает. Она приходит – и все. Только потом горько. Ох, горько потом бывает!
Наташа не понимала, зачем, с какой целью мать Семена говорит ей это.
– Вы не хотите, чтобы мы с Семеном...
– Не в этом дело, – сказала Анна, отняла у нее тихонько руку. – Я вот думаю, Наташенька... Иногда представляется мне счастье человеческое в виде утреннего сада или, точнее сказать, птичьих голосов в том саду. Кругом эти голоса, много их, за каждой веткой слышатся. А подойдешь – умолкает птичка. Вспорхнула – и нету. Не поймать. Кругом, совсем близко звенит это счастье, а перед тобой пустая ветка качается.
Наташа лежала притихнув.
– Не понимаю я. Как же нету, когда есть? Есть!
– Господи, глупая-то я какая! – очнулась Анна, поднялась. – Ну, спи. Мы после поговорим обо всем.
Долго Наташа не могла уснуть, думала о чем-то неясном. Потом приснился ей этот залитый утренним светом сад с птичьими голосами, она увидела на ветках необыкновенную какую-то птицу, очень красивую, яркую, изумрудно переливались ее перья. Но, когда Наташа подошла и протянула к ней руку, птица повернула к ней маленькую головку с розовым клювом, прищурила радужный глаз, совсем как отец Семена, и вспорхнула, а пустая ветка закачалась...
...Утром на работу она шла хмурая, подавленная, губы ее временами подрагивали обиженно. У самой проходной очнулась от шума и грохота, увидела выезжающий из ворот трактор Семена, бросилась навстречу, чуть не под самые гусеницы.
– Сумасшедшая! – закричал Семен, выпрыгивая из кабины. – Да ты что?!
К заводу густо шли люди, у проходной была толпа. Наташа подбежала к Семену, прижалась к нему.
– Как же нету, когда есть! – прошептала она слышимые ему одному слова, быстро отшатнулась и, расталкивая людей, забежала в проходную.
Все это случилось за несколько секунд. Раздались удивленные голоса, кто-то засмеялся, а какой-то парень пронзительно свистнул вслед девушке, послышались соленые шутки. Семен повернулся, шагнул к трактору.
– Семка!
– Ну? – Перед ним стоял Юрий, глядел встревоженно.
– Погоди... Это что я такое сейчас видел?!
– Что видел, то и видел.
Семен заскочил в кабину. Трактор свирепо взревел, дернулся. Юрий с недоумением глядел на удаляющуюся машину.
– Это про нее ты, рысак шантарский, хвастался? – спросил у него конопатый парень с приплюснутым носом, кивая на проходную, где скрылась Наташа.
– Этот рысистей, знать, коль обскакал, – проскрипел изношенный голос. – Им на фронт надо, с германцем биться, а они с бабами тут шлюндаются.
– Вот это я, Агафон! – произнес Юрий изумленно, будто все, что он видел, только сейчас дошло до его сознания...
А Наташа жила теперь даже не во сне, а в каком-то тумане. Мелькали перед ней лица на заводе и дома, на улицах Шантары.
Однажды в столовую зашли пообедать директор завода, Кружилин и Хохлов.
– Здравствуйте, здравствуйте, Наташа! – обрадованно сказал Хохлов. – Ну-с, слышал, что все у вас хорошо?
– Ой, все, все хорошо... – смутилась она.
– Я рад, то есть просто очень рад! – он потряс ее за обе руки.
Через его плечо Наташа видела седую голову Кружилина, бледное, усталое лицо Савельева. Кружилин задумчиво листал блокнот, Савельев же глядел на Хохлова с Наташей, в глазах его была доброта, хотя лицо было сурово-нахмуренным, будто он не одобрял того, что видел.
Хохлов отошел к столу, откатился, как тяжелый шар, проговорил:
– Да, да... Немного, очень немного требуется иногда усилий, чтобы спасти человека. Целого человека!
– При одном непременном условии: если человек сам хочет спастись, – сказал Савельев.
Кружилин поднял голову, закрыл блокнот. Прислушался к чему-то, произнес:
– Чтобы захотеть, человек должен прежде всего понять, что гибнет. И от чего гибнет, от какой болезни. А это и бывает чаще всего трудно, неимоверно трудно. Иногда и невозможно.
Как ни взволнована была Наташа, эти слова врезались ей в мозг. Врезались, наверно, потому, что, получая борщи и гуляши, она чутко прислушивалась, что такое говорят про нее эти люди. Но говорили они уже не про нее, а про Якова Алейникова – того человека со шрамом, которого она видела в кабинете Кружилина, про бывшего председателя райисполкома Полипова, ушедшего на фронт, услышала вдруг имена: Федор, Юрий, Иван – и еще более напрягла слух. «А что Юрий? Какой Иван и Федор? Братья, что ли, директора завода?» Но в столовую вошли сразу несколько человек, она наполнилась шумом и голосами.
Как-то Наташа столкнулась на улице с Елизаровым.
– А-а! – сказал он, злобно глядя на нее своими красивыми глазами. – Елизарова за тебя в рядовые разжаловали, чуть на фронт не загремел. Но жизнь то широкая, то узкая бывает. Знай.
Наташа прошла мимо. Она не испугалась ни его слов, ни его самого. Встреча с ним только напомнила ей о Маньке Огородниковой, о Гвоздеве, о том длинном человеке по прозвищу Зуб, о Макаре Кафтанове. «Что, интересно, сейчас с ними, где они?»
Наташа в тот же вечер спросила об этом у Семена. Они возвращались вместе с завода, не сговариваясь, свернули за угол своего дома, подошли к сараю, возле которого был небольшой крытый сеновал. Там Семен молча обнял ее, торопливо и жадно отыскал ее губы.
Потом Семен выбрал вилами небольшое пространство у стенки сарая, они сели туда, в холодную пахучую яму. От крепкого запаха мерзлых луговых трав, от поцелуев Семена у Наташи кружилась голова и гулко стучало в груди.
– Что с ними? Сидят, – ответил он. – Судить скоро будут. – Он помолчал. И вдруг тихо проговорил: – Этот... Кафтанов Макар – дядя мой.
– Ты что? – рассмеялась Наташа.
– Он родной брат моей матери.
– Как брат? Какой брат?!
– Обыкновенный... Какие бывают братья?
– Но как же? Он же бандит?!
Было слышно, как Наташа порывисто дышала.
– А так, – проговорил Семен холодно. И через секунду тем же голосом, холодным и безжалостным, продолжал: – А мать моя – кулацкая дочка. Раньше тут кулак был знаменитый – Михаил Лукич Кафтанов. Вот... И моя мать – его дочь, а Макар – его сын. А я, стало быть...
– Сема, Сема... – Наташа задохнулась. – Ты что говоришь?! Это же неправда!
– Это правда.
И оба замолчали. Молчали долго.
– Это жизнь, – сказал наконец Семен. – И такое вот мое происхождение.
– Тогда расскажи. Все расскажи! – потребовала она.
– Что я тебе могу рассказать? Больше, чем сказал, – не знаю. Ты у матери спроси. Она... она тебя любит. Она тебе, может, все расскажет. Мне – нет, а тебе, чувствую, расскажет.
– Я спрошу. Я спрошу... – Совсем растерянная, она поднялась.
Несколько дней потом Наташа ходила придавленная, отрешенная. С Семеном не встречались, и он старался не попадаться ей на глаза. В ней шла какая-то тяжелая, трудная внутренняя работа.
– Господи, навязалась ты на меня! – несколько раз говорила ей Руфина Ивановна. – То радость ножиком с рыла не соскоблишь, а теперь все лицо как в кипятке сваренное. Что приключилось опять с тобой? С Семкой, что ли, расклеилось?
– Нет, с ним все хорошо у нас. Я просто думаю.
– Да об чем?
– Вообще. О жизни, – отвечала она. И больше ничего от нее нельзя было добиться.
В день трагического события на заводе Наташа поздним вечером вышла из дома. Дул несильный и теплый ветерок, было сыро, очень темно и тоскливо. Голые размякшие ветви деревьев шевелились в темноте и под порывами ветра глухо шумели.
Впереди, во мраке замаячила человеческая фигура.
– Гуляем? – услышала она голос Юрия.
– Я не гуляю, я Семена встретить хочу с работы, – сказала она.