– Федор! Федор! – затряс Савельев его за плечи. – Если не обливать, склад загорится...
Столярный цех и склад №8 стояли под углом друг к другу, почти соприкасаясь дальними торцами стен. Несколько пожарников беспрерывно поливали из шлангов коробившуюся от жара тесовую крышу склада и черную бревенчатую стену, доставая струей воды до самого дальнего угла. И Наташа тоже понимала: если не обливать водой, склад неминуемо загорится, прежде всего вспыхнет крыша и дальний угол.
– Тогда... тогда отключить третий кабель! – слабо воскликнул главный инженер, неимоверным усилием воли заставив себя опять приподняться. – Немедленно...
Наташа увидела – все лицо Нечаева было в волдырях, кожа на щеках висела лохмотьями.
– Какой кабель? Зачем? – Директор завода опустился перед Нечаевым на колени. – Федор, объясни же!
Семен стоял возле них, прижав ладонью правую щеку. Он морщился, будто у него болели зубы.
– Я установил – загорелось от электропроводки. Там стена промерзла, отсырела... – тяжко дыша, заговорил Нечаев. – От сырости замкнуло. Проводка в восьмом складе тоже плохая, в спешке все делалось. Вода через крышу попадает на нее, и может... А если загорятся провода... Немедленно отключите третий кабель! Третий! Вон в том трансформаторе. Я сейчас, сейчас...
Нечаев встал на колени, попытался разогнуться. Но, тихо охнув, ткнулся головой в утоптанный снег.
И в эту секунду над толпой разнеслось, как эхо:
– Восьмой гори-ит!
Толпа, в которой стояла Наташа, невольно дрогнула и отхлынула. Наташа осталась одна напротив Савельева, Семена и Нечаева, зачем-то глупо улыбнулась, протянула директору шапку. Но тот не видел ни шапки, ни самой Наташи, он стоял и тупым взглядом глядел в сторону склада №8. Наташа тоже повернула голову, увидела все тех же пожарников, поливавших из шлангов крышу и стены склада. И стена и крыша дымились, но Наташа понимала, что это был не дым, а пар. «Где же горит? Он не горит...» – подумала она и услышала:
– Внутри горит!
И только теперь различила, что сквозь щели окованных крест-накрест полосовым железом ворот склада, как сквозь крышку кипящего чайника, вырываются тугие черные струи. Там, у ворот, в отблесках пламени мелькнула сгорбленная фигура Савчука и еще чья-то, до боли знакомая.
– Отходи-и! Рване-от! – опять истошно закричал неизвестно кто.
Наташа хотела бежать, но ноги ее не слушались, будто приросли, потому что во втором человеке у ворот склада она узнала Семена. Как он там оказался так быстро, было непостижимо. Тяжелым ломом он колотил по воротам, пытаясь, видимо, сбить запор. И сбил, тяжелые ворота будто сами собой распахнулись, из склада выперло, клубясь, черное облако. Оба – сперва Савчук, а потом Семен – отступили, но в следующее мгновение в той же очередности, сперва Савчук, а потом Семен, кинулись в наполненный дымом склад и, задыхаясь от кашля, скрючившись, выбежали оттуда, упали на снег. Но тут же Семен вскочил, схватил валявшийся на земле лом, побежал куда-то прочь.
Все это произошло в считанные мгновения. Возглас: «Восьмой горит!» – снова привел Нечаева в чувство. Упираясь в землю руками, он начал приподниматься.
– Этого я и боялся, – прохрипел он и, увидев, что парторг с Семеном кинулись в склад, а потом, кашляя, выбежали оттуда, закричал, стоя на коленях: – Что они делают! Отравятся! Надо просто отключить кабель... Антон! Решают секунды...
Директор завода, однако, никак не реагировал на эти слова. Он стоял все неподвижно, все так же тупо глядел в сторону восьмого склада. «Действительно, что он стоит? – мелькнуло у Наташи. – Ведь надо что-то делать...»
Едва она подумала об этом, Нечаев проговорил вроде облегченно:
– Ага, он к трансформатору побежал... Молодец твой племянник, догадался. Если успеет... – Но тут же захлебнулся и свистящим голосом закричал: – Он же без электрозащиты! И не знает, какой рубильник! А там шесть тысяч вольт! Шесть тысяч... – И опять повалился на снег.
И только эти последние слова будто вернули директора завода к действительности.
– Где, где этот чертов кабель?! – затряс он Нечаева. – Какой рубильник?
– Там... – выдавил еще Нечаев из себя, теряя, видимо, сознание, а может умирая. – Скорее! Каждая секунда... Все взлетит к черту!
И умолк.
...И еще Наташа помнила, как она бежала куда-то по снегу за директором завода, а в мозгу, разламывая голову, колотилось: «Если успеет... Все взлетит к черту! Шесть тысяч вольт! Он без электрозащиты!» Все это были слова Нечаева, оставшегося лежать без движения возле штабелей пылающих ящиков. Эти слова, казалось, не угрожали никому – ни ей, ни бегущим за ней и обгоняющим ее людям, ни директору завода, ни Савчуку даже, который, как в последнее мгновение заметила Наташа, опять бросился в склад, в освещаемый изнутри бледными дрожащими вспышками дым, будто в черной глубине склада кто-то вел сварку металла. Эти слова чем-то страшным и неотвратимым грозили только Семену, ее Семену! Чем конкретно, она даже и не понимала, не могла до конца уяснить, не было для этого времени. Но она всем существом своим чувствовала и знала, что вот сейчас Семен еще есть, а через мгновение его не будет, не будет!
– Се-ма-а! – закричала она пронзительно и дико, обгоняя по рыхлому снегу каких-то людей, подбегая к трансформаторной будке, над которой качалась под ветром электрическая лампочка. В колеблющемся свете она увидела сперва зловещий череп, нарисованный белой краской на железной двери, а потом стремительно обернувшегося к ней Семена. – Сема-а!
– Что орешь? Замолчи! – прокричал он, сверкнув чужими, совсем чужими, враждебными глазами, отвернулся и заколотил ломом в железную дверь. Правая щека его была черной и вздутой.
Зловещий белый человеческий череп, и враждебный взгляд Семена, и, наконец, его слова – все это было как безжалостные удары, посыпавшиеся на нее раз за разом. Она трижды содрогнулась, попятилась и стала куда-то падать. Кто-то подхватил ее, отшвырнув в сторону, загородил от нее Семена. «А лицо... лицо его от ожогов распухло ведь!» – мелькнуло у нее.
– Прочь! Прочь!
Это закричал где-то совсем рядом директор завода. Затем опять раздались удары лома о железную дверь, потом – ржавый скрип железных петель и сразу же возглас Семена, испуганный, умоляющий:
– Дядя Антон! Дя-дя!!
Наташа бессознательно рванулась на этот крик. Навстречу ей из распахнутой трансформаторной будки хлестанул широкий и густой веер ослепительных искр. Яркое пламя на мгновение осветило в черной глубине будки изогнутые ребра трансформатора, будто мелькнул там страшный оскал неведомого чудовища. И гулко сомкнулась над Наташей тишина...
– Дядя Анто-он... – больно гудело и гудело у Наташи под черепом, и она никак не могла сообразить, вновь ли слышит голос Семена или стоит в голове эхом его прежний крик.
«Если вновь, то он жив тогда, выходит?» – подумала она о Семене, как о ком-то постороннем, подумала даже с удивлением и обнаружила, что сидит на снегу.
Лампочка над трансформаторной будкой теперь не горела, и вообще кругом была темнота. Рядом недвижимо стояли люди, всхлипывала какая-то женщина, а мужской голос ее уговаривал:
– Ничего... Может, еще ничего. Перестань.
Люди вдруг все враз зашевелились, кинулись к будке.
– Отойдите! Я его вынесу, – явственно услышала Наташа голос Семена.
«Не может быть, он же погиб...» – подумала она и поднялась.
Потом она увидела самого Семена в неярком луче карманного фонарика. Он кого-то вынес из будки и положил на землю. Семен, значит, был цел и невредим, был жив, но она никак не могла уразуметь этого. И кто это, освещенный тем же фонариком, лежит на снегу, в шинели, без шапки, с обугленным лицом, обгоревшими руками, – она тоже не могла сообразить.
– Отец... Батя-а!
Расталкивая людей, подлетел Юрий в обгорелой тужурке, сразу остановился как вкопанный. Из темноты подбежал, задыхаясь, секретарь райкома партии Кружилин в полурасстегнутом пальто, в валенках, мелькнуло измученное лицо Хохлова.
– Восьмой склад в безопасности! – проговорил Хохлов торопливо. – А что здесь... Антон Силантьевич?! Антон...
Кружилин и Хохлов одновременно наклонились над Савельевым, но тут же начали медленно выпрямляться. Они выпрямились, а Юрий, наоборот, осел вдруг, точно у него подломились ноги, упал перед телом отца ничком.
– Мама... мама... Она не вынесет, – выдавил он, и спина его крупно задергалась.
От Савельева шел сладковато-приторный запах. Наташа вспомнила – так пахли обгорелые трупы, которые хоронили тогда, после бомбежки их эшелона. И, вспомнив, отчетливо поняла наконец, что произошло. Она потеряла бы, может, сознание, но откуда-то из его меркнущей глубины сама собой начала всплывать вдруг радость, облегчающая, обдающая всю ее теплом: «Не Семен, не Семен! Он жив, жив...»
Наташа понимала, что радость эта кощунственная, оскорбительная для всех стоящих здесь людей и для нее самой. Но радость была, и она ничего не могла с этим поделать.
– Да как же?! Что же это?! – растерянно говорила она, шагнула к Семену, повисла на его плече. – А ты жив, жив!
Она проговорила и зарыдала еще сильнее. Ей казалось, что все люди теперь видели и поняли ее радость, все проклинают ее и будут проклинать вечно.
Но люди ничего не видели и не поняли. Они слышали, что кто-то плачет, но не могли понять – кто.
Люди, стоявшие вокруг трупа, молчали...
Эту ночь, и следующую, и еще весь следующий день Наташа не спала, и никто в доме Федора Савельева, кажется, не спал, кроме разве самого хозяина. Тот, придя с работы, как обычно ложился лицом к стене, а утром поднимался красный, распухший, со смятыми усами. И без завтрака, ни слова никому не говоря, уходил в МТС. Анна Михайловна дома почти не появлялась, день и ночь она ухаживала за женой Антона – Елизаветой Никандровной, которая потеряла сознание в ту же секунду, как только узнала о гибели мужа. Опасаясь за ее жизнь, возле нее круглосуточно дежурили врачи.