И точно – закрутило его, Федора, понесло, завертело. Помогло ему избавиться от зарождавшейся любви к Анфисе то, что он сделал с ней темной, звездной ночью в степи, или, наоборот, усилило его чувство – он и сам не знал. А Анфиса как-то вдруг переменилась повзрослела будто сразу, по деревне ходила с большими синими кругами вокруг глаз, а в самих глазах ее играли счастливые молнии. Она глядела на унылые домишки Михайловки с тихой, задумчивой улыбкой, и эта улыбка, гордо поднятая голова, весь ее облик словно говорили, что открылось ей вдруг в жизни что-то такое небывало радостное, что другим вовеки не откроется. Он, Федор, понимал ее состояние, тайно, со всякими предосторожностями, встречался с ней каждую неделю по средам, всегда давая себе слово, что это последний раз, что сегодня он не тронет ее, а в следующую среду вообще не придет на свидание. «Она вроде не забеременела еще, и это хорошо». Но стоило Анфисе прижаться к нему крепким телом, стоило почувствовать ему ее пресновато-горячие губы и услышать едва-едва различимый, обессиленный стон – Федор все забывал... А в следующую среду снова шел, как невольник, в условленное место.
С Анфисой он встречался по средам, а с Анной по четвергам. Он приходил к ней усталый, опустошенный прошедшей ночью, потому что Анфиса, эта еще девочка-подросток, оказалась жадной до грубых ласк, она быстро вошла во вкус, ее ненасытность удивляла и пугала Федора. С Анной они встречались все в тех же тальниках за деревней, потом, когда поникла трава и облетели деревья, стали встречаться на сеновале возле скотных дворов ее отца, благо осень стояла в тот год небывало теплая и долгая. Анна, сгоравшая от поцелуев, все спрашивала и спрашивала без конца:
– Ты любишь меня, Федя? Неужели ты любишь меня?!
– А как же иначе?
– Ох!
Иногда у Федора сама собой, незваная, всплывала мысль: ну ее, Анну эту, лесину сучковатую... Взять да и жениться на Анфисе... Но тут же хмурился, сердился на себя, раздражался. Детей-то Анфиса с ее жадностью живо нащелкает, как семечек. А что с ними делать, чем кормить-одевать? А тута, может, обломится...
«И на мне ты хотел жениться из жадности к отцовскому богатству...»
...Федор поднял глаза, увидел, что Кружилин Поликарп кончил говорить, сидел за столом, немного сбоку. Говорил теперь директор МТС, Федор слышал его голос. Но о чем говорил – понять не мог.
...И это правильно сказала Анна. Угадала. Но, может, бросил бы тогда Федор все же ее, бросил из-за неприглядности, некрасивости, – ну никакого просто сравнения не выдерживала она с Анфисой, – да что-то странное, непонятное стало происходить с Анной. Вдруг она быстро начала входить в тело, округляться, будто костлявая телка, выпущенная после голодной зимы на щедрые выпасы, быстро начали набухать крохотные комочки ее грудей, выпрямляться стаи. На скулах ее все ярче заиграл румянец, большие серые глаза прорезались в стороны, удлинились, зажглись в них радостно-светлые огоньки. Они по-новому осветили все ее лицо, и Федор увидел, что в привлекательности оно не уступает теперь Анфисиному. Шея у Анны, когда-то вялая, дряблая, начала принимать гордый изгиб, щупленькие бедра налились. И однажды – было это уже в ноябре, стоял на редкость теплый осенний день, кажется, один из последних в том году, – Федор увидел Анну со стороны и ахнул: по улице, освещенная солнцем, не спеша проходила невиданно красивая, высокая женщина, гордо несла на крепкой, словно выточенной, шее голову с тяжелыми светлыми косами, чуть распущенными на концах. И казалось, что это не косы, а горячие солнечные ручьи, стекая с головы, играют за ее гибкой спиной.
А в тот день была среда. Федор, как обычно, встретился с Анфисой. Он пошел на это свидание по привычке, шел и думал не об Анне даже, а о той высокой красавице, что прошла в полдень по улице, как видение. И он не заметил, что Анфиса была в тот вечер испуганно-встревоженная, вялая. Потом она заплакала и сказала жалобно:
– Краски-то не идут другой месяц... А вчерась ка-ак затошнило...
– Доигрались мы, – поморщился Федор.
– Ага, – глотнула слезы Анфиса. – Я давно думаю: что такое? А седни у матки спросила. Она с кулаками на меня: «С кем набегала, сучка?!»
– Ну? Сказала?!
– Нет... Не велел же ты. Она на Кирюшку думает. Что ж теперь, Федя?
– И пусть думает. А ты не говори. Поняла? Не говори!
– Да ты что? Не буду... Не скажу.
– Ну вот... – вздохнул он облегченно. – А это – ничего, мать выживет неприметно.
– А... зачем? Может...
– Подумай сама: к чему сейчас дитё нам, в такое время? Да и засмеют тебя... А потом больше...
Федор, все думая об Анне, хотел сказать Анфисе: «А потом больше давай не встречаться, давай покончим на этом, а то опять доиграемся». Слова так и рвались с языка, но он почувствовал, что убьет этим сейчас девчонку насмерть – утопится она или еще что с собой сделает. Еще он подумал, что после порвать с ней удобнее будет и легче, и проговорил, поправившись на ходу:
– И потом – пока не надо нам встречаться... Пока все это не ликвидируется. Да оно и где теперь? Снег вот-вот ляжет.
Анфиса плакала, пригнув к коленям голову, плечики ее тряслись.
– Это вот зря, слезы. Кирюшка-то Инютин что?
– Что? Ходит, как хвост пришитый. Я прогоняю его, а он не идет. Догадывается он, что мы с тобой, знает... Вслух не говорит, правда.
Федор и без того понимал, что Кирюшке все известно. При встречах тот хмурился, но спрашивать напрямик ничего не спрашивал.
А дня четыре спустя, перед самым снегом, произошло следующее.
В понедельник во второй половине дня на своей усадьбе после долгого отсутствия объявился сам Кафтанов. Федор вместе с Инютиным сидел под деревянным навесом. Они пили чай и наблюдали, как старики и бабенки ссыпают в завозни намолоченную рожь. Кафтанов прикатил в плетеном коробке, на козлах сидел Ванька. Выпрыгнув из коробка еще на ходу, Иван забежал вперед, повис на мордах разгоряченных лошадей. Кафтанов, красный, как заходящее солнце, на сильном взводе, с ходу подлетел к Инютину, схватил за лисью бороду.
– Т-ты, рыжий пес! – И отшвырнул его. Старик грохнулся навзничь. – Вста-ать! – Кафтанов безжалостно начал пинать под бока старосту и своего управляющего.
– Господь с тобой, Михаил Лукич... Батюшка наш... – испуганно бормотал старик, проворно, однако, вскакивая, несмотря на свою деревяшку. – Господи, помилуй...
– Кого в помощники ты себе взял, а?! – свирепо заревел Кафтанов. – Кому такую работу антиллигентную определил?! Я кому приказывал, чтоб не трогать с лесозаготовок его, в тайге сгноить, неслуха окаянного!
Федор, еще когда Инютин приставил его навроде начальника к бабам-жницам, подумывал беспокойно: Кафтанову это не понравится. Но никак не предполагал, что хозяин расстервенеет до такого предела.
– Ванька-а! – крутнулся меж тем Кафтанов, взбороздив каблуками землю. – Подай плеть!
Иван подал, ни на кого не глядя. И не успел Федор опомниться, как его плечо обожгло, словно разрезало наискось.
– Эт-то за службу те плата! За норов твой...
Федор метался возле стены завозни, уворачивался, но плеть, как змея, настигала его и жалила.
– А эт-то за Анну! С-сволота! Ты к кому грязные руки протянул? Как спички обломаю! Ноги выдерну!!
Федор перестал уворачиваться от ударов, только вздрагивал, тупо думал: «Вот оно что! Ванька... Ванька доложил ему... об нас с Анной! Плеть подал, гад!» – и, качнувшись, вытянув руки, пошел к брату, намереваясь вцепиться ему в горло. Но едва приблизился, Иван железным кулаком ткнул ему в подбородок. Федор растянулся на утоптанной земле, как Инютин, только вниз лицом, почувствовал, что рот полон солоноватой крови.
– Тя-ать! – услышал он истошный крик, сквозь заплывшие веки увидел, как Анна сбежала с крыльца. – Не трогайте его! Изверги!
Анна подлетела к нему, оттолкнув отца и Инютина, наклонилась, попыталась поднять.
– Федя! Родимый...
Зеленея лицом, отец схватил Анну за косы, сильно, не жалея, ткнул головой об черную стену завозни. Потом, безжалостно хлеща дочь плетью, погнал обратно в дом. Он гнал ее, как овцу, она не вскрикивала больше, только припадала от каждого удара на четвереньки, ползла, волоча косы по земле, вставала, снова падала. В голове у Федора гудел горячий пожар, он хотел вскочить, кинуться на помощь Анне. Но сил не было.
Еще Федор увидел, как возвращается от крыльца Кафтанов, обтирая рукавом взмокший лоб, услышал, как тот, тяжело дыша, сказал Инютину:
– А в помощники тебе Ивана определяю. Навсегда. Учи его, хватит ему в конюхах да в кучерах. А этого выкиньте за ворота.
И Федор потерял сознание.
Очнулся он оттого, что кто-то тормошил его. С трудом раскрыв глаза, увидел перед собой присевшего на корточки Поликарпа Кружилина.
– Сполна за службу у Кафтанова получил? Али еще осталось за ним? – спросил Поликарп, усмехаясь небритым ртом. – Ну-ка, домой я тебя, сердягу, отнесу...
«И отца моего ты жалеешь, которого Иван застрелил...»
...Не-ет, это уж ты врешь, Анна! Не жалел он, Федор, Кафтанова никогда, размышлял Савельев о самом себе, как о ком-то постороннем, глядя на сидевшего у краешка стола секретаря райкома партии Поликарпа Кружилина. Нет, в другом тут дело, совсем в другом. Жалел он тогда, мучительно раздумывал о другом: как же так получилось, что все планы и жизненные мечты, смутно начавшие маячить в голове в то лето, когда работал «смотрителем», на кафтановской заимке, вдруг пошли прахом, что место возле Кафтанова, которое он присмотрел для себя, занял, кажется, Ванька?
...Собрание в красном уголке МТС все шло. Давно идет оно или началось недавно, Федор сообразить никак не мог. Времени прошло вроде много – синие тени от мастерских на белом снегу исчезли, и сами мастерские исчезли, потонули в черном, холодном мраке, лишь желтым расплывчатым пятном горело где-то единственное окошко. А директор МТС все стоял за дощатой и скрипучей трибуной, все что-то говорил...
...Да, так вышло все, вернулся Федор к своим мыслям. Как же оно все так получилось, как он оказался в партизанах?