После гражданской с год покрестьянствовал в Михайловке. Весной двадцать первого посеял немного ржи, летом часто приходил на свою крохотную полоску, садился на краю березового колка, глядел, как колосится рожь, о чем-то думал, чувствуя, как чуть постанывает сердце, будто его мнет кто в кулаке. Вспоминались довольно обширные ржаные поля Кафтанова, его завозни, его заимка на Огневских ключах. Сейчас на месте дома лежит там, на берегу озера, груда обгорелых головешек.
Все сгорело – и заимка, и завозни, и сам Кафтанов. Все превратилось в кучу пепла. Так чего сожалеть? И сам он, Федор, чуть не сгорел в этой кровавой коловерти, чудом каким-то уцелел...
Однажды, когда сидел вот так же возле своего посева, подошла неслышно Анфиса. Она вышла за Кирюшку через полгода после женитьбы Федора, стала жить с мужем в уцелевшем доме Инютиных. Они тоже посеяли немного ржи рядом с Федоровой полоской. Пахали, сеяли в одно время, на виду друг у друга. Но вели себя как чужие, только здоровались холодновато.
Подойдя, Анфиса молча остановилась.
– Чего тебе? – спросил недовольно Федор.
– Ничего. Хоть поглядеть на тебя вблизи.
– На мужа надоело?
– Муж не заяц, в лес не ускачет.
Федор поднялся. Анфиса, стройная, крепкая, стояла, скрестив под грудью полные руки. В темных глазах ее плескалась жалость, будто она понимала, о чем думает Федор. Это выражение ее глаз вдруг растравило Федора, он раздраженно спросил:
– Чего надо, спрашиваю?
– Пришла глянуть – счастливый ли? Любишь ли ее... Анну?
– Без любви не женился бы.
– Нет, – мотнула она головой. – Нет... – Постояла, помяла в собственных ладонях пальцы, будто хотела обломить их, и, качнувшись на грудь Федору, зашептала сквозь слезы: – Что мы с тобой наделали-то? Что наделали!
Шепот Анфисы, ее полные слез глаза и вздрагивающие плечи разволновали его. Он погладил ее плечи, проговорил осевшим голосом:
– Ничего, ничего...
И, не говоря больше ни слова, они пошли в березовую рощицу.
Из лесочка возвращались поздно вечером, когда солнце, уже невидимое, окрашивало в багрово-красный цвет громоздившиеся на краю неба облака.
– Значит, судьба такая, что ж... – грустновато говорила ему Анфиса. – Видно, до смертушки суждено мне любить тебя. Хоть редко, да мой будешь. Только... только детей Кирьяну от него, от Кирьяна, рожать буду. В этом не хочу обманывать его. И не могу, не надо...
...Вспоминая все это, Федор шел и шел по холодным пустынным и темным улицам Шантары, морщась от скрипа снега под ногами. Подмораживало, снег скрипел все сильнее.
Федор остановился, чувствуя, что теперь его по-настоящему мутит, ухватился за телеграфный столб. Тотчас затих скрип снега под ногами. Но Федору казалось, что это был вовсе не скрип снега, что это Анна, жена, скрипучим голосом спрашивала его о чем-то, властно требовала какого-то ответа. Он оттолкнулся от столба, пошел. И точно в такт своим шагам услыхал: «За-чем тог-да жи-вешь? За-чем тог-да жи-вешь?»
Этот звук был ужасен, он продавливал уши, раскалывал голову. Чтобы избавиться от него, Федор опять остановился. Но это не помогло, в виски с обеих сторон долбило и долбило безжалостно: «За-чем жи-вешь? За-чем жи-вешь?»
И вдруг Федор с ужасом подумал, что этот звук, этот голос никогда не утихнет. Ему, Федору, до сегодняшнего дня все было безразлично, он находился в какой-то пустоте, в полусне будто. Но он, кажется, проснулся, разбудила его Анна своим вопросом. Сперва этот вопрос показался ему нелепым, а теперь вот не дает ему покоя, чудится даже в скрипе снега под ногами...
Федор закрыл глаза, быстро пошел дальше, к дому, почти побежал. Однако через несколько шагов, боясь наткнуться на столб или на ветку дерева, открыл глаза. Но все равно ничего не увидел, вокруг него была темнота, темнота...
Июньское солнце жарило безжалостно, в сухом, душном воздухе плавал тополиный пух, белыми лохмотьями катался по шоссе, ведущему из села на станцию, набивался в канавы и грязные от пыли придорожные лопухи.
Наташа, однако, не чувствовала этой духоты, не видела сухой тополиный метели, шла и шла по липкому гудронированному полотну, отупело глядя себе под ноги. Рядом шла Анна Михайловна, временами вытирала глаза платком.
– Не надо, мама, – говорила Наташа и сама всхлипывала. В уши лезла, больно разрезала сердце слышанная недавно на концерте в клубе песня:
...Но изведает враг, на Россию напав,
Что российские ветры – лихая погода.
Биться с жестоким врагом уезжал
Мальчишка с двадцатого года.
И что же ему на прощанье должна
Была молодая жена сказать?
Ему на прощанье сказала жена:
Тебя я буду ждать...
Наташа понимала и всегда отдавала себе ясный отчет, что весной или летом Семен уйдет на фронт, но это всегда казалось ей событием далеким-далеким и даже невозможным. Наверное, потому так казалось, что в ту самую ночь, когда она стала женщиной и женой Семена, представление о мире и всем происходящем в нем в который уж раз перевернулось. Из той ночи она помнит только несколько мгновений. Вопрос бабушки Акулины: «Как вам стелить-то? Вместе али врозь?», ответ Семена: «Вместе». И опять слова старухи: «Ну, дай-то бог, дай-то бог...» Потом шаги Семена по комнате, когда она уже лежала в постели, глубоко запрятав от стыда голову под одеяло, какое-то нетерпеливое, жутко-сладкое ожидание. И, наконец, его руки, его колени, все его тело – горячее, сильное, незнакомое, которого она испугалась и к которому прижалась, счастливо-обессиленная, опустошенная...
И потом еще несколько дней была эта полнейшая опустошенность, стыд, недоумение. Где-то мелькали лица бабушки Акулины, Маньки Огородниковой, матери Семена. Все что-то говорили ей, но слов она не различала.
– Не так я женитьбу сына своего видела. Свадьбу надо бы... хоть небольшую... – наконец явственно услышала она голос Анны Михайловны.
Испуганно воскликнула:
– Ой, не надо! Нет...
– И не будет, нельзя. Тут такое горе с мужниным братом! Тут Макара судить вот-вот начнут. Все катится колесом и давит.
Слова эти вызвали у Наташи еще большую растерянность, обостренное чувство вины за ту ночь, за свое счастье, которое именно в эту секунду вдруг явственно ощутилось ею, будто открылась где-то в душе ее неведомая дверца, потекло что-то оттуда неизведанное, хмельное, затопило ее всю, затуманило мозг.
– Я понимаю, – промолвила она и продолжала бессвязно, бездумно: – А я вам сказала, что люблю его... Пускай колесо, пускай судят... И Антон Силантьевич погиб. Но я не могла! Делайте со мной что хотите...
– Не поняла ты, Наташа, – сказала Анна Михайловна, прижала ее голову к своей груди. – Разве я осуждаю? Я рада, что у вас... Только, говорю, свадьбу вот не время, нельзя...
– Какое это имеет значение?! Какое?
Все в мире для нее снова перевернулось, и значения не имели какая-то там свадьба, какой-то Макар, трагическое событие на заводе, бывшее, казалось, давно-давно; значения не имела и сама война, идущая где-то, и то обстоятельство, что Семен должен ехать на нее. Он должен, но он не уедет, потому что он – вот он, вот его руки, все его тело.
– Сема, Сема! – шептала она ночами, прижимаясь к нему.
– Что?
– Я твоя! Ты чувствуешь, что я твоя?!
– Чудная... Конечно.
Был Семен, был яркий снег и сияющее солнце на небе, потом – вешние ручьи и лужи, в которых тоже плавилось солнце, мокрая, остро пахнущая земля, и первая зелень, наконец – сверкающая вода Громотухи, еще обжигающая, когда они впервые искупались.
Уже в конце мая вода стала теплой, и первого июня, в выходной день, они ушли за село, переплыли на остров, и там, лежа на горячем песке, Наташа почувствовала, что ее подташнивает.
Она уже несколько дней ощущала, что с ней происходит что-то необъяснимое и таинственное, удивлялась, прислушивалась к себе. Первой ее состояние заметила бабушка Акулина и, напрямик расспросив кое о чем, заулыбалась.
– Дай-то бог. А я нянюшкой буду, вот и радость мне перед вечным сном.
– Нет, нет... Это, может, так, – сказала Наташа. И зачем-то предупредила: – Вы Семену не говорите.
– Может, так, это бывает, – сказала ей еще старуха. – А ежели тошнить зачнет, то, значит, и слава богу. Жди.
Она ждала, и вот это произошло. Дыхание у нее остановилось, она смертельно побледнела, потому что в голове застучало: «А он на фронт скоро уедет! Он уедет от меня!»
Как раз накануне Семен опять был в военкомате, вернулся серьезный, сосредоточенный, сказал, что через две недели наконец отправляют. И все равно его уход на фронт казался делом нереальным, неизмеримо еще далеким. И только в ту секунду, когда ее затошнило, словно какая-то пелена упала с глаз, сознание чем-то продуло, и она до пронзительности отчетливо поняла, что через несколько дней Семена рядом уже не будет, какая-то неумолимая сила отберет его у нее.
– Нет, нет! – закричала она на весь остров, хватая его за плечи.
– Что с тобой? – Он поднялся, сел на песке.
– Не хочу, чтобы ты уехал! Не могу! Не надо... – Руки ее дрожали, и вся она тряслась. Прилипшие песчинки сыпались с ее груди, живота, крупных, уже немного загоревших ног. – Юрий не едет вот...
Он поглядел на нее своим обычным мягким взглядом, только в светлых, как речная вода, глазах на мгновение мелькнуло не то любопытство, не то изумление, будто он впервые увидел в Наташе что-то, раньше им не замечаемое. И она интуитивно поняла значение этого взгляда, отшатнулась.
– Я дура, да? Пускай! – закричала она упрямо. – Но я не хочу!
– Не говори так, – попросил он тихо.
– Но я... я люблю тебя. И мне страшно.
– Мне тоже страшно, – проговорил он, будто признаваясь в чем-то сокровенном. – И Юрка не едет... А мне – надо.
Его голос и его слова поразили Наташу каким-то глубоким смыслом, но в чем он – сообразить еще не могла.
– Почему? – спросила она, пристально глядя на него. – Почему надо? Объясни.